Омар Хайям - Рубайат. Трактаты

• Название: Рубайат. Трактаты
• Автор: Омар Хайям
• Жанр: Поэзия
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-699-36139-7, 978-5-699-94539-9

Выдающийся персидский астроном, математик, физик и философ, Омар Хайям (1048–1131, годы жизни восстановлены по гороскопам и астрономическим таблицам) – автор знаменитых рубаи, прославляющих мудрость, любовь, красоту. Омар Хайям известен не только четверостишиями, но и многочисленными математическими трактатами, а также созданием солнечного календаря, до сих пор используемого в Иране.

---

Вот что он пишет о Хайяме:

«В году 1113 в Балхе, на улице Работорговцев, в доме Абу Саида Джарре, остановились ходжа имам Хайям и ходжа имам Музаффар Исфизари, а я присоединился к услужению им. Во время пиршества я услышал, как Доказательство Истины Омар сказал: «Могила моя будет расположена в таком месте, где каждую весну ветерок будет осыпать меня цветами». Меня эти слова удивили, но я знал, что такой человек не станет говорить пустых слов. Когда в году 1136 я приехал в Нишапур, прошло уже четыре года с тех пор, как тот великий закрыл лицо свое покрывалом земли и низкий мир осиротел без него. А для меня он был наставником. В пятницу я пошел поклониться его праху и взял с собой одного человека, чтобы тот указал мне его могилу. Он привел меня на кладбище Хайре. Я повернул налево и у подножья стены, отгораживающей сад, увидел его могилу. Грушевые и абрикосовые деревья свесились из этого сада и, распростерши над могилой цветущие ветви, всю могилу его скрыли под цветами. И мне пришли на память те слова, что я слышал от него в Балхе, и я разрыдался, ибо на всей поверхности земли и в странах Обитаемой четверти я не увидел бы для него более подходящего места. Бог, святой и всевышний, да уготовит ему место в райских кущах милостью Своей и щедростью!» (Перевод С. Баевского и Э. Ворожейкиной.)

Но это и другое сообщение, где он также называет Хайяма «великим», Низами Арузи помещает в главе об астрологах! Он приводит и другой эпизод, при котором присутствовал, – с удачным предсказанием погоды для царской охоты, которое сделал Хайям, – замечая при этом, что сам Хайям не выказывал веры в предсказания по звездам, но ни слова не говорит о его стихах.

Зато именно о них упоминает историк-ортодокс Ибн ал-Кифти (1172–1248), который сам никогда с Хайямом не встречался (он и родился-то лет через сорок после смерти Хайяма). Отдавая должное его учености, познаниям в «естественных науках» и астрономии, Ибн ал-Кифти писал, что стихи Хайяма подобны змеям, красивым, но смертельно опасным для Божьего Закона (шариата). Значит, стихи все-таки были! Как же их «вычислить», определить авторство, отделить, так сказать, зерна от плевел?

Обратимся к содержанию дошедших до нас четверостиший. Исследователи довольно быстро подметили, что в «Рубайят» легко прослеживаются несколько основных мотивов, вокруг которых можно (хотя бы условно, для удобства изучения) сформировать группы или блоки близких друг к другу четверостиший. Так, постоянно встречается мотив Гончара, под которым подразумевается Творец, создавший, вылепивший из глины людей и запустивший механизм (круговорот) жизни и смерти на земле.

Например:

Лепящий черепа таинственный Гончар
Особый проявил к сему искусству дар:
На скатерть бытия Он опрокинул чашу
И в ней пылающий зажег страстей пожар.

Перевод О. Румера

Поглядите на мастера глиняных дел:
Месит глину прилежно, умен и умел.
Приглядитесь внимательней: мастер – безумен,
Ибо это не глина, а месиво тел!

Перевод Г. Плисецкого

Я однажды кувшин говорящий купил.
«Был я шахом! – кувшин безутешно вопил. —
Стал я прахом. Гончар меня вызвал из праха —
Сделал бывшего шаха утехой кутил».

Перевод Г. Плисецкого

Этот выразительный мотив – создание Богом человека – очень искусно и красиво переплетается c мотивом бренности, непрочности (и краткости) человеческой жизни:

Этот старый кувшин безутешней вдовца
С полки в лавке гончарной кричит без конца.
«Где, – кричит он, – гончар, продавец, покупатель?
Нет на свете купца, гончара, продавца!»

Перевод Г. Плисецкого

Как представляется, исполненная глубокой печали тема бренного мира вообще одна из любимых у Хайяма, во всяком случае тому есть многочисленные примеры, из которых приведем хотя бы два:

Этот старый дворец называется – мир.
Это царский, царями покинутый, пир.
Белый полдень сменяется полночью черной,
Превращается в прах за кумиром кумир.

