Марк Казарновский - Еврейское счастье Арона-сапожника. Сапоги для Парада Победы

• Название: Еврейское счастье Арона-сапожника. Сапоги для Парада Победы
• Автор: Марк Казарновский
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-906910-25-7

В конце сентября 1939 года Белосток, Гродно, Ковель, Барановичи и другие некогда польские города неожиданно для их жителей стали советскими, а население их, равно как и маленьких еврейских местечек, превратилось в граждан СССР. Участь большинства была трагической. В 1941 году все жители этих местечек погибли, так и не поняв в свой смертный час, как такие зверства могут творить представители культурнейшей нации Шиллера и Гете. Герой книги, сапожник из польского местечка, ставшего в 1939 году советским, с чрезвычайной простотой описывает жизнь и быт своей семьи и окружения. Пройдя трагические годы войны, пережив сложные послевоенные годы, Арон-сапожник не озлобился. Рассказ старого ветерана полон любви, добра и надежды.

---

Такими историями полон этот «Дом врагов народа».

* * *

Я выхожу на лоджию, сбросив плащ и ботинки в прихожей. Каждый раз, снимая ботинки, не устаю удивляться (как профессионал) добротному американскому изготовлению.

На кухне стояла чашка с остатками кофия. А что может быть лучше – выйти на широкую лоджию. Она с теневой стороны, и это хорошо. Сесть пусть в расшатанное и скрипучее, но – кресло. Рядом – ящик из-под яблок, он давно приспособлен под столик. Его и заляпать можно, и залить, что я и делаю. Руки? Нет, руки пока, Бог милостив, не трясутся, а вот пальцы уже разогнуть трудно. Да никакая не подагра. И не артриты-артрозы, которых я и выговариваю-то с трудом. Да и кто я – простой сапожник. Вот от моей работы пальцы и не гнутся. Вернее – не разгибаются. Но сила в них так и осталась. И уж ежели какую вражину схвачу – мало не покажется. Но это потом и к месту. А сейчас место мое на горе Кармель («Керем-эль» – виноградник Господа). Сижу, смотрю на золотистые камни новых домов. Кофе холодный, да мне все равно.

За балконом – овраг, по-ихнему – вади, откуда по вечерам и ночам разносятся леденящие кровь вопли шакалов, крики мангустов, утробные призывные стоны еврейских кошек. А утром – щебетанье и разноголосица многочисленных птиц.

И угадайте, господа, что мне больше всего хотелось на этой лоджии, под вой и тявканье шакальчиков да мангустов. Хорошей еды? Нет, зачем. Уже не надо. Кусок мацы да и все. Годы, годы.

Тогда, может, друзей и близких? Чтобы балагурить на балконе, перебивая друг дружку. Уже никого нету. И давно.

Или мою семью. Нет, вот это вспоминать я себе запретил. Раз и навсегда.

Ладно, не буду вас утомлять.

Хочется мне больше всего позвонить маме. Идиотское желание, прямо скажем. Как это вообще возможно, когда у нас в местечке, так же, как и в остальных, электричества не было никакого. Да и что такое телефон, узналось нами уже к концу 1930-х годов. А вот как хочется! Сколько бы я ей рассказал, хотя, честно говоря, я – не говорун. Все больше молчу. Но начал писать.

Вот как это получилось. Жительница нашего дома аидышке[4] Тамрико, а по нашему – Тата, писала что-то для диссертации. И взяла у меня рассказ. А затем рассказ плавно перетек в другой. Да и соседка Фира, которой, конечно, до всего есть дело, надоумила. Мол, что вы, Арон Гершелевич, такую можно сказать, жизнь прожили, оставьте потомству ваши майсы[5]. И не говорите, что писать не обучены. А кто обучен. Вон Толстой даже хедер не закончил. А как писал. И сколько ему платили. Вот и вы… – далее Фира сбивалась на любимую тему «за деньги», пособие, медицину. Правда, в качестве примера приводила, конечно, своего мужа Сему.

«Вот мой Сема, начал писать записки о жизни пауков и тараканов. Он же, вы знаете, по этой части. Имел кафедру!» – тут Фира поднимала обязательно указательный палец вверх. К небу. Напоминая, видимо, наблюдающим оттуда, что Сема пишет про тараканов и за это нужно платить. И тогда они «обязательно возьмут туризм в Париж».

«Да что вам этот Париж, – возмущались соседки. Вы и французского не знаете». На что Фира парировала в стиле «шах и мат».

«А шо такого. Вот вы до сих пор иврит не выучили, и ничего, живете. Даже на рынке скандал по ценам устраиваете».

Обескураженные убийственной и справедливой логикой Фиры, соседи пытались ей объяснить, что на рынке, слава Богу, все русские (в смысле, русские евреи) и покупать там милое дело. И только гораздо позднее до них доходило, что Фира-то, зараза, тоже в иврите – ни в зуб ногой. И тоже в ульпан[6] зря ходила.

* * *

Вот так я стал писать. Правда, громко сказано. Как говорили в моем местечке сапожники: «Берись за дело только по размеру ноги».

Я знаю, что не за тот размер взялся, но, во-первых, бросать неохота. А во-вторых, все-таки вроде делом занят. И процесс писанины у меня интересный. Я должен левой рукой шариковую ручку вставить в пальцы правой руки. А они уж чувствуют инородное тело. Хоть молоток, хоть нож сапожный, хоть ручку. Схватывают и держат. А дальше – только води.

Перо само пишет. Только макай в чернильницу. А вскорости мне вообще шариковую подарили. Я удивляюсь, как это писатели жалуются, мол, устают. Да и сюжеты не приходят. А чего им приходить. Пиши, что в ум войдет, на бумаге сюжет-омлет да сложится. Пока ум не вытек.

