Джин Га́рду - Ночной бродяга. Часть первая

• Название: Ночной бродяга. Часть первая
• Автор: Джин Га́рду
• Жанр: Триллер

Рокамадуру тридцать лет, он молодой, перспективный реставратор подушек и он дарит кукол в знак расставания. Пришло время проститься с прошлым, потому что спустя два года кукла, предназначенная Клементине, закончена. Осталось только подарить. Но в дверь стучит девушка, которая приглашает Рокамадура в казино, где люди играют на шляпки.

---

Солнце почти зашло за горизонт, этот закат был окрашен в синий и красный. Свист ветра напомнил полицейскую сирену. Страх мне сказал, что самое время проявить осторожность, скрывшись за углом. Две полицейские машины остановились перед входом, из них вышли четверо и направились внутрь. С полчаса они рыскали там, но, очевидно, ничего и никого не нашли. Я дождался, пока они уедут, и поспешил «играть на шляпки».

Над гигантской парадной дверью блестела зеленоватая с оранжевыми брызгами надпись «Крит». Вот так вот очевидно и просто, хотя несколько фальшиво – это о названии. Я, приложив немало усилий, отворил врата в сказочную страну и в кромешной темноте зала разглядел беззвездную пустыню – мрак, говорящий, что внутри ничего и никого нет. Стадо безумцев увел Пан14: и Клем увел, и Вора увел, и Клаудию. Думаю, что не мои деньги стали причиной операции таких масштабов… шучу, смеюсь – над самим собой смеюсь…

Зажегся свет: в зале было пусто и тихо. На меня таращились вишневые глаза и что-то говорили о Франции, посреди зала на полу сидела австралийка. Больше внутри ничего не было, все исчезло за неделю: и столы, и шляпки, и люди. Осталась только кукла. Именно поэтому возникла необходимость дать ей хорошего пинка – отомстить старушке! Разогнавшись до скорости человека, желающего дать пинка, я отправил куклу в полет, а она ударилась о надпись на стене, заглавная буква которой была украшена миниатюрой, подобно той, что изображали монахи в первых книгах: «Солнца не видел уже три месяца, проиграл все шляпки! Агасфер15».

Я бережно усадил свою новую куклу, сестру австралийки, на место старой и сел напротив, но, конечно, сел на плиточку – не на шов, и ноги поставил на разные плиточки перед собой, только не на шов, не на шов.

7

Из-за стен гулким эхом послышались голоса, орда голосов.

– Они все время приезжают, все время… так часто… так часто… – писклявый голос, очевидно Клаудии, громко выделялся среди остальных.

В один миг шум армии голосов стих.

– Скоро закончим. Не тревожься, светоч моей жизни! – прозвучал мягкий, ироничный незнакомый голос.

– Давай все расскажем, как если бы он был благодарным слушателем, а ты бардом, ты так похож на барда, – все тот же звонкий, наивный голос Клаудии.

Из глубины зала, из полумрака, вышли двое: Клаудия и ее спутник, некто, в ком я сразу признал, по крохам собрав женскую интуицию, Эдвана Дедье – Ошпаренного. За ними неспешно тянулась толпа тех бешеных, что втянули меня внутрь.

Я сорвался с места и на ходу, брюзжа слюной, закричал:

– Где Клем? Девушка с куклой с вишневыми глазами! Кукла с глазами… Где Клем?

Эдван окинул гостя взглядом с головы до пят, и я в ответ нахально уставился в его ключицу: всю шею уродливым узором покрывали шрамы от многочисленных ожогов. Он будто кичился этим, горделиво вздернув нос кверху. И нос, откровенно говоря, из-за своих нескромных размеров привлекал больше всего внимания.

– Я здесь занимаюсь делами, между прочим, мой милый друг, – монотонно произнес Эдван.

– Вы кто такие? Что вам…

– Я? – удивляется. – Я – Эдван Дедье.

– Мне нужно поговорить с Клем. Девушка… она швырнула куклу…

– А ты запущен, мой милый друг, – Клаудия хихикает, зомби глазеют. – В плохом состоянии, совсем плох… – делает чрезмерно долгую театральную паузу и смотрит в глаза… – Клем здесь нет. Ушла неделю тому назад. Как тебя зовут, мой милый друг?

– Рока. Рока от Рокамадур, – отвечаю скороговоркой. – Но, думаю, ты знаешь это.

– Рока! – хлопает в ладоши. – Рока, добро пожаловать домой!

С этими словами мне зарядили пощечину, от которой остался широкий красный след. Я был, мягко говоря, в недоумении, твердо говоря: освирепел. Отступив ближе к кукле, – казалось очень важным не забыть ее, – я обернулся к двери: она уже была заперта, а вот зеленоглазую, сволочи, не тронули. И хорошо, что не тронули, значит еще есть шанс отыскать Клем и подарить ей… Я машинально поднял куклу с земли и прижал к груди, как-то неестественно изогнув свое тело.

