Людмила Прошак - Северный волк. Историческая повесть

• Название: Северный волк. Историческая повесть
• Автор: Людмила Прошак
• Жанр: Историческая проза

История – удивительнейшее путешествие по жизни! Выдумываются лишь истории, а настоящая История создаётся. Её нельзя переделать, переписать, её можно только продолжить… Это второе, дополненное, издание. Первое вышло 5-тысячным тиражом в 2002 году. По-прежнему в книге иллюстрации А. Бескровного, фото на обложке из личного архива Ю. А. Спиридонова.

---

– Мужики, – завопил дюжий возница. – Это ж не ветер!

Все повернулись в ту сторону, куда он указывал рукавицей – на синих на белом снегу волков. Матерый вел стаю, оставляя за собой аккуратную цепочку следов. Волки потратили три дня на выслеживание и преследование оленей. Быстроногое стадо, зная, что хищники гонят его на ледяной наст, упорно шло «на махах» по глубокому сыпучему снегу. Вожак, с разбегу врезаясь в сугроб пузом и грудью, торил дорогу, затылком чуя, как каждый новый прыжок удаляет его от стаи. Он остался один. Постоял, тяжело дыша. Проглотив комок снега, развернулся и побежал навстречу своим серым собратьям, чтобы повести их к добыче, оставленной про запас после предыдущей удачной охоты. И вот теперь он привел свою стаю к той поляне, где должен был быть тайник, и замер, подняв уши и выдвинув вперед углы рта. Как раз там и стоял обоз с людьми. Этот крупный, закаленный во многих схватках волк никогда не нападал на человека и не хотел этого сейчас. Но люди вторглись на его охотничью территорию. По всем волчьим законам непрошеные гости должны быть жестоко наказаны. Вожак видел, как тяжело ходят впалые бока волков – со времени последней успешной охоты прошло две недели. А у людей – лошади. Вожак вздернул нос и прижал к голове уши, представив, как его клыки хватают жертву за морду, промежность, как обессиленное животное падает и стая начинает рвать тушу на куски.

…Костер никак не разгорался. Мокрые от снега сучья шипели и гасли. Один из дружинников, увязая в сугробе, подобрался к дальнем из возов, потрогал перевязанный бечевой, завернутый в шубы груз.

– Отец Стефан, что тут? На растопку не сгодится?

– Книги не дам! Это христианские изборники. В них живут мертвые, их разум и душа. Не дам!

– Вот перегрызут нам волчары глотки и книгам твоим без нас погибель будет.

– Сани ломайте, – распорядился Стефан. – Нашему пути конец пришел, здесь поселимся. Церковь строить станем.

Разбухшие и отсыревшие от осенних дождей и снежных зимних бурь дуги ломались плохо, а горели и того хуже.

– Отец Стефан! – взревел старший из дружинников, и не понять было, грозит или молит он. – Выбери сам, что в обозе жечь можно, а то все мечом покрошу. Ну!

Стефан обвел взглядом окрест. Заснеженный холм, на котором стоял обоз с горсткой насмерть усталых, голодных и обмороженных людей, со всех сторон обступала непроглядно-черная цепь тайги. Внутри этого круга щерился и сужался еще один круг – волчья стая, чуя легкую добычу, подбиралась все ближе. «Троих я потерял в пути, нас осталось всего восемь, только восемь, – пронеслось у него в голове. – Как глупо будет умереть сейчас, когда мы дошли до цели, Господи!» Стефан хотел было вздохнуть поглубже, морозный воздух обжег легкие. Он поперхнулся, закашлялся, согнулся напополам. Так, согбенный, добрался до саней с церковной утварью и на ощупь нашарил икону побольше.

– Прости, Богородица, взойди на муку огненную, спаси и сохрани нас, дабы могли мы употребить жизнь свою на благотворение. Аминь! Да будет так!

Стефан истово перекрестился и ткнул иконой в ближайшего дружинника. Тот схватил, переломил через колено. Стефан не видел этого, стоял, зажмурившись, слышал только треск, отозвавшийся во всем теле болью. А дружинники между тем уже хлопотали над костром – кто высекал искру, кто подкладывал щепочки. Жаркие языки дохнули в лицо Стефану. Он не выдержал – взглянул на разгоревшийся костер сквозь растопыренные, дрожащие пальцы. Разогревшейся слезой стекла по писаному лику смола. Беззвучная мука… Неподдельная боль… Мука и боль… Стефан стоял и смотрел, не в силах отвести взгляд. А губы дрожали все сильнее. Но занялся огонь, осветил тайгу и разорвал волчий круг.

…Вестей из Царьграда как не было, так и нет. Димитрий Иоаннович частенько грустил, вспоминая любимца. Но вскоре стало не до того. Татарские полчища устремились к Москве. Русь готовилась к Куликовской битве. А в Царьграде в то же самое время шли бои за митрополитский клобук, наградной крест и жезл. Соискатели норовили выхватить символы духовной власти друг у друга. На что уходит жизнь! Среди русского посольства царила великая смута. Не переставая удивляться внезапной и странной смерти Митяя, тело его свезли на берег и торжественно погребли в Галате. Перед греческой патриархией изо всех сил пытались соблюсти приличия, делая скорбный вид. А в своем кругу злословили: «Бог покарал его за гордыню да сладострастие…» Осуждая Митяя, русское посольство впадало в большой соблазн. И было от чего. В потайном ящичке в каюте покойного нашли белые хартии, скрепленные великокняжеской печатью – пиши, что хочешь. В трюме теснились лари с митрополичьей казной.