В мире кричат: Ой, вэй, везде утечка мозгов. Я послушал, Фира у своего Семы тоже все спрашивает: «Сема, шо это за такое, утечка мозгов».

На что Сема мудро отвечает: «В твоем случае, мое золотце, это насморк».

* * *

Я сижу на лоджии, пью холодный кофий, смотрю на обрыв, что под нашим домом. Октябрь. Осень.

Мне приходит неожиданно виденье. Наш овраг за местечком, которым нас пугали и не разрешали туда ходить. Мол, там диббук[7] живет. Украдет твою душу и сам в тебя вселится.

А по оврагу черемуха с пьянящим запахом. Ольха, малина. И соловьи. Всю ночь такие трели задают, что наши девчонки местечковые утром все, как сонные мухи. Ходят, на двери натыкаются.

И деревья среди еще зеленой травы. Рыжие, серые, даже черные – ольха, а то оранжевые. Вот какие виденья приходят, когда тебе – не семьдесят, не восемьдесят, а даже уже далеко за девяносто.

Что я вам хочу сказать. Вот в данном возрасте что самое плохое. Думаете – аденома? Или, как ее, ну, простата, что ли? Или катаракта?

Нет, самая беда в таком возрасте, что никого нет вокруг. Ни-ко-го! И уже ни-ког-да!

Вот беда, которую не исправишь и, главное, не избежишь.

Я и пишу, да для чего? И кому? Не знаю, и ответа не жду. Хочу, чтобы хоть на бумаге, здесь, в Израиле, ко мне пришли мои мама и папа, тетки, дядья, братья, и соседи, и жители. И чтобы пришел Иван Ткач. Мне есть, что ему сказать. А спросить – нечего. Но об этом позднее, позднее, может, в самом конце этих записок.

Боже, какие я делаю ошибки. Это меня соседка – грузинская аидышке, хихикая, поправляет.

«Дядя Арон, – говорит, – ну что вы пишете. Вот «поциент» – это не от слова «поц», а совсем другое значение, и надо писать «пациент». «Генирал» пишется через «е» – «генерал». «Извените» пишется через «и» – «извините». А «циган» в вашем местечке – это «цыган». И «вкустно» – всегда, при любой вкусноте пишется без «т» – «вкусно».

Вот так издевается надо мной. Да, здесь я попадал раньше в различные ситуации. Я даже хотел записки назвать: «Ляпы старого еврея-эмигранта».

Но все-таки один ляп постараюсь описать, если смогу. Случился в первые месяцы моего приезда в Хайфу. Я еще плащ свой не носил, а одевал рубашку не первой, скажем прямо, свежести. В общем, пошел в кафе на авеню «а Наси», ну, площадь, по сути, центр Хайфы. Сажусь за столик, кладу кулек с вишней, что купил снизу улицы, газету – конечно, русскую. И чашечку кофе. Сижу и думаю, мог ли ты, Арон, в боях 1941 или, давя вшей на вокзале в Челябе (Челябинск), вообразить за этот вид, за это кафе «У Шмулика», и за себя – оказывается, живого. Но – не об этом.

Садится рядом (оказывается, у них принято) молодой человек. Тоже с кофе. Берет с моего пакета вишню и ест. Я бы ему у нас в СССР что-нибудь сказал за мой пакетик, за мои вишни и за его наглые глаза. А здесь – кто его знает, может, принято. Да и языков иных не знаю.

Ну, я смотрю на него, так спокойно и тоже беру свою ягодку. И он берет и на меня смотрит. И я беру – на него смотрю. Вот так мы съели пакетик. Молодой человек встал, руки салфеткой вытер, еще раз на меня посмотрел (а я – на него) и ушел. Я еще посидел, кофий свой допил, взял газету и… увидел под ней свой пакетик с вишней. Во как!

* * *

Почти каждый вечер, возвратясь с прогулки около дома или после кофе «У Шмулика», я шел в свое прошлое. И во всех снах, что на фронте, что на Урале или здесь, в Хайфе, все действия, которые приходят, происходят у меня только в нашем доме. Другие места не снятся.

Дом я вам опишу, а сейчас расскажу, во что играет почти девяностошестилетний «пожилой» одинокий еврей в Хайфе после 18 часов вечера. Не угадаете. Смотрит телевизор? Нет. Играет на «таблетке»? Да у меня и в помине такого агрегата не имеется. Разгадывает идиотские «судоку»? Понятия не имею за эту игру и все другое. Ибо всю жизнь я работал. Правда, и любил. Но об этом – в свое время.

Так вот, чем я занимался. Я уходил в прошлое и тихонько, не торопясь, без вещей, садился на поезд. И ехал к себе, и ехал.

Вот как это происходит.

Я беру «Официальный Указатель железнодрожныхъ, пароходныхъ и других пассажирскихъ сообщений». За сентябрь 1914 года.

Перво-наперво читаю объявления. «Наилучший ликер Кюрасо шипръ». Предупреждают: «Остерегайтесь подделокъ». Значит и до революции паленая продукция имела спрос.

«Придворные ювелиры Эдуард и Густав Болин, ул. Морская, 10. Торговый Дом существует с 1796 года». Эй, где вы, Эдуард и Густав? И где ваш торговый дом?

Но главное – впереди. Я иду на станцию, например, Колюшки и еду до станции Лодзь. Поезд уходит в 7.00, а в Лодзь приезжает в 8.32 минуты утра же.

Бог мой, какая свобода. Куда хочу – туда и еду. Хоть из Варшавы в Брест. Или из Луков в Люблин и обратно. И все написано, и время, и цена, и I, II, III классы.