Ольга Рёснес - Аушвиц: горсть леденцов

• Название: Аушвиц: горсть леденцов
• Автор: Ольга Рёснес
• Жанр: О войне

В последнее время я стал замечать, что разговариваю с самим собой, и это явный признак старости и одиночества, если не сказать – безумия. Меня давно уже все забыли, а кто мог, тот бросил, нисколько не озадачиваясь важностью отмеренных мне судьбой последних, ах, самых последних лет… Мне ведь уже девяносто четыре, жизнь моя затянулась, и это надо принимать как должное: мне что-то еще предстоит.

---

Но вот наконец меня снова навестил доктор Смерть. Все та же, что и обычно, приветливая улыбка, сухой, деловитый кивок, несколько кратких пояснений по-немецки. Он сказал, что сначала будет еще больнее, сказал очень строго. Потом принялся мазать мои колени, стопы, локти, плечи и таз какой-то вязкой дрянью… несомненно, это был яд.

Я лежал и ждал. Сердце мое бешено стучало, я весь обливался потом, но это был скорее страх, чем действие отравы, и я только ждал, ждал… и вот наконец едкая боль поползла по всему телу, сжала его в комок, и я провалился, вместе с моими самыми ужасными предчувствиями, в полную немоту и тишину. Я пролежал так до позднего вечера.

И снова надо мной доктор Менгеле. Все та же, никуда не подевавшаяся улыбка, строгий, хваткий взгляд. Das ist sehr gut. И мне показалось, что он сказал это по-русски: все хорошо.

Он не вычитал нигде этот метод, придумав его на ходу, и сам же изготовил мазь, действие которой было столь пугающе эффективным, что я бы не стал сравнивать это даже с шоковой терапией. Никто так и не узнал, из чего доктор Менгеле приготовил для меня лекарство, поскольку все его дневниковые записи были позже перехвачены евреями и надежно от остальных скрыты.

Так, с пометкой SB в лагерной карте, я пролежал в больнице два месяца, успев за это время значительно набрать вес и полностью расстаться с ревматической болью. По ходу дела я стал даже забывать о том, что нахожусь в лагере смерти и что мне предстоит выйти отсюда «через трубу». Я лежал в этом эсэсовском Krankenbau, мирно поглощая суп с капустой и горохом и определяя время по доносящимся издали звукам оркестра: играли два раза в день, рано утром и вечером. Эти звуки, состоящие большей частью из грохота барабана и литавр, не только не ранили мой слух, но обещали мне продолжение моей двадцатитрехлетней жизни, по крайней мере, еще на год… хотя бы на год. Каждый день я слышал одно и то же: бодрые нацистские марши и нацистские же шлягеры, но и это было для меня пищей. Впрочем, мои соседи по палате все как один ненавидели эту ежедневную музыку: она подавляла и сминала их унылые мысли, как ветер сметает опавшие листья, заглушала их мстительную волю. Эта музыка была для многих, лежащих в больнице, настоящим террором.

По окончании лечения доктор Менгеле дал мне бутылку из-под шнапса, в которой был теперь яблочный уксус, и его мне предстояло пить по глотку каждый день. И я постоянно держал бутылку при себе, чтоб ее не уперли, чего доброго, поляки. Кроме этого, доктор Смерть позаботился о переводе меня в слесарку, расположенную совсем близко от моего барака, так что мне теперь не надо было опираться на товарищей, через силу волокущих меня на себе. Да что там, теперь я, с совершенно новыми коленями, мог бы, пожалуй, играть в футбол! Я слышал от «стариков», находящихся в лагере с самого начала войны, что тут есть засеянное газонной травой футбольное поле, где летом устраиваются настоящие матчи, в присутствие лагерного начальства и приходящих на это поглазеть поляков. Много лет спустя я видел фильм, в котором как раз рассказывалось о таком футбольном лагерном матче: команду проигравших немедленно отправляют в полном составе в газовую камеру. Окажись я сам высокооплачиваемым сценаристом и режиссером, я бы придумал все гораздо интереснее: футболисты в полосатых лагерных пижамах насилуют друг друга на глазах у вопящих от похотливого восторга эсэсовцев и эсэсовок, после чего все узники дружно становятся в очередь в крематорий, по ходу дела огреваемые кнутами охранников: schneller, schneller, Judeswein!

17

В слесарке я пробыл до конца моих лагерных дней. Это было хорошее время. Мы работали, сто с лишним человек, в просторном и светлом помещении, с рядами станков, слесарных и паяльных столов, под присмотром мастера-немца, осужденного за подлог какой-то справки. Будучи профессиональным токарем, он старательно обучал нас, ни к чему, кроме как быть начальниками, в жизни не пригодных, и многим он поэтому не нравился. Мне же он был крайне полезен, и я старался урвать от его разнообразных технических познаний как можно больше, учитывая еще и то, что я имел теперь возможность болтать с кем-то по-немецки.

Этот Уве сказал мне, что война немцами уже проиграна и что Гитлер совершает непоправимую ошибку, позволяя евреям обзаводиться собственным государством. В этом, полагал Уве, и состоит смысл двух мировых войн: легализировать в мире оккультный центр иудаизма. Да кому он сегодня, этот ветхозаветный иудаизм, на хрен нужен, пытался я возразить. На что Уве совершенно серьезно ответил, что иудаизм нужен сегодня как раз для того, чтобы как можно дольше препятствовать пониманию космической, солнечной сущности Христа: есть только человек Иисус, и это всего лишь еврей, проповедующий среди евреев, и все его апостолы тоже евреи. Иудаизм полностью исключает из рассмотрения личное, индивидуально-духовное, восходящее, крючкотворно подменяя его насильственной механикой давно уже мертвого учения об «избранности» кровосмесительного корпоратива. Именно поэтому к иудаизму вот уже как две тысячи лет присматривается Сатана, планируя свой будущий приход на землю в человеческом облике. Вот, собственно, на какое «светлое будущее» работают евреи, и не удивительно поэтому, что вся их талмудическая ученость есть топорная, как и их неблагозвучный язык, наглая ложь.

Все это Уве говорил мне, стоя у станка и зорко наблюдая за перемещением обрабатываемой болванки. Мы изготовляем в слесарке уйму всяких деталей для минометов и танков, но сборка изделий происходит на военных заводах в Германии, частью расположенных под землей. И если кому-то из нас приходит в голову шальная мысль скосить немного нарезку или сточить лишний раз готовую уже чушку, это немедленно оказывается замеченным Уве, и уже на следующий день саботажника расстреливают…

Собственно, Уве болтает так только со мной, и если я по ходу дела перенимаю от него мягкий австрийский акцент, он только доброжелательно кивает, ничуть не обижаясь, что ему подражает еврей. Он научил меня паять и сваривать, и я, стоя возле железного стола, в защитных очках и полосатой робе, не раз думал о том, что теперь я везде найду себе работу. Да, я втайне мечтаю об освобождении и даже о возвращении домой…

Иногда кому-то из нас приходится отправляться с попутным транспортом на завод. Обычно там работают самые крепкие и здоровые, и среди них есть немало вольнонаемных, вовсе не считающих концлагерь позорным для себя местом. Узников возят туда и обратно на открытом грузовике, все едут стоя, в любую погоду, там же, на месте, и обедают, выстраиваясь с мисками в длинную очередь перед тем же грузовиком, на этот раз привезшим три большие бочки с супом, и двое эсэсовцев резво орудуют большими половниками. Надо сказать, что несмотря на близость поражения и полного разгрома немецкой армии, в лагере поддерживается образцовый порядок, если не считать криминальной самодеятельности нами же выбранных капо: эсэсовцы не подают виду, что чем-то обеспокоены или напуганы.

Этот завод в Аушвице значил для немцев очень много. И если почти вся немецкая промышленность оказалась к концу войны уничтоженной, здесь по-прежнему производили в достаточном количестве бензин и резину. Я бы сказал, Аушвиц уцелел по недосмотру Черчилля и Рузвельта, страстно желавших бомбить именно германскую, но не польскую территорию. Правда, уже после того как лагерь заняли союзники, большая часть заводского оборудования была демонтирована и переправлена в страны победителей, в том числе и в мой далекий русский город, где тоже был завод по производству синтетического каучука. И я должен с истинно лагерной гордостью заявить, что нацистское оборудование прослужило еще пятьдесят с лишним лет, посрамляя своим качеством, простотой и надежностью все прочие инженерные проекты.

Я – патриот Аушвица.

Значительные залежи угля в этой польской местности и определили, собственно, характер здешнего производства: уголь здесь заменяет нефть. Нефть дорога, и ее надо где-то доставать, тогда как из кубометра сухих дров можно получить до ста пятидесяти килограммов качественного древесного угля. Собственно, немцы показали полякам хороший пример сообразительности и расчетливости, на что поляки сами никогда не были годны. И если бы не это концлагерное производство, фронт давно бы уже передвинулся к границам самой Германии: мы, подневольные и обиженные, держали, как могли, высокую планку немецкого качества.

Я сам бывал несколько раз на заводе, монтируя там участки трубопровода и перекладывая стекловатную изоляцию, и я, надо признаться, был восхищен масштабами производства: глаз мерял пространство от горизонта до горизонта, и сами заводские корпуса тянулись вдоль обложенных трубами «улиц», освещаемых по вечерам мощными прожекторами. Впрочем, запах дивинила, ощущаемый здесь повсюду, был для меня совершенно невыносим, и я почти задыхался, проходя мимо пыхающих газом цеховых отдушин. Вот где должно быть была газовая камера!