Перевод Г. Плисецкого

Вижу смутную землю – обитель скорбей,
Вижу смертных, спешащих к могиле своей,
Вижу славных царей, луноликих красавиц,
Отблиставших и ставших добычей червей.

Перевод Г. Плисецкого

Иногда этот мотив оборачивается глубокими размышлениями о непрерывности процесса жизни на земле, неизбежности смерти, о бесконечном круговороте материи в природе – эти раздумья часто тоже не лишены меланхолической окраски:

Сладка ль, горька ли жизнь, – мы умереть должны,
И Нишапур и Балх для мертвого равны.
Пей! Много, много раз чередоваться будут
И после нас c тобой ущерб и рост луны.

Перевод О. Румера

И пылинка живою частицей была,
Черным локоном, длинной ресницей была.
Пыль с лица вытирай осторожно и нежно:
Пыль, возможно, Зухрой яснолицей была!

Перевод Г. Плисецкого

Безусловно, очень большое место занимает в «Рубайят» тема вина во всевозможных вариантах: вино как Божий дар (и следовательно – пить разрешено); вино как средство утоления печали, мировой скорби; вино как способ ухода от жизни – и как символ протеста против строгих религиозных норм; вино как неоспоримая жизненная ценность и т. д. Но чтобы не усугублять впечатления, которое и без того легко может возникнуть у читателя, будто перед нами средневековое пособие для комплексующих пьяниц, – а это, конечно же, не так, по возможности ограничим примеры на эту животрепещущую тему.

Ни держава, ни полная злата казна —
Не сравнятся с хорошею чаркой вина!
Ни венец Кей-Хосрова, ни трон Фаридуна —
Не дороже затычки от кувшина!

Перевод Г. Плисецкого

Вино питает мощь равно души и плоти,
К сокрытым тайнам ключ вы только в нем найдете.
Земной и горний мир, до вас мне дела нет!
Вы оба пред вином ничто в конечном счете.

Перевод О. Румера

Все недуги сердечные лечит вино.
Муки разума вечные лечит вино.
Эликсира забвения и утешенья
Не страшитесь, увечные, – лечит вино!

Перевод Г. Плисецкого

Не менее важной темой, очень характерной для ученого, мудреца, представляется скептицизм, сомнения и раздумья автора о Боге, человеке и смысле жизни, хотя объявлять их «гуманистическими» или «материалистическими» нет особых оснований:

Был ли в самом начале у мира исток?
Вот загадка, которую задал нам Бог.
Мудрецы толковали о ней, как хотели, —
Ни один разгадать ее толком не смог.

Перевод Г. Плисецкого

Те, что веруют слепо, – пути не найдут.
Тех, кто мыслит, – сомнения вечно гнетут.
Опасаюсь, что голос раздастся однажды:
«О невежды! Дорога не там и не тут!»

Перевод Г. Плисецкого

Что там, за ветхой занавеской тьмы?
В гаданиях запутались умы.
Когда же с треском рухнет занавеска,
Увидим все: как ошибались мы!

Перевод И. Тхоржевского

Наконец, необходимо отметить «протестные» мотивы: острую неудовлетворенность автора окружающим миром, его попытки выразить свое отношение к несправедливостям жизни, так называемый спор с Богом. В разных вариантах эти настроения проходят через весь текст «Рубайят». Такие четверостишия, (наряду с винными) особенно часто переводились и цитировались в советские времена, когда всякое недовольство жизнью трактовалось как явление социальное, как зеркало противостояния средневековых «трудящихся масс» феодалам-угнетателям, а порой – и как призыв к борьбе. Любое откровенное несогласие с религиозными правилами и практикой рассматривалось как свидетельство последовательного материализма и атеизма: «От веры к бунту – легкий миг один»; «Такое небо – тьфу! – не стоит и плевка», – энергично заявляют переводчики от лица Хайяма, мягко говоря, смещая акценты. Вот рубаи, известное в различных русских переводах:

Когда б я властен был над этим небом злым,
Я б сокрушил его и заменил другим,
Чтоб не было преград стремленьям благородным
И человек мог жить, тоскою не томим.

Перевод О. Румера

Но Хайям никогда не выступал в качестве борца – ни в «борьбе роковой» с небесами, ни в дворцовых схватках, – он был рефлексирующим ученым, философом аристотелианского толка, стремившимся познать и понять жизнь и ход времен, признанным искателем истины, оставаясь при этом гордым индивидуалистом, а вовсе не «пролетарием умственного труда». Да, он констатировал (если это действительно был он):