Георг Брандес - Байрон и его произведения

• Название: Байрон и его произведения
• Автор: Георг Брандес
• Жанр: Критика

«Когда вы войдете в музей Торвальдсена в Копенгагене, то первым скульптурным произведением, которое по правую руку бросится в глаза, будет мраморный бюст красивого молодого человека с тонкими, благородными чертами лица, с чудными кудрями, бюст лорда Байрона. Такой же бюст, но только гипсовый, вы увидите и в зале № XII; бюст этот по смерти Байрона послужил моделью для его статуи, которую вам нетрудно будет отыскать в зале № XIII…»

---

Из Испании он направляется в Мальту и здесь к воспоминаниям старины, которые впоследствии приводили в такой восторг старого больного В. Скотта, он опять остается совершенно равнодушным. Историко-романтический дух так же мало был ему чужд, как и романическое национальное чувство. Его поэтические мысли и чувства стремились не к зеленым лугам Англии, не к туманным горам Шотландии, но к Женевскому озеру, с его вечною прелестью красок, и к греческому архипелагу. Его занимали не исторические деяния его народа, но война между алой и белой розой, но политика настоящего, а в воспоминаниях старины ему дороги были только предания о великих войнах за свободу. Древние статуи были для него простым камнем; живые женщины ему более нравились, нежели античные богини («горшечная работа» называет он их в «Дон-Жуане»), но он погрузился в размышления на Марафонском поле и воспел его в чудных стихах в своих двух героических поэмах. Когда в последние годы своей жизни он посетил Итаку, то на предложение проводника показать ему памятники острова он ответил: «Я терпеть не могу этого антикварного вздора. Неужели люди думают, что у меня нет светлых минут и что я за тем приехал в Грецию, чтобы пачкать бумагу всякой чушью, в которой и так нет недостатка?» Практический пафос перед свободой поглотил в нем, наконец, даже и поэтический жар. С Байроном окончилась романическая сантиментальном, и начался новый дух в поэзии. Потому-то поэзия его влияла не только на его родину, но и на всю Европу, потому-то он навсегда останется певцом для тех, которые принадлежат своему времени.

На Мальте Байрон почувствовал себя сильно увлеченным одною красивою особой, с которой он познакомился там, мистрис Спенсер Смит, которая из каких-то политических причин находилась под опалой Наполеона, и между ними завязалась горячая дружба, оставившая по себе памятник в целом ряде байроновских стихотворений (Чайльд Гарольд, песнь II, стр. 30: К Флорансе. В альбом. Во время бури. В амбрацийском заливе).

Из Мальты через западную Грецию он отправился в Албанию, «непокорную кормилицу диких сынов», как он называет эту страну, о которой пост:

Там бродит волк, там клюв железный
Острит проснувшийся орел,
Там хищный зверь в горах прошел
И хищный город стал над бездной,
Там бури лес с корнями рвет
И гром грохочет круглый год[6].

Разве не характеристично для Байрона, что его первое путешествие направлено было именно через те страны, которых вовсе не касалась никакая цивилизация, и где индивидуальность могла развиваться, как ой было угодно, но взирая ни на какие стесняющие понятия о приличии. С этими природными сценами, с этими людьми он находился в свойстве; будучи последователем по прямой линии Руссо, он чувствует себя особенно сильно привязанным ко всем людям, живущим в естественном состоянии[7]. Албанцы и по сию пору еще так же дики, как их предки пелазги; кулачное право и кровавая месть еще и теперь являются у них единственным правовым порядком.

Мужчины и женщины, стоявшие на берегу в своих великолепных одеяниях, в поярковых шляпах или тюрбанах. в сопровождении чернокожих рабов, богато убранные кони, барабанная дробь призыва муэдзина с минарета, заходящее солнце, освещавшее своими лучами всю эту картину, все это, казалось, было зрелищем из «Тысячи и одной ночи». Янина показалась гораздо более красивым городом, нежели Афины. Туристы близ этого города зачастую теряют своих проводников в том беспросветном мраке, который воспел Байрон, и тут, среди гор, имея впереди голодную смерть, он произвол на своих спутников довольно сильное впечатление своим непоколебимым мужеством, которое во всех опасностях составляло его главную характеристическую черту.

В самый день своего прибытия, Байрон был представлен Али-паше, турецкому Бонапарту, которому он всегда дивился, не смотря на его свирепый и дикий характер. Али принял его стоя, был крайне любезен, просил передать свой поклон его матери и сказал, что особенно польстило Байрону, что по его маленьким ушам, белым рукам и кудрявым волосам он узнает его аристократическое происхождение. Посещение Али-паши послужило поводом для изображения нескольких прелестных сцен в четвертой песне «Дон Жуана»; Ламбро и многие другие байроновские образы срисованы с него, которого, между прочим, впоследствии, изобразил и Виктор Гюго в своих «Orientales». Али обходился с Байроном, как с избалованным ребенком, и посылал ему на дню раз двадцать то миндалю, то фруктов, то шербету, то еще каких-нибудь лакомств.

Снабженный пашою вооруженными проводниками на случай нападения разбойников, которые там бродили целыми шайками, Байрон путешествовал теперь безопасно по всей Албании, и его дикие спутники до того привязались к нему, что, когда он через несколько дней захворал лихорадкой, грозили доктору смертью, если он не вылечит; вследствие этого, доктор бежал, а Байрон поправился сам собою. Во время этого путешествия, Байрону пришлось переночевать в пещере на берегу Артского залива, где он случайно сделался свидетелем ночной сцены, – танца мечей под пение албанских песен, – сцены, доставившей материал для известного описания этой пляски в «Чайльд Гарольде» (Песнь II, начиная с 67 строфы) и прекрасной песни «Tamburgi, Tamburgi!»[8]. В Афинах досада на англичан, разграбивших из Партонона скульптурные произведения, послужила поводом для его стихотворения «Проклятие Минервы», а интрижка, которую он завел там же с дочерью английского консула Макри, – для небольшой песенки «Афинской девушке», героиня которой, много лет спустя, уже сделавшаяся толстой матроной, была постоянным предметом любопытства для английских туристов. 3-го мая Байрон совершил свой известный подвиг: он переплыл Дарданельский пролив. Этим подвигом Байрон гордился всю свою жизнь. Он упоминает о нем, между прочим, и в «Дон Жуане». Все, что ему пришлось видеть и переживать во время своих путешествий по чужим краям, все это впоследствии послужило ему поэтическим материалом. Раз в Константинополе он увидал, как собаки средь бела дня обгладывали труп, и эта им самим пережитая сцена дала повод к изображению ужасов в «Осаде Коринфа» и затем к изображению в «Дон-Жуане» тех ужасных сцен, которыми сопровождалась осада Измаила. А когда он возвращался чрез Морею в Афины, то, как кажется, сам испытал то любовное приключение, которое лежит в основе его «Гяура» (письмо маркизы Слиго упоминает об этом). Во всяком случае, нет никакого сомнения, что он однажды, идя домой с купанья в Пирее, натолкнулся на толпу турецких солдат, которые несли зашитую в мешок молодую девушку, намереваясь ее утопить в море за её любовную связь с христианином. С пистолетом в руке Байрон заставил дикую орду вернуться назад и частью подкупом, частью угрозами добился освобождения девушки.

Но вся эта пестрая скитальческая жизнь не могла дать его душе необходимого для неё удовлетворения. В его последних путевых письмах слышится глубокая грусть. Бесцельность этих путешествий и, вследствие этого, пресыщение жизнью, по-видимому, крайне тяжелым гнетом ложились на его душу. Сверх того, беспокойство о долгах, мысли о пошатнувшемся здоровья, расстроенном частыми лихорадками, и о неимении настоящих друзей, не давали ему ни на минуту покоя. Дома он ждет только приветствий от кредиторов. Тут он получает еще известие о болезни матери. Он спешит в Ньюстед, чтобы увидать ее еще раз, но приезжает уже на другой день после её смерти. Горничная, увидавшая, как он однажды сидел над трупом и плакал горькими слезами, попробовала было уговорить его не предаваться так горю, но Байрон отвечал ой сквозь слезы: «Был у меня один только друг, и тот вот теперь умер». И все таки он, но желая выказать своего горя пород посторонними, но в силах был преодолеть своей чрезмерной нелюдимости, и отказался проводить свою мать до могилы, а остался стоять у ворот замка, пока похоронная процессия не скрылась из глаз. Затем, он позвал своего пажа, велел принести свою фехтовальную перчатку и принялся с судорожною яростью за свои обычные упражнения. Но горе взяло свое: он бросил перчатку и заперся в своей комнате. Тут с ним сделался припадок меланхолии, во время которого он прибавил в завещании, чтобы его похоронили рядом с его собакой.

Едва вернулся Байрон в Англию, как друг его Даллас обратился к нему с вопросом, не привез-ли он с собой из путешествия каких-нибудь стихов. Поэт, бывший в то же время плохим критиком, не без гордости указал на «Hints from Horace», новую сатиру в стиле Попа, и, когда друг, по справедливости, не особенно удовлетворенный после прочтения её, спросил его, нет-ли у него чего-нибудь другого, Байрон дал ему, как он выразился, «несколько небольших стихотворений и массу спенсеровских стансов», – это были две первые песни «Чайльд Гарольда». По настоятельной просьбе друга, они были впервые отданы в начать.

