Дмитрий Красавин - Прикосновения к былому

• Название: Прикосновения к былому
• Автор: Дмитрий Красавин
• Жанр: Русское современное

Воспоминания лучше, чем любой другой жанр, позволяют читателю ощутить биение сердца живого или жившего когда-то человека. Узнавая других, мы лучше понимаем себя, а значит – становимся добрее друг к другу. В первой части книги вы увидите прошлое глазами моей сестры. Довоенное детство, эвакуация, институт, замужество – все личное, но через личное проступает образ эпохи. Вторая часть книги состоит из коротких новелл о жизни городского двора, о первой любви, о том, как мальчик становится мужчиной.

---

После войны

В 1946 году мама повезла меня в районную поликлинику в город Мышкин. Очередь к доктору тянулась со второго этажа на улицу. Мама положила меня на крыльцо, а сама зашла внутрь здания. Через несколько минут вышел доктор и сказал, чтобы люди не толпились в дверях и пропустили нас с мамой к нему вне очереди. Из поликлиники меня увезли в больницу. Больница была переполнена, врачей и персонала не хватало, я пролежала в ней больше месяца. Белье не меняли, лежачих больных не мыли, обовшивела. Меня навещали мама и Володя, проходили пешком 12 километров от Новинок до Мышкина, приносили что-нибудь поесть, а потом обратно возвращались. Володя приносил землянику в стаканчиках. Сделали гипсовую кроватку (гипс от макушки до колен по бокам и по всей спине), вставать нельзя. Мама уговорила доктора отпустить меня в таком виде домой – и уход дома будет лучше, и в больнице место освободится. Дома тоже приходилось все время лежать, шевелить можно было лишь руками и головой. Мама приносила мне книги из библиотеки в Артемьево. Очень много всего интересного перечитала за те девять месяцев. Мама сказала, что я встану перед Пасхой, на Вербное воскресенье. Так оно и вышло.

Мыло в те года было большим дефицитом. Мама делала крепкий отвар золы, в нем и мылись и стирали. Бани тогда в деревнях еще не строились. Все деревенские сызмальства привыкли мыться в русских печах, а мы наливали горячую воду в корыто, ставили его посреди комнаты и мылись, периодически подливая кипяточку. Мама как-то решила попробовать по примеру деревенских тоже помыться в печке. Настлали соломы на под, поставили внутрь печи кадку с водой. Мама разделась и залезла внутрь. Бабушка, чтобы жар не выходил, устье печи заслонкой прикрыла. Буквально через минуту мама взмолилась: «Откройте заслонку, душно!» Через некоторое время стала, помывшись, вылезать. Бабушка напротив устья стоит, командует: «Направо, налево!» Мама вылезла ногами вперед, вся в саже перемазанная. Потом, распаренную, ее без мыла тут же рядом с печкой и оттирали. Больше никто из нас в печку лезть не захотел.

Мама, будучи горожанкой, научилась за годы войны всем премудростям крестьянской жизни: косить траву, жать серпом рожь, чесать лен, запрягать коней и скакать на них, как заправский жокей. Поскольку последнее у нее выходило лучше, чем у других женщин (мужчин тогда в деревне мало было – всех старше 18 лет забирали на войну), то маме доверили уход за грозным районным конем-производителем по кличке Затей. На этом коне и бывалые колхозники боялись работать. Но маму и бабушку Затей слушался. Еще у него была такая особенность – терпеть не мог, когда впереди ехала какая-нибудь лошадь, обгонять себя никому не позволял. Вот и ездила на нем мама всегда впереди всего обоза. Однажды мальчишка-подросток, эвакуированный финн, запрягая, ударил Затея. Конь ухватил его зубами, поднял в воздух и стал трясти. Хорошо, мама была рядом, подбежала, прикрикнула на Затея, и тот опустил мальчугана на землю.

К маме, сразу после того, как закончилась война, стали подступать с уговорами, чтобы она вступила в колхоз. Мама отказывалась, говорила, что скоро за ней приедет муж и заберет в город. Медаль за труд целый год под сукном хранили – «не колхозница».

В конце 1946 года папа из Уфы приехал к нам в Новинки в отпуск. Подбрасывал под потолок меня и Вову, а мы визжали от радости. Мне папа привез акварельные краски, тетради. Тогда это было сказочным сокровищем – ведь до этого писали на старых книгах между строк, а красок я не видела с довоенного времени. Бумага в тетрадях была тонкая – на одной стороне пишешь чернилами, на другой все написанное проступает, но это была чистая белая бумага. За время своего короткого отпуска папа успел подлатать крышу на доме, построить из старых бревен хлев для скота. Когда пришло время возвращаться в Уфу, пообещал, что долго там не задержится.

В сентябре 1947 года мама, будучи беременной, решила ехать в Рыбинск25. По дороге на станцию зашла в медпункт во Фроловском. Там ей сказали: «Поезжай спокойно – еще неделю не родишь». Она и пошла дальше на поезд в Шестихино, а это еще пять километров. По дороге начались схватки, еле дошла до станции. Родила в медпункте кирпичного завода.

