Георг Брандес - Байрон и его произведения

• Название: Байрон и его произведения
• Автор: Георг Брандес
• Жанр: Критика

«Когда вы войдете в музей Торвальдсена в Копенгагене, то первым скульптурным произведением, которое по правую руку бросится в глаза, будет мраморный бюст красивого молодого человека с тонкими, благородными чертами лица, с чудными кудрями, бюст лорда Байрона. Такой же бюст, но только гипсовый, вы увидите и в зале № XII; бюст этот по смерти Байрона послужил моделью для его статуи, которую вам нетрудно будет отыскать в зале № XIII…»

---

II

Сатира эта по праву пользовалась известностью и пользуется еще до сих пор, но не ради её остроумия и юмора, которых напрасно было-бы в ней искать, и не ради меткости её ударов, которые падают мимо, направо и налево, по ради её мощи, чувства собственного достоинства и неслыханной смелости, которые лежали в её основе и проявились здесь во всей своей силе. Нападки критики вызвали в Байроне в первый раз такое чувство, которому суждено было укорениться в его характере, чувство, в котором он впервые узнал самого себя, а именно: я один против вас всех! Это впечатление было для него, как и для других великих исторических борцов, жизненным элексиром: «Меня осмеять безнаказанно! Сметь думать меня уничтожить! Меня, который один сильнее их всех!» Вот что звучало у него в ушах, когда он писал свою сатиру. Эдинбургцы привыкли видеть, когда им удавалось одною из подобных рецензий сбить с ног какого-нибудь дюжинного поэтика, подобно мухе или жалкой подстреленной пташке, как раненый грустил в тиши или малодушно признавался в своем ничтожном даровании, так что за рецензией, во всяком случае, наступало молчание. Но тут они натолкнулись на такого, вся сила и слабость которого в том-то именно и заключалась, что он никогда не приписывал себе вины в неудаче, но обыкновенно усердно сваливал ее на других. Но и на этот раз за рецензией последовало полуторагодичное молчание. Потом произошло то же, что и у Виктора Гюго в его «La caravane» (из «Châtiments»):

Tout it coup nu milieu de ce silence morne
Qui monte et qui s'accroît de moment en moment
S'élève un formidable et long rugissement,
C'est le lion.

И картина верна. Действительно, эта ни чудная, ни грациозная, ни остроумная сатира скорее – рычание, нежели пение. Поэт, обладающий соловьиным голосом, приходит в упоение, слыша впервые трели своего чудного голоса; гадкий утенок замечает свою лебединую природу, когда попадает в свою сферу; но рычание молодого льва приводит его самого в восторг и показывает ему, что он теперь вырос и обладает силой. Поэтому нечего искать в «Английских бардах и шотландских обозревателях» ударов меча, которыми наделяет мощная и верная рука; эти раны наносила не рука, это царапины, сделанные лапой, – но ex ungue leonein! Здесь нечего искать ни критики, ни сдержанности, ни даже здравого смысла; разве раненый зверь знает меру или пощаду, если пуля, которая должна была убить его на-повал, только ранила его? Нет, зверь видит, как льется его кровь перед его глазами, и он хочет в отмщенье также пролить кровь. Он ищет не того только, кто сделал выстрел; если один из толпы охотников ранит молодого льва, тогда горе всей толпе! Все знаменитые английские поэты, наиболее известные и наиболее прославленные, все те, которые стояли на хорошем счету у «Edmbourgh Renew», все писавшие для этого журнала, третируются, как школьники, в этой сатире двадцатилетним юношей, тем именно юношей, который сам еще недавно только сошел со школьной скамьи. Английские поэты и шотландские рецензенты должны были здесь один за другим пройти сквозь строй. Здесь нередко попадают довольно ядовитые словца, которые говорят далеко не на ветер. Натянутая фантастичность поэмы Соути «Талиба» и чрезвычайная плодовитость этого писателя, доводы Вордсворта, доказывающего на своих стихотворениях истину своего положения, что стихи и проза – одно и то-же, нелепое ребячество Кольриджа, прихотливость Мура, – все это подвергается тут самым ядовитым насмешкам. Над «Мармионом» Скотта, напоминавшем инвективы Аристофана против героев Эврипида, одним ударом произнесен окончательный приговор. Но большинство этих нападок все-таки так неразумны и бессмысленны, что они впоследствии причинили самому автору гораздо более неприятностей, чем тем, против кого они были направлены. Опекун Байрона, лорд Карлейль, которому еще так недавно были посвящены «Часы досуга», но которой отказался ввести в парламент своего питомца, люди, как Скотт, Мур, лорд Голланд, которые позднее были лучшими друзьями Байрона, были выруганы здесь беспощадным образом без всякого повода с их стороны, на основании совершенно ложных догадок и без всякого критического такта. Ругань эта могла быть оправдана ими только благодаря той готовности, с которою Байрон, придя к иным взглядам, извинился перед ними и старался загладить последствия своих прежних заблуждений. Он несколько лет сряду напрасно старался изъять из обращения свою сатиру; ему удалось только уничтожить её пятое издание; первые четыре издания этой сатиры имели громадный успех и принесли автору её желанное удовлетворение.