Помню, Эдван пошел на меня в своей плавной манере и с беспристрастным видом осыпал жесточайшими ударами. Не желая обороняться, я держал куклу у груди: это действие имело прямо-таки сакральное значение. Удар – белая комната; удар – армия кукол несет меня, как Гулливера, к дымящему вулкану; удар – казино и умалишенные; удар – Клем целует… Это не память – это данности. Я выстоял все удары, и только когда они прекратились, выждав еще и еще секунду, рухнул наземь без сознания. Думаю, что такого рапида16 кинематограф еще не видел никогда: ох, как же медленно я падал! И все же это падение с чувством полнейшего забвения (Клем? кто такая Клем?) во сто крат переплюнуло падение от ударов старухи. «Наш Иисус „иисусистее“ вашего – он страдал больше!» – как говорится в шутке.

Жизнь человека состоит из воспоминаний. Чем существенней личность, тем большее количество воспоминаний роится и множится в голове того, кто примеряет на себя маску «существенной личности». Пускай в голове Этого Человека (без обобщений, только конкретика, конкретика!) образы прошлого и не являются достоверностью фотографической памяти, пускай вся его жизнь состоит из фантастических деталей воображаемых событий. Гиперболизированная реальность. Дар лишенных. Призрак той далекой жизни, которая граничит с выдумкой, но которая пронизывает все пласты его существования, как стержень, позволяющий балерине, ставшей на носок, вертеться вокруг своей оси, как шест для искушенных пьяниц – они ведь тоже лишенные. Для человека неполноценного в какой-либо из сфер жизни воспоминания заменяются конкретными данностями, число которых во много крат превышает возможности памяти заурядного целостного человека. Вспомните разговор с Иренео Фунесом17. Конкретный человек, о котором я говорю, лишен цельного образа: он несчастен, он свиреп, он доверчив и оттого более жесток к окружающим, чем кто-либо иной, чем забота плохих матерей, которой они окружают своих детей, чем создатель к своему творению, чем робость, отлитая в акте отмщения. Я говорю о нем, о том, кто все помнит, о себе – проведшем в Белой комнате, как на задворках Тартара, ничего из прошлого не забывая, долгие три года. Компанию мне составили куклы, обретшие имена, и та, что играла с моим воображением.

Мне шестнадцать лет. Мы сидим на берегу реки и любуемся Фирой. Этот вечер был бирюзовым. Бирюзовый – цвет безмолвия.

– Мои родители не художники и не поэты… просто гости, – Клем мне говорит. – И я гостья в твоем мире. Но я тебя не брошу.

– Об этом никто не просит, чувствуй себя как дома!

– Я говорю о том, что никогда не брошу!

– Я понял… наверное… я люблю тебя?

– Любовь – прошлое. Ты помни обо мне, даже тогда, когда я нахожусь рядом с тобой.

– Тебя сложно забыть…

– Почему?

– Ты – часть меня.

– Но кто я?

– Тебя зовут Клементина Доре. Тебе шестнадцать лет. Твои родители не художники и не поэты… думаю, что они врачи… можно будет потом спросить, они живут в Фире. А ты живешь со мной возле Фиры, в грязном, но чертовски романтичном сарае. – Она смеется. – Мы занимаемся любовью на мешках с колокольчиками, и у твоих стонов есть аккомпанемент. Звон молодости! Звон свободы! – Она улыбается. – Ты не любишь готовить. У тебя нет образования, потому что твои родители в разъездах, или же потому, что им, как и тебе, плевать на образование. Ты спонтанна, ты лезешь ко мне в штаны в самые непредсказуемые моменты. – Она краснеет. – Ты любишь экспериментировать.

– Это ты любишь экспериментировать, а я не возражаю!

– Да. Ты не возражаешь. А еще не любишь оставаться одна. Никогда.

– Мне скучно бывает…

– А мне с тобой нет.

– Мне без тебя скучно бывает. – Гладит меня по ноге.

– Еще ты даешь мне право решать за нас обоих, будто мы – один человек.

– Мы – один человек. Это ты, дурак, думаешь, что это не так.

– Меня это пугает, а тебя, кажется, ничего не пугает, вовсе ничего!

– Ничего! – звонко смеется.

– Также ты относишься к людям с иронией – ко всем-всем людям.

– А ты с высокомерием. – Дует губки.

– Я учусь на реставратора подушек! Какое уж тут высокомерие!

– Я вот тоже думаю… смешно. Но это так!

Настроение переменилось, она убрала руку с моего бедра.

– Хватит, перестань! – ее голос скрипит.

Я молчу.

– Ты помни, – очень важно, чтобы ты помнил, что я сделаю то, чего ты не захочешь делать, завершу то, что ты не завершишь. Понял?

Я молчу.

– Это и значит быть одним человеком. – Целует меня в губы, колокольчики начинают звенеть.

8

– Проснись! Проснись! – молвит равнодушное лицо Эдвана.

В комнату сквозь решетки просочились первые лучи, рассвет поднял мне веки. Свет белый, простыни белые, стены белые, мысли белые, атмосфера прямо-таки расистко-белая. Отпусти меня! Сшей мне куклу, молю тебя: отпусти! Эта комната убьет меня! Я действительно поверил, что нахожусь в Белой комнате и потому почти шепотом спросил: