Александр Петрушкин - Смотритель. Стихотворения 2010—2016 гг.

• Название: Смотритель. Стихотворения 2010—2016 гг.
• Автор: Александр Петрушкин
• Жанр: Поэзия

Книга объединяет избранный корпус стихотворений (2010—2016 годов) уральского поэта Александра Петрушкина, проживающего в Кыштыме.

---

[Наталья]

Покажется, что снег с землёй делим
на человека и пустое место —
проходишь через тень свою один,
и та парит [как будто бы из теста].

Покажется – что тронуто рукой
уже нашло скрижали нашей смерти —
покоя нет – но, если есть покой,
то он всегда в оставленном здесь месте.

Идёшь на холм иль спустишься с холма —
всё кажется, пока перевозима
сквозь тьму и ночь – на поезде душа,
на лодке [в старике] как руки длинной.

Покажется, что снег съедает смерть,
как будто тени заметает крошки,
что сокрушимы Бог и человек,
когда уже почти что осторожны,

и, что, спускаясь с неба, голоса
нащупывают в горла тьме несносной
зерно проросшее – чужое, как глаза —
переходящее из местности сей в поздно.

Покажется, что снег в земле лежит,
и, что земля лежит внутрь человека —
чья тень оторвой сквозь меня летит,
по стороне ребра глухого света,

что выгнута, как лодка, почва здесь,
и снег всегда идёт наполовину,
что в свете есть твоём – моя вина —
и с ней не умираю я – а гибну.
(14—16/09/13)

[Бог]

Нет ни меня, ни тьмы
и даже света нет —
а только тонкий глаз.
И в щёлочки просвет

Он смотрит на меня,
а я смотрю в Него,
и кроме наших взглядов
здесь нету никого.
(10/09/13)

«Зеркало запотеет – заглянешь с другой стороны…»

Зеркало запотеет – заглянешь с другой стороны:
кажется, что стоишь ты на глубине Невы,
на глубине Исети или иной травы —
выберут эти сети белые рыбаки.

Будешь лежать на блюде, как на ладонях их,
вывих инакой буквы, оставив как часть кожуры
чашки своей, расплескавшей воздух по берегам,
осколок безводной чащи – только увидишь: там

зеркало запотело – а рукавом ототри —
лице своё не видишь, снаружи и изнутри
всё в казаков играют стрелочки и штрихи,
рыбно на рынке, людно на глубине реки.
(24/09/13)

* * *

Дмитрию Машарыгину

Вот неба свет – какой-то не такой
ты, друг мой, возвращаешься домой.
Сентябрь тебя читает через дождь,
через тире и точки, точно дочь —
тобой забытая в метро – всё ждёт Аида
и понимает: ничего не видно
и не бывает дна у всех времён —
хотя и всадник блед уже прочтён.

С тобой ли Бог, мой друг? или засада
нам зачтена за выход из детсада,
и небо пьёт в песочнице с листвы,
и не бывает никакой Литвы,
и речь не говорит о возвращенье.
Пылает столб шиповника внутри
у ЧМЗовской пацанвы вечерней,
у бородатой этой мошкары.

Вот неба свет – прими его таким
ломающимся, словно изнутри
его к нам лезет Бог и видит всё
прозрачным, как шары и огород
осенний, голый – будто ангел весь
его покинул, а не улетел,
искать лепить (хоть глиняное) горло
чтоб говорить покинувшему лес,

что входы все в метро, что снег надолго,
что возвращаешься ты, умирая здесь,
что столб внутри – шиповника не стоит,
хоть и сгорает тридцать три часа
подросток в этих вышедших по трое
на поиски для каждого отца,
что в сентябре вокруг одно лицо —
вот неба свет и костяное слово
в тебе текут, рекут тебя сквозь свет —
и плавится свинец, вливаясь в горло.
(23/09/13)

«Все дольше утро и туман…»

Все дольше утро и туман
длинней быков в холодных лужах —
едва покажешься ты там
и вот опять кому-то нужен
ты здесь. С какой бы стороны
не посмотрел – но видишь пегих
синиц, что у себя в груди
совьют кормушку и гнездовье,
чтоб оказавшийся внутри
туман лежал у изголовья.
Так говорить за свой Ты-дым
я обучался – глядя в чёрных
быков, что в капельках росы
росли и пухли, словно розы.
Все дольше утро – тише слог —
тумана нет или не виден —
лежит лицом в огне пророк —
как будто бы плывёт на льдине —

и наблюдает: как быки
теряют листья в эту осень,
и на веревочке тоски
с собою пастбище уносят.
(25/09/13)

«Потянуло патокой от фабрики…»

Потянуло патокой от фабрики
и бараны водят хоровод —
георгины, павши на колени,
молоко пьют в утренний живот.

Подмерзают груши и боками
колокольными и медными звенят —
от ночи неприбраны, как женщина —
лампами в земле с водой лежат.

Ангел лижет языком (шершавым ли?)
август с молоком в своих боках,
смерть и воздух кулинарной фабрики,
рёбра чьи прозрачные дрожат.

Груша упадёт, сентябрь рассыплется,
оставляя звук на языке —
георгин горит как-будто ижица,
удивляясь Богу налегке.
(21/09/13)

«Вот они острые яблоки…»

Вот они острые яблоки,
в воздух воткнувшие нос,
нюхают снег пока сладкий
он и ещё не подрос.
Вот они в кадре застыли,
вот ещё морщат лицо
в свете, который отплыли,
поскольку незримо число.
Вот острые яблоки ловят
весь свет, но поймают едва ль —
ясень на свет расширяется,
снег переходит за край.
Вот и лежат эти яблоки,
тёмные рёбра шуршат,
дева моя раздевается —
так как не ведает дат.
(28/09/13)

«Мне нравится, как дышит в ней земля…»

Н.

Мне нравится, как дышит в ней земля
парная, молоком переполняясь,
как ей сплавляется, как новый дом, листва,
в прозрачный лес как будто ударяясь.
И в этой недалёкой красоте
её – хорёк, готовящий зимовье,
опилки чешет на дырявой голове
и говорит ей: только не сегодня.
Мне нравится, как ЭТО говорит
моей жене ЖИВОТНОЕ под солнцем,
мне нравится и, что она молчит,
переполняясь молоком сегодня,
что к ней падёт [и скоро] вся листва,
прозрачною землёй переполняясь,
что смерть сегодня снова неправа,
что речь о ней всего лишь показалась.
(30/09/13)

«В срез неба заглянул – а там колодец…»

В срез неба заглянул – а там колодец,
свернувшись, спит высокою водой,

и пахнет шерстью лёд – и свитер носит,
и дышит за звездою неживой.

И смотрит на меня – чужой, обратный,
голодный свет и лижет языком

у мальчика – старик есть и собака
кусает сруб своим кривым плечом,

у языка – порезы и собака,
порезы неба чует тёплым ртом,

у старика спят мальчик и собака,
и он глядит в них, как в хозяев дом.
(06/11/13)

«Печален облик из окна…»

Печален облик из окна
промокшего – зима ли ждёт,
что выйдем мы из дома на
холодный воздух, обожжет

мою стареющую кожу
зима, в которой Пушкин спит —
печален вид и невозможен —
как ложка длинная лежит.
(10/11/13)

«Что ж счастье есть в домах, где кровоток …»

Что ж счастье есть в домах, где кровоток —
к себе призвал невидимый сквозняк,
где едешь ты – с вагонами далёк —
и белый смех, упрятанный в санях,
сопровождает в тот поток тебя,
в примерный (даже сказочный) сугроб,
и смерть касается тебя, как живота,
предчувствуя рождение твоё.

Счастливая роженица – ты, смерть,
вот кокон сброшенный лежит уже в снегу,
и мы с тобою, растерявши твердь,
как-будто в хирургическом раю
подслеповато щуримся на свет,
топорщим крылья, учимся слогам,
молчанию, которое в ответ слагает тот,
что подобает нам.
(11/11/13)

Θεογονία

Здесь жабой валится октябрь
в зеркальный пух своих смертей
в свой перепуганный финал,
летящий третьим меж зверей.
Здесь между слабых изолент
перемещает он в свой слух —
меня и тех двух-трех парней
которых тоже не найдут.

Куда ушли они с петель? —
прекрасен висельника вид,
покуда жалобны – как дверь —
синицы тёмных аонид.
Кого ты выдумал, октябрь,
пока ты смотришь на меня
и замышляешь мне язык,
и чертишь крестик по полям?

Октябрь, прикинувшись толпой,
обходит голос, словно ВОХР,
он сторожит с винтовкой смерть,
шевелит лужей, как губой.
Я в тонком жабьем клюве сплю,
в зеркальном пухе на свету,
и тень играет с детворой —
как бы соломинкой во рту

дитя твой ходит во дворе,
и цвиркает кузнечик вдоль —
и будет детство, будто в рай
Октябрь впадает исподволь,
неся в руке своей цикад,
как будто, если обопрусь
на воздух, падаю в свой ад,
где с отражением столкнусь.
(18/11/13)

[Тыдымский Ной]

Венчая Пана с местной мошкарой,
помашет пруд воздушною рукой,
перебирая анальгины нервно.
Чем запалился [?] перед нами он,
стоящий перемазанным мукой,
с канальей дождевой и прочей скверной

компанией из женских тополей,
лакающих [как псы] своих ветвей
окрошку пуховую в отраженье,
где лошадь, проходящая сквозь твердь,
разносит бубенцы [как будто смерть
своё уже признала пораженье]

и лепит из снежков своих копыт
тех, кто до рождества в воде укрыт —
пока не взрезана в крещение пилою
она – и чертит круг над полыньёй,
и человека ищет [под корой
своею] пруд немеющей рукою.

И лошадь разминает позвонки
дыша над тёмным видом – далеки
извилины воды [задышанной и тесной],
и тихий плотник или местный Ной
идёт по воздуху со всей своей семьей
под мошкарою снега занебесной,

несёт свой род, как сосны, издали.
И отрывает лошадь лепестки своих
голяшек, чтоб семье ответить,
приветствуя освобожденье вод
и только бубенцы всё наперёд
молчат и знают, и звенят беспечно.
(22/11/13)

«Я научил ад говорить, собой…»