Сергей Богачев - Век испытаний

• Название: Век испытаний
• Автор: Сергей Богачев
• Жанр: О войне
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-906947-75-8

В книгу известного автора Сергея Богачева «Век испытаний» вошли четыре произведения о событиях, происходящих в Донбассе на протяжении последних ста лет. В жанре политического детектива автор пишет о начале постсоветского периода, дает яркое и убедительное представление о характерах и судьбах как простых людей, так и политической элиты. Драматические события революционного прошлого, создание Донецко-Криворожской республики и гражданская война последних лет стали естественной частью этой книги.Объединяет повествование главный герой – тележурналист из города Лугань Иван Черепанов. В финале, пройдя через ряд тяжелейших испытаний, Черепанов должен принять самое сложное решение в своей жизни: как жить дальше?Книга написана на основе реальных событий.

---

Дядька Степан заорал что есть мочи: «Назад! Задáвите братана! Это свои!»

Его громкий клич о судьбе щуплого слесаря возымел действие и был поддержан. Некоторые работяги расставили в стороны руки, сдерживая соратников не напирать на то место, где недавно виднелась его рыжая макушка.

Артём наклонился и подал руку лежащему на полу пареньку. К тому времени он уже успел приподняться, оставив на цеховом полу несколько капель юшки из разбитого носа.

– Вставай, земляк! – И парень под одобрительный гул подал руку.

– Разберись сначала, голова горячая! – со всех сторон послышались одобрительные возгласы. Вместо битвы «стенка на стенку» – стороны во многом благодаря Пашкиной подножке замирились.

– Говори теперь, раз пришёл, товарищ Артём!

Фёдор Сергеев на любой трибуне чувствовал уверенно: и сейчас на слесарном ящике, и в порту на паровозе узкоколейки.

Дефицита ораторского искусства товарищ Артём не испытывал, а наоборот – ещё в юности обратил внимание на то, что в состоянии заставить людей себя слушать, и затем всячески развивал в себе это умение. Несмотря на то что никаких конспектов своих речей он никогда не вёл, ни в одном своём выступлении запинок не допускал. Говорил всегда простым языком. Таким, что любой работяга мог его понять, не вникая в смысл незнакомых слов вроде «индульгенция», «экзекуция», «экспроприация». Талант оратора и способность доносить свои мысли до любой публики – от австралийских докеров и до питерских анархистов – делали товарища Артёма личностью незаурядной. По прибытии в Харьков летом семнадцатого первое, чем он занялся, – это были публичные лекции «Война и рабочее движение в Австралии». Речи о далёкой стране, где такие же проблемы, да ещё из уст известного в городе дерзкого революционера имели успех. Всякий раз по их окончании страдающие революционным романтизмом юнцы набирали себе баллы перед старшими товарищами, проявляя свою информированность: «А сколько у вас побегов, товарищ Артём? А как вы провели охранку в Сибири? А жандармы в Австралии такие же супостаты?»

В этот раз Сергеев тоже остался верен себе и в течение двадцати минут прояснил товарищам рабочим и примкнувшим к ним служащим видение вопроса о том, как восстанавливать социальную справедливость, почему господа заводчики не хотят, чтобы производство увеличивалось, а наоборот – сворачивают его, штат сокращают и урезают зарплаты, что нужно, чтобы заводы работали, и что теперь со всем этим делать.

На двадцатой минуте щуплый, который оказался в первых рядах, вытирая рукавом разбитый нос, молвил соседу, совершенно незнакомому мужику, который пришёл вместе с Артёмом (волею случая это оказался Степан Черепанов): «Складно сказывает, как воду льёт. Поверить, пожалуй, можно, а я уж было подумал, не наш вовсе».

Степан, который полчаса назад был готов за своего друга отметелить чахлого, но решительного пролетария, по-дружески похлопал того по плечу со словами: мол, нечего было кидаться куда ни попадя, урок тебе на будущее, сначала думай, на кого накатываешь.

На проходной Артёма уже ждала пролётка, нанятая по такому случаю товарищами, до которой его и проводили, но Сергеев, уже стоя на подножке, замешкался, словно высматривая кого-то.

– Степан! Степан! – зычным голосом Сергеев обратил на себя внимание Черепановых, которые немного отстали. – Иди сюда, скорее!

Степан и Пашка пробрались сквозь плотную толпу вдохновлённых участников революционного движения до пролётки.

– Товарищи, товарищи! – Артём жестом показал Черепановым забираться в экипаж и не спорить. – Товарищи! – Поток вопросов из толпы продолжал сыпаться в его сторону, будто он был единственным, кто знал на них ответы. – Завтра прошу вас прибыть на митинг, который состоится на заводе ВЭК[3] в полдень! У ваших братьев такие же вопросы, все вместе и обсудим!

– Трогай! – Кучер понемногу придал экипажу ход, толпа расступилась, продолжая обсуждать идеи оратора, а Сергеев обнял Степана крепко и от души. – Ну вот, теперь уж здравствуй, дружище, поближе! Твой? – Артём кивнул в сторону Пашки, подразумевая, что это сын Черепанова.

– Племяш. Павел Черепанов, Трофима сын, – представил его Степан.

