Анастасия Перегудова - Кусок пирога, или Чонси – панк-рокер из Плимута

• Название: Кусок пирога, или Чонси – панк-рокер из Плимута
• Автор: Анастасия Перегудова
• Жанр: Русское современное

Англия, 60-70-е годы. Эпоха «британского нашествия» и расцвета панк-рока. Портовый городок с его жителями, шумные пабы и футбол, пропахшие пивом улицы и толпы «субкультурной» молодежи, концерты в прокуренных клубах с хриплыми голосами и скрипом гитарных струн. Вот в такое время растет наш герой – Чонси, мальчишка из простой семьи, который рванет за музыкой, вслед за своими мечтами и страхами, сомнениями и идеями, и найдет свой путь, протоптанный подошвой увесистых «мартинсов».

---

Тут же на моем плече оказалась и рука Гровера: затушив о подошву ботинка окурок, в два счета приблизился он к нам, точно пытался заполнить своим присутствием тот пробел, который образовался в давящей тишине над нашими головами после пугающих слов отца. И брату отвлечь меня удалось сразу – смерив папу укоризненным взглядом, он вытащил из корзинки еще одно яблоко и сунул его мне руку. Кисло-сладкий вкус фрукта мигом вернул меня из необъяснимо тревожного будущего в настоящее. И это настоящее, несмотря на набежавшие на небо тучи, показалось мне вполне сносным. В этом настоящем вполне можно было жить, надеясь на то, что после туч всегда бывает солнце.

Впрочем, в нашей семье из-за пристрастия отца к алкоголю дни естественным образом и без прогноза погоды делились на «солнечные» и «пасмурные». Бывали дни, когда домой с работы он возвращался хоть и поздно, но в хорошем расположении духа. Бывало и так, что приходил он с разбитыми костяшками пальцев на руках, а то и шишкой на лбу, но трезвый, веселый и довольный собой. Садился за кухонный стол, добродушно бил кулаком по своему колену и говорил маме: «Кейтлин, какие же вкусные у тебя супы выходят. Сделай-ка мне порцию, да погуще!» Понятно было, что отец с кем-то подрался в порту или в пабе, но сиял от счастья, победил, значит. Быстро спускаясь со второго этажа, я вприпрыжку летел на кухню – где папа встречал меня крепким объятием, прислоняясь колючими волосками отросшей щетины к моей щеке.

– Ну что, сынок, – говорил он, – чему там тебя Гровер приучает в мое отсутствие? – До того, как на столе оказывалась порция густого супа, я успевал протараторить свои незамысловатые истории о том, как брат разыгрывал для меня театральные сценки по прочитанным сказкам. Но благоразумно умалчивал, как он катал меня на скутере, и как нечаянно мы наехали на соседскую клумбу…

Противоположные спокойным дням, «дни забвения», как называл их Гровер, словно помещали между мной, братом, мамой и отцом бетонную стену, через которую до него было не достучаться: он пил на убой и ложился спать, пристраиваясь прямо на полу.

Еще одной напастью была отцовская страсть к игре, когда он засиживался после работы в пабе, растрачивая азарт свой направо и налево. А затем, проиграв все, вплоть до запылившейся в кармане мелочи, и даже кое-что из одежды, агрессивно настроенный, возвращался домой. Он возвращался не к нам, а к своему любимому кухонному шкафчику, в котором хранилось спиртное. Скидывал на ходу ботинки, а руки его уже тянулись за безотказным бутылочным лекарством от неудач.

Что после своих неудач в карточной игре он никогда не позволял себе делать, так это поднять руку на маму или на нас с братом. Ни разу он нас не ударил, хотя зубы его скрежетали, а кулаки яростно сжимались – от гнева на самого себя. Все ограничивалось бессвязными выкриками, словно он пытался криком выплеснуть из себя всю ту грязь, что свалилась на него за всю его жизнь. Этот отцовский ор неизменно будил дремавших в кустах за домом бродячих котов, и они со всем своим кошачьим энтузиазмом начинали орать вместе с ним. Когда я вырос, долго не мог понять поговорку: «Орут как мартовские коты». В моем представлении коты должны были орать в любое время года в ответ на папины крики.

Я уже не говорю о том, как на пустом месте отец срывался и кричал на маму. Мама, очевидно, прекрасно понимала скрытую за показной агрессией отцовскую неуверенность в себе, и моментально, только ей одной известным образом выпроваживала отца с кухни в гостиную. Удивительно, но он беспрекословно слушался ее и, принимая собственное поражение, с опущенной головой плелся к дивану.

Когда отец напивался, мама вообще не пускала его ночевать в их спальню. Для меня было привычным видеть распластавшегося на заплаточном диване отца с задранной на животе потной футболкой, и даже его громкого зубовного скрежета, пробивающегося сквозь его же храп, я не боялся. Правда, и Гровер старался всячески отвлечь меня, если отец набирался и засыпал в гостиной.

Как-то раз я выскользнул ночью из комнаты, миновав дремавшего с раскрытой на груди книгой Гровера, бесшумно пробрался вниз и услышал доносящиеся с кухни всхлипывания. Чуть выглянув из-за угла лестницы, я увидел, что мама стоит, облокотившись на раковину, и плачет. Эта картинка навсегда врезалась в мою детскую память. Она стояла спиной ко мне, несмотря на всхлипывания, голова ее была чуть приподнята – она смотрела на пробивающийся свет фонаря сквозь прорезь меж занавесками. В кромешной тиши, будто все звуки в мире вдруг прекратили свое существование, моя мама едва слышно плакала. Мне сразу же хотелось сбежать с лестницы и обнять ее, но раздавшийся слева от лестницы, в гостиной, звук отцовского храпа заставил меня остановиться.

Я замер, медленно переводил взгляд с отца на маму, плачущую у раковины, и тогда я ощутил какое-то новое для меня тягучее чувство, разрастающееся внутри то ли живота, то ли грудной клетки, – и я крепче ухватился за перила. Хотя я не до конца осознавал, почему взрослым свойственно столь непонятное для меня поведение, вслушиваясь в звуки слез и пьяного храпа, я впервые связал их воедино.

И подбежал к маме.

От неожиданности она подскочила и второпях принялась вытирать пальцами заплаканные глаза, а я прижался к ее животу и обнял так крепко, насколько мог.

– Гровер сказал, что мы должны защищать тебя, – прошептал я, утыкаясь головой в пропахший кухонными ароматами фартук. Удивительно, но несмотря на весь драматизм этого момента, я отчетливо помню, что фартук пах томатным соусом, который мама готовила накануне. Задрал голову и посмотрел прямо в мамины глаза. Шмыгнув носом, она улыбнулась и присела на колени, прижав меня к себе.

– Все в порядке, милый, – сказала мама, а потом произнесла слова, которые я повторяю всю жизнь: «Он может проигрывать что угодно и сколько угодно. Но ему не проиграть вас с Гровером, запомни это».

Незадолго до моего пятого дня рождения, в тот день, когда все пошло наперекосяк, было пасмурно, и туман смыл все дома напротив нашего «Места». Я стоял у раскинувшего когтистые ветви куста, облокотившись на низкий расшатанный забор, и представлял, как какие-нибудь монстры, собравшись в кучу, из своих громадных глоток выпускают пар – который и становился туманом. Представлял, как соседские семьи пытаются выбраться из своих домов, но не могут, поглощенные белесой дымкой из пастей великанов. Представлял и сам настолько погрузился в свои фантазии, что не заметил, как пальцы мои непроизвольно тянутся к кусту и отрывают один за другим маленькие жесткие листочки. И тут какое-то ужасное предчувствие стиснуло низ живота, сердце мое замерло, и сам я замер, напряженно вслушиваясь в опасную тишину, но ни одного звука не доносилось из-за туманно-хлопковой стены.

И вдруг – хлопок дверью и глухой удар о землю, сердце мое ответило бешеным ударом, затем хлопок и удар повторились, сердце опять в унисон два раза грохнуло, и тут же послышались сердитые голоса прямо за моей спиной, с крыльца нашего дома. Дернувшись, я и обернуться не успел: ко мне откуда ни возьмись подбежал Гровер и, в спешке закинув меня к себе на плечо, потащился в неизвестном направлении – через ту самую дорогу, преступив ограничительную линию которой мы оказались прямо в туманной власти монстров.

Возле автобусной остановки Гровер опустил меня на землю и взгромоздил на свою спину большой полуоткрытый рюкзак, который все это время был у него в руках. Рюкзак был набит до отказа скомканными вещами и музыкальными пластинками, которые норовили вывалиться из не застёгнутого отделения. Было понятно, что брат собирал вещи второпях, да и вел он себя нервно, постоянно отирал пальцами губы, как будто коснулся ими чего-то грязного, переминался с ноги на ногу, мысками «мартинсов» поддевая асфальт. Посмотрев наконец на его лицо, я заметил неестественно красные щеки и вытекающую из его носа тоненькую красную струйку крови. Впервые я видел его таким всклокоченным. Казалось, сейчас он взорвется, и я испугался, но не за брата, а за пластинки, которые представлялись мне тогда величайшей ценностью.

Я молчал. Ни на шаг не отходя от Гровера, стоял и, нахмурив брови, глядел на него, ожидая хоть каких-то слов, которые успокоили бы меня. Гровер же внезапно задрал голову к небу и шумно выдохнул, мелкие капельки крови разлетелись по сторонам, точно сказочный дракон полыхнул огнем из пасти.

– Скоро приедет наш автобус, – глядя в небо, сказал он. – Что-то новенькое, а? – Его голос внезапно задрожал, хоть он и пытался скрыть волнение под напускным спокойствием. Опустив голову, Гровер наконец обратил свой взгляд на меня и слабо улыбнулся уголком рта, ухмыляясь чему-то, хотя глаза его были полны не веселья, а тоски. Приблизился ко мне и, чуть нагнувшись, перекинул свою сильную руку через мои плечи и прижал к себе, как если бы боялся, что я вынырну из-под его хватки и бесследно растворюсь в белом облаке тумана.