В начале 1809 года Байрон поселился в Лондоне, чтобы отдать в печать свою сатиру и занять принадлежащее ему место в верхней палате. Так как ему не к кому было обратиться, кто бы провел его в парламент, то он сам ввел себя туда, вопреки всем правилам и обычаям. Вот как описывает эту сцену друг Байрона Даллас. Когда он вошел в палату, то был бледнее обыкновенного, и на лице его можно было прочесть выражение недовольства и негодования. Канцлер лорд Эльдон, улыбаясь, встретил его и любезно приветствовал. Холодным поклоном отвечал Байрон на приветствие и слегка пожал руку, протянутую ему Эльдоном. Канцлер, заметив пренебрежение, с каким отнесся к нему Байрон, возвратился на свое место, а Байрон затем небрежно расселся на одной из незанятых скамеек оппозиции. Просидев здесь несколько минут, он встал и удалился, желая показать этим, к какой партии он принадлежит. «Я занял свое место», сказал он Далласу, – «еперь я могу ехать заграницу.» В июне 1809 года он покинул Англию.

Давно уже, как говорится в одном из его писем к матери 1808 года, он чувствовал, «что тот, кто видел только свое: отечество, никогда не будет в состоянии судить о человеке с независимой общей точки зрения»; ибо, говорит он, «познание приобретается из опыта, а не из книг; нет ничего поучительнее познавания предмета чувствами».

Сначала он отправился в Лиссабон, и описание Цинтры в первой песне «Чайльд Гарольда» обязано своим появлением именно этому пребыванию. Затем, он поскакал с своим товарищем, мистером Гобгоузом, в Севилью, а оттуда побывал в Кадиксе и Гибралтаре. Ни один из великолепных и исторических памятников Севильи не произвел на него особенного впечатленья, но здесь, как и в Кадиксе, все его помышления были исключительно заняты женщинами. Он, как юноша, чувствует себя польщенным тем вниманием, которое ему оказывали красавицы-испанки, и из Севильи, как какие-нибудь священные предметы, привозит с собою косу в три фута длиною. Гибралтар, само собою разумеется, как английский город, является для него «проклятым местом». Но насколько мало его интересуют исторические воспоминания, настолько живо начинают занимать теперь политические отношения его страны, и первое, на чем он останавливается, это отношение Испании к Англии. Обе первые песни «Чайльд Гарольда» показывают, какое горькое презрение питал он ко всей тогдашней английской политике; он смеется над так называемой «Мадридской победой», где англичане имели более 5,000 убитыми, не причинив французам никакого существенного вреда, и даже доходит до такой смелости, что называет Наполеона своим героем.

Из Испании он направляется в Мальту и здесь к воспоминаниям старины, которые впоследствии приводили в такой восторг старого больного В. Скотта, он опять остается совершенно равнодушным. Историко-романтический дух так же мало был ему чужд, как и романическое национальное чувство. Его поэтические мысли и чувства стремились не к зеленым лугам Англии, не к туманным горам Шотландии, но к Женевскому озеру, с его вечною прелестью красок, и к греческому архипелагу. Его занимали не исторические деяния его народа, но война между алой и белой розой, но политика настоящего, а в воспоминаниях старины ему дороги были только предания о великих войнах за свободу. Древние статуи были для него простым камнем; живые женщины ему более нравились, нежели античные богини («горшечная работа» называет он их в «Дон-Жуане»), но он погрузился в размышления на Марафонском поле и воспел его в чудных стихах в своих двух героических поэмах. Когда в последние годы своей жизни он посетил Итаку, то на предложение проводника показать ему памятники острова он ответил: «Я терпеть не могу этого антикварного вздора. Неужели люди думают, что у меня нет светлых минут и что я за тем приехал в Грецию, чтобы пачкать бумагу всякой чушью, в которой и так нет недостатка?» Практический пафос перед свободой поглотил в нем, наконец, даже и поэтический жар. С Байроном окончилась романическая сантиментальном, и начался новый дух в поэзии. Потому-то поэзия его влияла не только на его родину, но и на всю Европу, потому-то он навсегда останется певцом для тех, которые принадлежат своему времени.

На Мальте Байрон почувствовал себя сильно увлеченным одною красивою особой, с которой он познакомился там, мистрис Спенсер Смит, которая из каких-то политических причин находилась под опалой Наполеона, и между ними завязалась горячая дружба, оставившая по себе памятник в целом ряде байроновских стихотворений (Чайльд Гарольд, песнь II, стр. 30: К Флорансе. В альбом. Во время бури. В амбрацийском заливе).