Зачастили на корабль греки. Осторожно, полунамеками, прощупывали московских послов: дескать, пока вы тут над казной в скупости чахнете, патриарх Нил или грека назначит, или Киевского митрополита Киприана призовет, или Дионисию Суздальскому благосклонность выкажет. Соискателей митрополии Московской и Всея Руси много, а вы тут на своем добре сидите без пользы… Вволю попугав, отведав рассыпчатой черной икры и крепких монастырских настоек, гости сходили на берег. Тянулись на корабль и русичи. Первым наведался опальный Дионисий Суздальский, с затаенной радостью прознавший о смерти Митяя. Спустился в трапезную, перекрестился на образа, сказал скороговоркой:

– Упокой, Господи, душу раба твоего, – и, повернувшись спиной к образам, добавил: – По делам Митяю воздалось. Тело еще не остыло, а он уж дерзнул облечься в белый клобук и митрополичью мантию и даже сидел на троне в алтаре. Поспешил выскочка.

Все молчали, избегая смотреть в глаза Дионисию, а он, забавлялся воцарившейся неловкостью:

– Поспешили вы под благословение к Митяю, а?

Вторым на корабль пожаловал митрополит Киевский Киприан. В каюты спускаться величественно отказался, позвал с собой прогуляться по берегу князева посла Кочевина-Олешинского. Пошли под пристальными взглядами. Слушали, как перекатывает гальку морская волна. Наконец, молчание нарушил Киприан:

– Юрий Васильевич, темнить не стану. Противно это и моей человеческой натуре, и сану моему неприлично. Я в Царьград прибыл с притязанием на «Всея Руси». Склонишь московское посольство в мою сторону, сочтемся прямо тут, в Царьграде. Моя митрополитская казна щедрой к тебе будет. Думай, боярин, до завтрева, – мелко перекрестил опешившего посла и ушел твердой поступью, уверенный в успехе.

Кочевин-Олешинский проворочался в своей каюте ночь напролет. То ему собственные палаты каменные виделись, то шестерка рысаков для личного выезда, то восставший из гроба Алексий, то веселый, краснолицый Митяй, то грозно подбоченившийся Великий князь Димитрий Иоаннович… Последнее из видений было явственней других. Под утро стало вовсе невмоготу. Пошел будить свое посольство. В капитанской каюте собрались не сразу. Кочевин-Олешинский обвел взглядом хмурые, помятые лица и понял: бессонницей мучился ни он один. Боярин откашлялся в кулак и без обиняков начал:

– Ну вот что, святые отцы. Митрополит Московский и Всея Руси должен быть из Москвы. Справляться о воле князя некогда. Чье имя впишем в хартию на место умершего и представим патриарху Нилу для посвящения?

Повисла мертвая тишина. В посольстве было три архимандрита – Иоанн, Мартиниан и Пимен. Одному из них и надлежало сейчас стать митрополитом. Священнослужители переглянулись – так перестраиваются полки на марше при зове боевой трубы. Великокняжеский боярин, опешив, изумленно наблюдал. Сначала было явственно видно, как святые отцы образовали два полка – левой и правой руки. Один пошел в бой против Иоанна, другой – против Мартиниана. Закипели словесные баталии, разбившие на голову оба полка. Из остатков образовался запасный полк сторонников Пимена. Казалось бы, победа. Но нет. Слабеющей рукой знамя подхватил отвергнутый архимандрит Иоанн. Теперь он горячо протестовал против Пимена, как, впрочем, двумя минутами раньше Пимен протестовал против него. Великокняжеский посол почуял – пора действовать. Иначе побоище не кончится никогда. Обезумевшая конница понесется вскачь по собственным позициям. Улучив минуту, когда святые отцы переводили дыхание, Кочевин-Олешинский зычно скомандовал матросам:

– Иоанна в оковы и в трюм! Морить голодом, пока не образумится. А будет своевольничать – бросьте в море!

Посол, вытирая взмокший лоб, вписал в хартию Пимена, а заодно заполнил и еще одну великокняжескую грамоту – о займе у царьградских банкиров двадцати тысяч гривен на имя московского князя…

…Минуло четыре года. Стефан покидал Москву, стыдясь в душе того радостного облегчения, которое все более захватывало его на пути к северной своей епархии. Кони бежали по зимнику бодро, среди снежных просторов дышалось и думалось удивительно легко и просто… Просто ли? Да! Теперь он епископ… Поставление его на эту должность было даже по московским меркам не бывало пышным. Но откуда странное это чувство? Он стал другим? Или Москва переменилась? Конечно, после набега татар красота белокаменной погибла. Остались дым да пепел. И такое же пепелище в сердце Великого князя. Хан Тохтамыш, требуя дани, удерживает в плену старшего сына Василия. Стефан явственно видел перед собой глаза Димитрия Иоанновича, словно припорошенные пеплом, когда тот подозвал к себе Стефана после службы: