Луиджи Лунари - Швейк в Нью-Йорке. Роман

• Название: Швейк в Нью-Йорке. Роман
• Автор: Луиджи Лунари
• Жанр: Русское современное

Придуманный Гашеком во время первой мировой войны Швейк – больше чем персонаж. Это символ. Это персонификация образа жизни, легко адаптирующегося к любому конкретному времени и конкретному месту. Прекрасно чувствующий себя в любых обстоятельствах, с неизбывным энтузиазмом и несокрушимой логикой Швейк выставляет в комическом свете дряхлую австро-венгерскую империю (у Гашека), безжалостный нацизм (у Брехта) и мир безудержного потребления с его проштампованной «американской мечтой» (у Лунари).

---

Ключ упал на пол, но время бежать за цветами было безнадёжно упущено. Вероятно, миссис Хиллер желала бы большего романтизма, тогда как Швейк, оставаясь, как обычно, воспитанным и любезным, был настроен более игриво, расцвечивая то, что происходило между ними, остроумными репликами и весёлыми анекдотами.

Тем не менее это был позитивный опыт для обоих, отвечая долго скрываемым латентным потребностям. И когда в четыре часа утра Швейк с перекинутыми через руку брюками и пиджаком, поклонившись и вежливо поблагодарив миссис Хиллер, расстался с ней и возвращался в свою комнату, чтобы воспользоваться несколькими часами заслуженного отдыха, он с удовлетворением думал, что их маленькая интимная проблема разрешилась самым счастливым образом.

То же самое думала и она.

IX bis Инструкция для читателя

Первый год в Америке прошёл для Швейка спокойно, без особых трудностей, связанных с адаптацией.

Здесь мы сделаем паузу в повествовании о его жизни. Но если кому-то не терпится узнать о сильнейшей деструктивной роли, которую нашему герою довелось сыграть в жизни Соединённых Штатов Америки во второй половине ХХ-го века, то он может сразу же перескочить к главе XV, где как раз и идёт речь о фатальном событии, означившим радикальный поворот в судьбе Швейка. С него и возобновится прерванное здесь повествование. Тот же, кто не очень торопится, может воспользоваться данной паузой, чтобы прочесть о событиях менее значимых, как-то: о президентских выборах 1956 года, к которым наш герой так же имел некоторое отношение, о сделанном ему коммерческом предложении, и о несчастной любви мистера Мартину и мисс Зигфрид, свидетелем которой отчасти стал Швейк.

Рисуя на этих страницах панораму истории Соединённых Штатов тех лет, автор пытается следовать примеру великих прозаиков XIX века (от Мадзони до Виктора Гюго и Льва Толстого), вставлявших порой в свои романы целые главы, содержащие историческую информацию, которые, впрочем, читатели чаще всего лишь пробегали глазами по диагонали или вообще пропускали.

Итак, для тех, у кого нет ни времени, ни желания ознакомиться с предлагаемой исторической информацией, повторное приглашение перепрыгнуть сразу к главе XV.

X Выборы 1956 года

На исторических выборах в декабре 1956 года за пост президента боролись республиканец Дуайт Эйзенхауэр, шедший на второй срок, и кандидат от демократической партии Эдлай Стивенсон. Швейк с интересом следил за процессом и в определённом смысле участвовал в нем, от души развлекаясь и открывая глаза на многое. Ведь до этого он и понятия не имел о том, что такое свободные политические выборы. Посмотрев сразу же после мультика из жизни Тома и Джерри документальный фильм, посвящённый предыдущим выборам, в которых эти два политика уже встречались лицом к лицу, Швейк с изумлением увидел, как проигравший (Стивенсон) поздравляет победителя (Эйзенхауэра), а тот, в свою очередь, благодарит соперника за благородство и от всей души желает ему победить в следующий раз. Совсем наоборот поступали, например, не только Сталин с Троцким, но и другие позднейшие политики в странах за железным занавесом, пусть даже он существовал в виде немногих мотков колючей проволоки. В России, Венгрии, Чехословакии, Польше… в общем, во всех коммунистических странах победители не рассыпались в комплиментах побеждённым – последних ждала незавидная участь, как это случилось с Берия, Масариком, Клементисом, и как это происходило именно в эти дни с Надем в Венгрии. Многие из проигравших были позже реабилитированы, но так и не смогли порадоваться этому, поскольку в своё время были уничтожены. Поэтому нечего было удивляться тому, что мало кто рвался принимать участие в таких выборах, соревнуясь с выдвиженцем власти!

В Америке атмосфера выборов была абсолютно иной, напомив Швейку сельский праздник, народное гуляние, где даже такие жизненно важные вещи, как политика и экономика, мир и война, казались элементами весёлой игры. Шумные пропагандистские мероприятия с мажоретками, джазовыми оркестрами, красотками в коротких юбочках, раздающими бумажные шапочки с фотографиями Стивенсона или значки с надписью Я люблю Айка!, как ласково Америка называла Эйзенхауэра, привлекали толпы народа. В такой жизнерадостной и доброжелательной обстановке забывались даже обычные расовые проблемы: кандидаты напоказ ели пиццу в Литл Итали и ласточкины гнезда в Чайна тауне, танцевали чардаш в Венгерской семье, говорили мерде1, выступая во французских коммюнити и, обращаясь к неграм, уверяли, что без них Соединённые Штаты никогда не стали бы тем, чем стали. Короче говоря, на всю катушку использовали ситуацию, когда все, действительно, чувствовали себя братьями и сёстрами в объятьях большой мамы Америки, какой видел её отец Родригес.

Но больше всего Швейку понравилось то, что каждый мог голосовать, как хочет, реально веря, что именно его голос в силах что-то решить.

– В этом и состоит смысл демократии: делать не то, что хочет тот, кто сильнее, важнее или мудрее, пусть даже он и прав, а то, что решает сделать большинство! А оно может принять самое глупое решение! – объяснил ему отец Родригес.

– А что будет, если при подсчёте голосов республиканцы и демократы получат поровну? – спросил Швейк.

– Такого просто не может быть, – ответил отец Родригес. – Это было бы чудом!

– Никогда нельзя ничего исключать, и чуда тоже, – возразил Швейк. – У моего приятеля Франтишка Чорника, винодела из Нусле, был отец, глубокий старик, который в один прекрасный день взял и умер. Его положили в красивый дубовый гроб и утром уже было собрались приколотить крышку, как вдруг старый Чорник громко вздохнул, открыл глаза и попытался сесть.

– Статистически подобное невозможно, – заметил отец Родригес. – То, о чём вы рассказали, скорее всего, каталепсия в чистом виде.

– Оставим в стороне эти премудрости, – спокойно продолжал Швейк. – И предположим, что за мгновение до того, как старый Чорник очнулся, мимо прошёл кто-то, кто, быть может, в шутку сказал ему: Чорник, встань и иди. И тот попытался сделать это. И что бы тогда закричали все в таком случае? Чудо! Вот я и говорю: случай, когда человек впадает в каталепсию, – редкий случай, как редки случаи, когда кто-то пытается шутить в присутствии пребывающей в трауре семьи. Так что внезапное совпадение этих двух событий вряд ли статистически возможно. И тем не менее, такое случилось же! Я имею в виду Воскрешение Лазаря, которое всеми признанно чудом!

У отца Родригеса голова пошла кругом, как это бывало со многими, кто слушал рассказы Швейка. Тряхнув ею, чтобы привести мысли в порядок, отец Родригес сделал попытку прекратить беседу, подведя итог:

– В истории американских выборов такого никогда не случалось. Всегда у одной из сторон было больше голосов, и даже одного голоса достаточно, чтобы победить.

Пересказ этой беседы мистеру Мартину вызвал у последнего лишь кривую усмешку.

– Превосходно! – саркастически заявил он. – Это значит, что когда разницу составляет всего один голос, он один всё и решает! Как царь, Людовик XIV или Сталин! Какая же это, к чёрту, демократия! Это самая что ни на есть настоящая диктатура одного!

– Ну тут ты перегнул, – возразил Швейк. – Диктатор может быть преступником, как Гитлер или Сталин, тогда как при демократии решающий голос может принадлежать хорошему и честному человеку.

– Пусть так, но мне это не нравится! – фыркнул Мартину. – Мне не нравится, что какой-то один-единственный тип может решить, кому быть президентом, Эйзенхауэру или Стивенсону, и направить Америку в ту или иную сторону.

– Но этим типом можешь оказаться ты!

– Ещё чего! Взять на себя такую ответственность! Ну уж нет!

– Но ты же никогда не узнаешь, что всё решил точно ты, – настаивал на своём Швейк. – Невозможно ведь узнать, твой ли голос был последним или чей-то другой из множества голосовавших!

Мартину пожал плечами и пробормотал что-то по-румынски. Швейк уже начал привыкать к этой его особенности. С некоторых пор Мартину частенько впадал в чёрную меланхолию, говорил гадости обо всём и вся, со всеми ссорился, а однажды вдруг зло обрушился на Америку, заявив, что она вовсе не рай земной. Пусть даже он в чём-то и был прав, но говорить о стране таким образом было явно несправедливо. Мартину слегка приударял за Зигфрид и, казалось, она была вовсе не против его ухаживаний, так что Швейк терялся в догадках, что могло послужить причиной мизантропии у его приятеля.

В целом, повторяю, избирательная компания протекала в обстановке праздничности и беззаботности, чему также способствовала благоприятно складывающаяся международная обстановка. Правда, в самом начале года Америка пережила момент ужасного смятения, когда новый хозяин Кремля Никита Хрущёв публично осудил преступления, совершенные Сталиным, отчего у всех создалось впечатление, что Советский Союз, раскаявшись в своём коммунистическом прошлом, решил вернуться на правильный путь. Это нагнало паники на многих американцев, которые теперь уже и не знали, продолжать считать русских своими врагами или нет. Сильнее всего напугалась тяжёлая промышленность, не устававшая изобретать и производить всё более дорогостоящее и убойное вооружение. Теперь она рисковала остаться со всем этим на бобах, без заказов и с неизбежным увольнением, бог знает, какого количества рабочих. Но, к счастью для неё, произошло восстание в Венгрии, и между октябрём и ноябрём русские ввели танки в Будапешт, арестовали и подвергли пыткам Надя, посадив на его место Кадара, которого арестовали и подвергли пытками годом раньше, и тем самым продемонстрировали всему миру, что коммунистическая угроза как была, так и остаётся коммунистической угрозой, и необходимо сохранять прежнюю бдительность. Охваченная энтузиазмом Америка вздохнула свободно, промышленность расправила плечи, и больше никто не заводил речи ни о мире, ни о безработице.