Юрий Меркеев - Стеклянные люди. Роман

• Название: Стеклянные люди. Роман
• Автор: Юрий Меркеев
• Жанр: Русское современное

Роман – саморегуляция. Роман – психотерапия. Роман – философия. Роман – любовь. Каждый найдет для себя нужные символы. Роман – символ. Кто-то найдет детектив, кто-то окунется в любовную негу, кто-то отыщет философский путь. Одно несомненно – скучать не будете. Вперед, читатель! Я покажу тебе настоящую вечную любовь. За мной, мой друг, тут скрывается счастье!

---

Вчера я не удержался и на пике своих ностальгических воспоминаний принял немного горячительного, чтобы снять душевную и физическую боль. Боль-то по сути одна, но «счастливому обладателю артроза и ностальгии» кажется, что физическая боль никак не связана с хандрой душевной. Так могут рассуждать лишь «неофиты» в болевых ощущениях. А я себя неофитом не считаю. Ранение в ногу и контузия не прошли мимо меня. И артроз у меня вполне «благоприобретенный»! Просто иногда бывает не до самодисциплины и философии. Хочется тупо унять боль проверенным традиционным средством. Выпил стакан коньяка. Не помогло. Принял еще. Принимал до тех пор, пока не отключился. И вдруг в похмельном предутреннем мозговом тумане – совершенно ясный уродливый карась с выпученными глазами. Честно говоря, я и на рыбалку никогда раньше не ходил. Я имею в виду обычную рыбалку с удочкой, накопанными с вечера червями, с целлофановым пакетом для добычи. Только в раннем детстве. Летними туманными утрами плелся с друзьями на озеро и таскал на удочку каких-то мелких рыбешек для рыжей кошки, которая жила у нас в семье. Приятели говорили, что мы «ходили на карася». Но то, детское, уже давно не беспокоило меня воспоминаниями. Оно казалось таким далеким и неясным, что не являлось ко мне во сны, как утерянный навсегда рай. А карась во сне и Наталья были явными, сегодняшними переживаниями. И боль в коленном суставе, и общая хандра. То детское карасевое и сегодняшнее настоящее объединяло лишь то, что они были напоминанием о потерянном рае. Мне бы хотелось когда-нибудь стать достаточно старым, чтобы снова почувствовать себя ребенком и начать читать сказки. «Будьте как дети». Это призыв не потерять рай, не изгнать его из души омерзительными мыслями. А я изгнал. И теперь сам себе напоминаю изгоя. И гонителя в одном лице. А еще, как верно замечала Наталья, я был тираном, запрещающим родным людям петь.

Не сползая с постели, я перетянул коленный сустав шерстяным шарфом. Потом доковылял до холодильника, в котором оставалось пиво. Открыл ноутбук и заглянул в сонники. «Женщинам караси снятся к беременности, если карась…» Не то! «Мужчинам – к прибыли, если карась был пойман». Своего карася я не поймал, но и не упустил, кажется.

Уж лучше бы мне приснилась моя прелестная Наталья с золотистыми локонами до плеч и светящимися кошачьими глазами. Все-таки март. Весна. Воздух напоен хмельными ароматами. Красавица могла приходить во сны даже против моего желания. Обладала каким-то сверхъестественным даром. Мы умели общаться на расстоянии. Иногда я этому вовсе не противился потому, что после Натальи у меня не было постоянных женщин. Были случайные. О них я забывал быстрее, чем марку автомобиля, на котором мы подъезжали к моему дому, чтобы ночью за деньги или без них на время забыть об одиночестве и душевной боли. Впрочем, все это в прошлом. Даже это. В том самом прошлом, в котором осталось здоровье и кураж. Теперь – надвигающая инвалидность и карась во сне весеннем. Вот так-то, господин полковник. Тебе тоже никто давно не пишет. Посылает в твои сны весточки.

Что-то очевидно изменилось в мире за эту ночь. «Надо бы посмотреть на себя в зеркало, – с горечью усмехнулся я. – Не превратился ли я в какое-нибудь чудовище из кошмарных видений Франца Кафки? Быть может, я увижу в зеркальном отражении не пятидесятипятилетнего сухощавого седого полковника К., а покрытого щетинистой шерстью упитанного кабанчика, которого можно пускать под нож добросовестному мяснику? Фу, какой бред несется утром с похмелья».

И все же что-то очевидно изменилось за эту ночь.

В комнате холостяка все как обычно – «художественный» беспорядок. Пахнет мазями с пчелиным и змеиным ядами. Вчера втирал все эти снадобья в больное колено. Змеиный яд «горячее».

«…Уж лучше бы мне приснилась Наталья, а не карась».

Что-то поменялось в окружающем мире за эту ночь. Я это чувствую. Прошла физическая боль? Надолго ли? Скоро вернется. И притащит за собой душевную хандру – будьте уверены! Я изучил боль за последний месяц так, как изучают женщину, с которой не расстаются ни на секунду. Наталья… не выходит из головы. Если боль вернется, то на древнегреческом это будет звучать благозвучно и даже немного радостно – «ност» «алгия». В переводе – «возвращение боли». Черт бы побрал такую ностальгию. Если бы во сне весеннем появилась моя бывшая супруга, это была бы приятная ностальгия.

