Анна Тотти - Пятнадцать стариков и двое влюбленных

• Название: Пятнадцать стариков и двое влюбленных
• Автор: Анна Тотти
• Жанр: Русское современное

Любовь, как воздух, разлита повсюду. Она наполняет сиянием этот мир. Ее даже не нужно искать, только не отворачивайся от нее, только откройся навстречу ей. Она всегда рядом, где бы ты ни находился, и как долго бы ты ни шел по жизни. Ее метаморфозы порой пугают, но не бойся ничего. Это она.

---

Это была большая удача – квартира в центре и практически бесплатно. Все пока складывалось в настоящем, будущее тоже рисовало радужные перспективы. Если я успешно пройду танцевальные курсы в Берлине, можно будет поступить там же в Академию танца, закончить ее. И танцевать, танцевать, танцевать! Так мне виделось будущее из февраля 2014 —го.

Накануне отъезда я получила сообщение от Эдика, который был в курсе моих планов и сомнений.

«Не надо бояться. Я рад твоей смелости. Рад, что делаешь то, о чем мечтаешь, и чего хочется душе. Если возникнут проблемы, помогу. Вернуться всегда сможешь», — написал он.

Добрая душа. Он не обижался на меня. Наверное, он на самом деле гений.

Самолет в Берлин улетал рано утром. Таможенник в Пулково хотел увидеть мой обратный билет. Его не было. Я уезжала, не зная, когда вернусь обратно. Обошлось. Пропустили в самолет. Родители стояли у выхода в зону вылета. Уходя, я оглянулась, у них были светлые лица, а мне хотелось плакать.

В аэропорту Берлина обошлось без эксцессов и лишних вопросов. Немцы совсем не хотели, чтобы их заподозрили в антисемитизме. Аллилуйя!

В Берлине было минус семь, без солнца, и прохладный ветер. Я купила билет на электричку и отправилась из аэропорта в город. Теперь, оглядываясь назад, я не могу вспомнить ничего из первых часов пребывания в Германии. Только тяжесть чемодана, когда я поднималась по лестнице. Где это было? Стук чемоданных колес по асфальту элитного района Шарлоттенбурга, где люди ездили на такси и не таскали тяжелые чемоданы по брусчатке. Ха-ха.

«Есть ли солнце? – спрашивали родители, – Хорошего тебе дня!»

12

Соня была хозяйкой жизни. Она родилась такой. В тридцать шесть лет она стала владелицей большого дома, земли вокруг него, розовых кустов вдоль низенького забора, ограничивающего участок, четырех апельсиновых деревьев и моря, что синело в сотне метров от особняка. Дом и все, что его окружало, признавал ее старшинство и прислушивался к ней, боясь пропустить не то, что слово, даже изменение интонации.

Муж Сони умер молодым, ему едва исполнилось пятьдесят четыре. Возможно, его убил страх пропустить какую-то мелочь в бесконечных монологах жены. Но, скорее всего, он покинул этот мир потому, что однажды Соня ощутила обременительность для собственной персоны его бездарного существования. Он утомил ее своей абсолютной никчемностью дома и неконтролируемостью, когда находился за его пределами – на работе, на встречах с друзьями. Чем он занимался в это время? О чем думал? Иногда он возвращался таким чужим, таким независимым из этих отлучек, иногда, вернувшись, пытался гнуть свою линию, грубил и не хотел ее слушать!

Соня не спала ночами, пытаясь понять причину его неповиновения. Эти раздумья и переживания изнуряли ее. Однажды ей надоело мучиться в неведении, и она сказала решительно: хватит. Все произошло почти мгновенно. Здоровый до того мужчина схватился за сердце, лицо его посерело, и все было кончено в одну минуту. Она не чувствовала ни вины, ни сожаления.

Дочь, стала ровесницей матери в свои тридцать. Дальше они старилась вместе. Большие и маленькие зеркала в доме отражали их морщинки и складочки, появлявшиеся в одно и то же время, и их синхронное тотальное поседение в шестьдесят сониных, когда из дома ушел единственный человек, так и не подчинившийся этой женщине, – ее сын.

Сын был другим. Его будто бы подменили в младенчестве. Соня не могла допустить мысли, что он был просто похож на нее. Он всегда вел свою игру: он смеялся, когда Соне было грустно, и плакал, когда ей было весело, и не из чувства противоречия – тогда бы это была не его игра – а потому что в эту минуту ощущал себя именно так. Он жил беспутной жизнью, ловко обходя законы и запреты, возведенные матерью, а однажды ушел вслед за тощей до прозрачности белокурой дурочкой со вздернутым носом и серо-голубыми глазами, непонятного роду-племени. Соня бросила ему вслед свою дорогую деревянную трость, на которую незадолго до того решила опираться при ходьбе, дабы легче было нести ставшее в последнее время тяжелым тело, а еще больше – чтобы напоминать домашним о тяготах своего существования. Палка попала в косяк двери прямо за спиной сына и треснула, а он даже не обернулся.

После ухода сына Соня Ступка поседела за одну ночь. Это произошло не столько из-за утраты, сколько оттого, что впервые мир так жестко указал ей ее место, напомнил, что она не всесильна, что кроме ее крепких, маленьких рук, направляющих свою и чужие жизни, есть более могущественная длань, с которой она не в силах тягаться. Она тяжело переживала это открытие.

Вслед за матерью в течение нескольких месяцев поседела и ее дочь. И теперь зеркало, как и раньше, отражало двух очень похожих женщин, их тени и мешочки под глазами, их морщины на лбу, их дряблые шеи, утратившие упругость щеки, седые волосы и зеленые, очень похожие глаза, хотя в самой глубине их у молодой женщины таилось что-то… К счастью, Соня долгое время не замечала этого.

Соня горевала три дня. В первый день дом, апельсиновые деревья и розовые кусты вдоль забора притихли и утратили цветность, чтобы стать менее заметными и не попасться под горячую руку взбешенной хозяйки. Бурю могла вызвать любая мелочь – стул, слишком далеко отстоящий от обеденного стола, капля воды, высохшая на никелированной поверхности крана, хлопнувшая от неосторожного сквозняка дверь, туманное пятнышко в зеркале, сочувствующий взгляд дочери или лист апельсинового дерева, не вовремя сорвавшийся с ветки и лежащий на зеленом, вычищенном газоне.

Домашние – кроме дочери в доме Сони жила еще Эмма, женщина, помогавшая по хозяйству – тоже затаились. Соня бушевала: таких криков, ругательств и угроз окрестности до сих пор не слыхали. Вечером от ненависти, словно яд, исходившей от Сони и иссушавшей пространство, сдохла большая бледно-зеленая игуана, жившая под домом.

Очень скоро ее смерть стала очевидной – удушающий трупный запах заполнил все щели и потайные уголки дома. Соня приказала найти «эту падаль» и удалить ее с территории усадьбы. Эмма в течение недели пыталась обнаружить в темноте подвала источник отвратительнейшей вони, однако дело оказалось непростым, и еще долго соседи судачили об исчезновении сына и явном присутствии трупа на соседнем участке,

Через неделю запах исчез, потому что в подвале от игуаны остались лишь косточки – все остальное было унесено и аккуратно складировано большими, черными муравьями, которые, не боялись никого, даже Сони. Обнаружив погибшее животное, они двинулись к этому месту – а потом обратно – стройными рядами, неся в могучих челюстях кусочки добычи. Правда, следует сказать, что их муравейник, где и нашла свое последнее пристанище несчастная игуана, находился на достаточном расстоянии от дома, дабы то и дело зарождавшиеся здесь ураганы, то большей, то меньшей силы, не могли бы нанести ему урон.

Вскоре после ухода Сониного сына, движимый чувством самосохранения, покинул дом сверчок, живший много лет за камином, в которого, точнее, в скрежет которого, Соня иногда бросала свои теплые, отороченные мехом тапочки, и которого любила послушать в благостные дни.

Если первый день был днем гнева, то второй – днем слез. На второй день Соня не захотела вставать утром с постели. Она отказалась от завтрака, умывания, умащения благовониями и от обязательной утренней процедуры – подведения от переносицы к вискам черных, как ночь, стрел-бровей. Она была тиха и слезлива. Это было настолько не в духе Сони, что дочь испугалась – вдруг матушка отходит в мир иной – и вместе с Эммой они вызвали врача. Врач осмотрел больную, послушал легкие, почти не встретив сопротивления, измерил температуру и давление, заглянул в глаза, хотел было заглянуть в рот – проверить горло, но не был допущен. Он покачал головой, подумал и предположил, что не обошлось без инфекции, прописал антибиотики и вышел вон, пообещав зайти завтра.

«Дурак», – вынесла приговор Соня, как только дверь за доктором закрылась, и яростно плюнула ему вслед, однако лекарства из рук дочери со стоном приняла, напугав бедняжку чуть не до смерти своей бледностью и закаченными под веки глазами.

Следующую ночь больная не спала и только стонала, когда мысли ее делались особенно тягостными. Однако в этих ее ночных бдениях был свой плюс. К утру третьего дня она с торжеством человека, предвидящего будущее, решила, что сын ее просто слишком молод и глуп, но время все поставит на свои места, и он еще приползет, битый жизнью, на порог ее дома, и она, Бог даст ей терпения, примет его. Это прозрение вернуло ее к жизни.

Утром третьего дня Соня велела Эмме помочь ей подняться, приняла ванну с голубыми солями Мертвого моря, приносящими успокоение и свежесть, нарисовала ярко брови и щеки, надела свои любимые темно-синие брюки и нежно-розовую блузку и вместе с дочерью отправилась по магазинам. Она выздоровела, и, как и раньше, повела жизнь своей маленькой железной рукой.