Пашка подал руку новому знакомому и сразу же оценил крепость его руки.

– Сейчас мы едем ко мне и даже не думай сопротивляться, – тоном, не терпящим пререканий, сказал Фёдор. – Познакомлю тебя с Лизочкой.

– Раз в двенадцать лет могу не спорить, – Степан моргнул племяшу. – Лизочка это дочь?

Артём искренне рассмеялся:

– Один-один! Я тут, похоже, якорь бросил. Не всё же бобылём ходить. Елизавета – это любовь моя. Женюсь наверняка! Она редкой души человечище, вот такой души! – Фёдор руками исполнил жест, которым рыбаки показывают свой самый большой улов в жизни, и громко рассмеялся.

Фатум

Степан обратил внимание, что на общем сером фоне, какой в эти тяжкие времена в своём большинстве являли собой харьковчане, он видел сейчас счастливого человека, полного сил, целей, эмоций и решительности. И одной из причин такого разительного отличия была влюблённость Фёдора. Помноженная на его природный темперамент, она заражала окружающих жизнелюбием и оптимизмом её обладателя.

Фёдор был уверен, что фатум не существует, что кораблями правят капитаны, а не провидение, и потому в свои тридцать четыре считал себя капитаном. Все его путешествия и приключения, пережитые за эти годы, уже были достойны произведения, в котором ушлый романист нашёл бы почти всё для исключительного сюжета: перестрелки, заговоры, погони, аресты, побеги, путешествия, чужбина, тяжкие испытания голодом и холодом, но не нашлась бы там только одна тема. Пожалуй, самая главная для успешного произведения – любовная история. Бурный образ жизни не позволял Фёдору долго оставаться на одном месте, и посему, даже если и возникала скоротечная искра между ним и какой-либо очаровательницей, в костёр она превратиться, как правило, не успевала.

С Лизаветой у Фёдора Сергеева получилось как-то иначе. Тут уж можно было бы поверить в то, что-таки тот самый загадочный фатум всё и подстроил. Вот так и возникла недостающая в романе линия – возникла в соответствии со всеми правилами драматургии – неожиданно, и обязывая героев к дальнейшему развитию событий. Два месяца и два дня его жизни полностью перевернули всё с ног на голову…

Первое мая – день, когда солидарности трудящихся во всём мире не было предела, Фёдор провёл как настоящий революционер.

Австралийский городишко Дарвин был не самым крупным, а по российским меркам – так вообще мелкота. Вся жизнь там крутилась вокруг шахт, и публика, работавшая там, отличалась от земляков Фёдора только английским наречием, и то многие из них говорили с акцентом. Азиатским, немецким, русским – Австралия это страна-причал. Она оказалась на пути у такого количества разношёрстной публики, что никто не удивлялся китайцу или русскому, говорящему на английском в припортовом кабаке, где работяги пропускали в конце дня по стаканчику. Фёдор не брезговал бывать в таких местах и справедливо полагал, что ничего не сможет изменить в мировоззрении этих людей, если не будет пахнуть так же, как они – рыбой, табаком и потом. В поисках единомышленников он поколесил по континенту.

Конечно, ему, не первый год прожившему в этой стране, издававшему там газету, было несложно сподвигнуть работяг на выступление в знак солидарности с трудящимися России и вообще всей Европы.

Уже второго мая мэр Дарвина распорядился разыскать и арестовать зачинщиков выступления, которые на несколько часов парализовали жизнь в городе. Мэр Дарвина не был демократом и терпеть не мог, когда в его городе шло что-то не так. Пока горняки шумели у себя на шахтах, за забором, он оценивал риски заражения городского населения левыми идеями и на приёме по поводу дня рождения своей супруги молча выслушивал жалобы начальника полиции на некоего русского, которого все звали Большой Том. Что смутьян, что пользуется популярностью у всего портового сброда Мельбурна и шахтёров Дарвина и что суд не даёт санкцию на его арест, так как судья не нашёл в его действиях ничего предосудительного.

После того, как они прошли демонстрацией мимо его дома, который стоял на пути из окраины в центр, мэр напрягся больше обычного и вспомнил о Большом Томе. А первого мая – это была уже не сходка «по интересам» и не скоротечная демонстрация, это был полноценный митинг, на который, по оценкам полицейского управления, вышло около тысячи человек, причём были и приезжие. В руках у них были плакаты, они сами охраняли своё мероприятие, расставив самых крепких парней по периметру с интервалом в десять метров, они приволокли с собой сколоченный из досок постамент с перилами и ступенями, на который можно было взобраться и говорить крамольные речи так, что оратора слышали и видели все и, в конце концов – это раздражало мэра больше всего – они заняли на два часа главную площадь и прилегающие улицы. Тем самым демонстранты парализовали торговлю, движение упряжек, редких автомобилей и разогнали всю почтенную публику, которая была ошарашена появлением в их красивеньком мирке такого количества простолюдинов с совершенно непонятными лозунгами и намерениями. Что там они собрались забрать? Заводы? У кого? У нас? Чего они требуют? Повышения зарплаты и укороченный рабочий день? Неслыханное событие для тихого городка.