Что же поменялось? Трость. Точно! Тросточка.

В углу в прихожей серебристым светом отливал новый для меня предмет – приобретенная три недели назад в аптеке алюминиевая трость с рукояткой из орехового дерева. Трость. Да. Отнюдь не романтическое копье Дон Кихота. И не орудие воина Георгия – Победоносца. И не «денди трость» из стихотворения Гейне. Скорее, символ нового мировоззрения. Знак новой философии тихохода. Я усмехнулся. Удилище, с помощью которого я поймаю первого в своей жизни карася. Нечто незыблемое, как потерянный рай, и эфемерное, как ад, в который вступаю. Ад и рай понятия реальные, но совершенно неопределимые. Где заканчивается рай и начинается область ада? Если при жизни, то рай – это утраченное навсегда детство. Ад – невозможность любить. Кажется, любить я еще был способен, несмотря на внешнюю атмосферу ада. Значит, рай не окончательно покинул меня. Иногда во мне скапливалось столько нежности, что я не знал, на кого излить ее. Знакомился с девицами по Интернету и признавался им в любви, а они шарахались от меня, как от маньяка, и были правы: нежность нужно изливать на любящих – тех, которые находятся рядом. Со мной рядом находился черный кот Тихон, которого я иногда в шутку величал «архиерей» за его монашество и горделивую осанку. Монашество его было вынужденным. Я тиранил кота и не выпускал его на улицу, боялся, что пропадет там среди своих сородичей, влюбится в какую-нибудь рыжую красавицу и сбежит с ней в жизнь вольную. Окончательно меня забудет, и мне не с кем будет разговаривать долгими зимними вечерами. «Архиерей Тихон» – не тот, для кого копилась моя нежность. Ему доставались моя боль и раздражение. Впрочем, и капли любви, когда я понимал, что он единственное существо, которое разделяет со мной одиночество холостяка.

Кажется, я выяснил, что изменилось в эту ночь по существу, то есть не только внешне или событийно. Нет. По существу моего мировоззрения. Я должен попытаться принять новую философию жизни. Стать другим. Именно об этом я вчера и размышлял перед сном. Я должен стать спокойным, тихим, смиренным. Научиться жить с болью и тростью тихохода. Перестать быть тираном, уничтожить в себе эгоизм собственника, по утрам пить крепкий чай, а не пиво, читать перед иконками утреннее правило, иногда бывать в церкви. Учиться молиться. Не думать о мартовских снах, в которых я жду Наталью. Никогда никого не осуждать. Даже мысленно. И ходить…, ходить…, ходить…, ползать малыми шагами…, малыми кругами…, без ропота накручивать круги, как молитвенные четки. Как когда-то я проделывал это в госпитале после ранения. Но тогда я был молодой, а теперь… о, господи! Как это много для такого изгнавшего из себя рай типа, как я! Как это много для человека бегущего. Все равно, что взлететь. А мне предстояло научиться ползать без ропота. Не слишком ли крутой поворот для пятидесятипятилетнего холостяка-эгоиста?

3

Вероятно, карась во сне – все же посланец моей Натальи. Не зря я так усиленно думал о ней в последние дни. Март? Или что-то иное? Все в одном клубке – и март, и артроз, и «возвращение боли домой», и, конечно – загадочная сущность женщины, которая играет в ведунью. Игра постепенно становится свойством души. Маска актера врастает в плоть и превращается в лик. Образ жизни меняет сердце. Если проститутки способны стать святыми, то святые вполне могут стать женщинами легкого поведения. Наталья не тянулась к святости. И это нравилось мне в ней особенно. Она не лицемерила, когда соглашалась с «Бунтом стриптиза» Вознесенского: «Земля покрыта асфальтом города. У мира дьявольский аппетит. Мир хочет голого, голого, голого. Стриптиз бастует. Он победит». А я лицемерил, когда не соглашался. Точнее, соглашался, что «он победит», но не желал в первых рядах победителей видеть мою рыжую красавицу.

Когда во мне бунтовала желчь собственника, я мог обидеть ее обвинениями в проституции – нелепость, разумеется. Однако желчь собственника искала выхода. И находила в язвительных посланиях на телефон. Бывало, что моя фарисейская тирания настигала ее прямо на концерте, и она получала от меня вместо поздравительных виртуальных цветов двусмысленную «эсэмэску», вроде кусочка из гоголевского текста: «Панночка подняла свою ножку, и как увидел он ее нагую, полную и белую ножку, то, говорит, чара так и ошеломила его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за нагие ее ножки, пошел скакать, как конь, по всему полю, и куда они ездили, он ничего не мог сказать; только воротился едва живой, и с той поры иссохнул весь, как щепка; и когда раз пришли на конюшню, то вместо его лежала только куча золы да пустое ведро: сгорел совсем; сгорел сам собою…»