Для людей нашего времени впечатление этих двух песен легко сливается с воспоминанием о двух последних песнях, написанных шесть-семь лет позднее тех. Однако следует строго различать эти два впечатления, если хотим вполне отчетливо уяснить себе ход развития байроновского творчества. От первой половины «Чайльд Гарольда» ко второй такой-же резкий переход, как от этой последней к «Дон-Жуану». Стансы, которые показывал Байрон Далласу, написаны очень звучным стихом, глубоко прочувствованы и нередко торжественны; здесь впервые раздаются пение и музыка из тех уст, из которых лилось множество дивных звуков до той норы, пока они сохраняли дыхание. Но здесь пред нами еще только слабый очерк физиономии того поэта, который спустя лет десять сделался известен по всей Европе. Многочисленные и могучия картины природы являются здесь главным предметом, лирические места в сравнении с ними совсем незначительны. Поверхностному взгляду читателя песни эти могут показаться путевыми впечатлениями молодого, знатного и утомленного жизнью англичанина, облагороженными лишь, благодаря строго идеальному, высоко-художественному слогу, так как «Чайльд Гарольд» столько-же идеальное произведение, сколько «Дон-Жуан» реальное. Здесь мы встречаемся с настроением, которое все покрывает одним мрачным колоритом. Но Байрон здесь еще не поэт, переходящий от одного чувства к другому, чаще всего в противоположную крайность, чтобы всем ил придать особую силу, и чем сильнее напряжены эти чувства, тем с большею яростью разрывает он их. Но если мы взглянем на поэта только с одной стороны, в профиль, и забудем язвительную иронию сатирика, забудем его то цинический, то шутливый смех, – перед нами здесь выступит, в пламенном и торжественном пафосе юноши, великое я поэзии нашего века. В этой поэме господствует та субъективность, которая проникает собою все, преобладает, – то я, которого не в силах подавить никакое чувство, которому не чуждо ни одно изображаемое им лицо. В то время, как личность всякого другого поэта могла-бы видоизмениться в воздушную, подвижную или кристаллизированную форму, в то время, как иная личность могла-бы или стушеваться здесь за другою личностью, или-же исчезнуть совершенно в чувственных впечатлениях, охватывавших ее извне, – здесь мы наталкиваемся на то я, которое всегда и везде относится и возвращается к самому себе, на то живое, страстное я, о душевных волнениях которого свидетельствует своего жизненностью даже самая незначительная строфа, подобно тому, как шум отдельной раковины напоминает шум целого моря. Чайльд Гарольд (первоначально Чайльд Бурун), после дико и бурно проведенной молодости, с сердцем, разбитым сплином, покидает свою родину, где не оставляет ни друга, ни возлюбленной. Он испытывает уже томление жизнью, преждевременное пресыщение наслаждениями; он чувствует, что физический организм располагает его к меланхолии. В нем и следа не осталось беззаветной юношеской веселости, в нем нет уже прежней жажды ни славы, ни удовольствий, он думает, что он уже покончил со всем этим, хотя ему пришлось еще очень мало испытать, и поэт до такой степени полно сливается с своим героем, что никогда даже ни на одну минуту не относится к нему иронически. Все то, что производило такое импонирующее действие на его современников, далеко не соответствует вкусу новейшего более трезвого читателя, ибо трагическая «поза» чересчур резко бросается в глаза, да и время, когда разочарованность могла быть интересна, давным-давно миновало. Но, с другой стороны, всякий опытный глаз легко заметит, что если осторожно удалить маску, – а она здесь, несомненно, есть, – то из-за этой маски выглянет серьезное, мученическое лицо. Эта маска была маска отшельника; снимите ее, и вы увидите за нею истинное одиночество! Эта маска была трагическая меланхолия; сорвите ее, и вы увидите за нею неподдельную грусть! Паломнический плащ Гарольда, во всяком случае – только маскарадное домино, но он скрывает под собою юношу с пламенным чувством, острым умом, юношу, вынесшего из жизни одни разочарования и всею душою стремящагося к полнейшей свободе. В идеальном и Чайльд Гарольда нет ничего неточного: за все его чувства и мысли отвечает сам Байрон. И если кто-нибудь, знакомый с настоящим образом жизни Байрона, в его последующие годы, обратит внимание на контраст между старческою тоскою вымышленной личности и юношеским пылким наслаждением действительной личности, то все это разногласие объясняется единственно тем, что Байрон, твердо державшийся еще вь поэзии абстрактно-идеалистического направления, но мог, в первых песнях «Чайльд Гарольда», выказать всего своего существа. Конечно, и это произведение является до некоторой степени зеркалом его характера, но в нем живет еще совершенно иной мир, который он мог вполне изобразить и воплотить только в «Дон Жуане» и других своих поэтических произведениях. Не следует поэтому неполноту самоизображения объяснять притворством или аффектацией.