Я гуляла на улице, когда мне кто-то сказал о том, что мама родила мне братика. Не заходя домой, ничего не сказав бабушке и ничего с собой не взяв, пошла к маме в Шестихино. Она лежала на деревянной койке, отгороженная от всех простыней, а сбоку к ней прижимался завернутый в ее юбку, маленький, красный Алексей. Мама спросила, что я с собой принесла. Я ответила: «Ничего». Тогда мама велела мне идти назад и сказать обо всем бабушке. Потом маму увезли на поезде в Рыбинск, а там ее встретила скорая помощь.

Этой же осенью к нам окончательно вернулся папа. Вернулся, не снявшись с партучета. Его не отпускали из Уфы. Все его просьбы и доводы парторг отметал убийственным: «Партия лучше знает, где нужнее кадры». Мама посылала туда документы о моей болезни, о своей беременности – бесполезно. Папа договорился с начальником цеха, получил расчет и уехал, невзирая на угрозы парторга.

Потом он несколько раз из Рыбинска писал в Уфу, чтобы выслали партийные документы – безответно. В конце концов его вызвали в Ярославский обком партии и поставили условие – незамедлительно погаси задолженность по партвзносам или исключим из партии. Папа отказался гасить задолженность: «Не моя вина, что в Уфе с учета не снимали. А сейчас денег нет: троих детей и жену надо кормить». И папу исключили из партии.

Конец сороковых

На двадцатом заводе начальство предложило папе продолжить работу старшим мастером, но он не согласился: «Надо помочь, помогу, а работать хочу простым фрезеровщиком – зарплата выше, сейчас это главное – семье надо выбираться из нищеты». Так он стал работать в цехе, где изготовляли приспособления для обработки деталей моторов, часто задерживался на работе, чтобы с главным технологом и начальником цеха обсудить, как что лучше сделать. Завод выделил нам две комнаты в коммунальной квартире в десятом доме на улице Молодежной. Дом был шлакоблочный. Боковая стена зимой промерзала. Позднее выяснилось, что в войну, во время бомбардировки, она была разрушена взрывом бомбы. Фашисты тогда метили в расположенное рядом здание 33-й школы. Там тогда располагался госпиталь и на крыше во всю ее длину был нарисован красный крест. Когда рисовали крест, думали, немцам не чуждо милосердие к раненым и увечным людям – ан просчитались. Стену нашего дома восстановили еще в войну, но наспех, а потому некачественно.

В комнатах было печное отопление. Печь держала тепло плохо и быстро остывала. Тяга была слабая, приходилось очень долго разжигать печь, но, и будучи прогретой, она периодически выпускала в комнату кольца дыма. Чтобы не угореть, мы даже в лютые морозы вынуждены были без конца проветривать помещения, открывая двери и форточку. Мебели у нас не было никакой. Я делала уроки на полу.

В первые же дни учебы учительница по математике, наш классный руководитель, пригрозила мне переводом из пятого класса в четвертый, потому что я не смогла рассказать ей правила деления на три. Но по русскому языку у меня были хорошие оценки, а по истории я получила единственную в классе пятерку, рассказав о Римской империи, поэтому другие учителя уговорили ее дать мне время, чтобы подучила предмет. Как-то в ноябре она зашла к нам в гости, понюхала въевшийся в стены запах гари, увидела маму, сидящую на полу с младенцем, меня, притулившуюся с учебником возле печки… Вероятно, она планировала высказать претензии родителями по поводу моих знаний математики, чтобы были со мной построже, не позволяли лениться, но увиденное настолько ее потрясло, что она сказала маме, будто просто ходит по домам своих учеников – посмотреть, кто как живет. После того неожиданного визита она резко переменила свое отношение ко мне и теперь даже ставила в пример другим, как надо относиться к учебе, несмотря на внешние трудности.

Летом, готовясь к следующей зиме, папа вдоль всех наружных стен поставил щиты из досок и пространство между ними набил для теплоизоляции опилками. Печку, чтобы не дымила, перебрал, прочистил дымоходы. У папы вообще были золотые руки. В магазинах тогда все строительные материалы и мебель были страшным дефицитом. Чтобы обустроить быт, он стал сам изготовлять мебель. В сарайке, недалеко от дома, оборудовал столярную мастерскую, сделал верстаки, полати для материалов и инструмента. Просушивал доски, обстругивал их с двух сторон рубанком, размечал, как более экономно распилить, чтобы не было отходов. Постепенно в квартире появились: новый стол, табуретки, комод, шифоньер, диван, трюмо, сундук. Маме папа устраиваться на работу не разрешал: «Пойдешь работать – дети будут брошены». Тогда она попросила его сделать пяльцы и стала дома ткать ковры. Папа рисовал на мешковине какую-нибудь картину (он очень хорошо рисовал, из всех нас только Лене передался этот его талант), а мама потом ткала по его рисунку, другой раз просиживая за пяльцами до позднего вечера. Ниток тогда в продаже не было, она распускала на нитки детские носки, старые свитера. Квартира стала уютной: красивая мебель, стены в коврах, на подоконниках цветы, фикус в кадке возле стола. Несмотря на материальные трудности, мама давала мне деньги на покупку открыток по искусству, я ходила во Дворец культуры на различные мероприятия по абонементам, в театр, на оперы – «Демон», «Риголетто», «Евгений Онегин», на балет «Лебединое озеро», на разные концерты.