Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество

• Название: Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество
• Автор: Игорь Кокарев
• Жанр: Русское современное

Эта книга писалась долго. Почти всю жизнь. А жизнь началась со времен хрущевской оттепели, активная, нестандартная. Такой же оказалась она и в застойные годы загнивания «зрелого социализма», когда, казалось, и пальцем шевельнуть было нельзя. Оказывается, можно было. А в 90-е все и началось. По-настоящему. И не в бизнесе и политике, а в недрах гражданского общества. История, полная драматизма, не о «лихих», а прекрасных, великих 90-х. Читайте: здесь говорят правду!

---

Другой мой друг, Игорь Кириченко, не обременялся нашими сомнениями. Он уже знал, что будет химиком, и в этом было его счастье. Станет профессором одесского университета, будет преподавать в Алжире на французском, потом снова мирно жить в Одессе и преподавать в родном университете. Передаст кафедру своей ученой дочери, тоже химику, будет любоваться рослым, красивым и умным внуком, получит, наконец, от своего университета квартиру в элитном доме на высоком берегу Отрады, въедет в нее и знойным летом, войдя в те же волны, что и 70 лет назад, умрет от разрыва сердца… Какая прекрасная жизнь.

Во времена нашей юности Одесса была русским городом с еврейско – украинским акцентом. Порто-франко в каком-то духовном смысле. Нормальные люди общались цитатами из «Двенадцати стульев», хотя книги официально не существовало. Остапом Бендером вошла в сознание эпоха НЭПа, оставив за скобками кровавые роды советской власти. А нынешнее время форматировал Жванецкий. Миша видел мир глазами застенчивого интеллигента, рассказывающего, как пройти на Дерибасовскую, пожимающего плечами на того полковника в отставке, что выращивал на даче ранние овощи для Привоза, удивлявшегося глупому доценту, которого довел до бешенства прямодушный студент Авас. Миша вносил свою лепту в нашу речь, помогая сохранять рассудок.

Слово вообще имело большое значение для одесситов. Им играли, им cкандалили, им упивались, им нежились, как солнцем на горячих пляжах. Жить для меня значило прежде всего выразиться в слове, ради которого стоило рисковать. Я рано понял, что увиденное, но не осмысленное рано или поздно растворяется без следа. А осмыслить означает найти слова.

…Помню в моих руках страшные тексты. Смятые, затертые страницы дневника недавно реабилитированного политзаключенного, друга моего отца, написанные им «там», урывками и тайком. На нашей маленькой даче в полдомика на 13-й станции Большого фонтана передо мной сидел изрезанный не то морщинами, не то шрамами сломленный человек и вяло рассказывал немыслимое. В 37-м он занимал высокий пост председателя Баскомфлота, профсоюза моряков. Его вызвали в Москву и взяли прямо в кабинете Берии, после дружеских объятий красного наркома. И для начала профессионально избили. Ни за что.

Я был потрясен прочитанным. Я только спросил его:

– Вы не хотите отомстить своим мучителям?

Он посмотрел на меня печальными, мертвыми глазами:

– Отомстить? Молодой человек, у меня сил осталось только дышать.

Тогда я не понял его. Только что разоблачен культ личности, возвращены невиновные. Как можно позволить палачам остаться безнаказанными, не раскаявшимися? И палачи, и вертухаи, и стукачи… Пока они затаились и крепко держатся за старое, ищут в нем себе оправдание. А жертвы? Я переспросил папиного друга:

– Значит, вы им простили?

– Нет, не так. Я знал: раз посадили, значит, партии так нужно. А где умирать за дело партии, в бою или в лагере, это не важно. Я, значит, был нужен ей там.

В этой логике безропотного жертвоприношения было что-то темное, запредельное. Принять арест, тюрьму и лагерь, потому что это нужно партии? Ослепленные новой верой фанатики? Так их и казнили в первую очередь. Мы были уже другими. А отец? Помню, когда его, старшего механика Черноморского пароходства, всю жизнь утюжившего моря и океаны, партия вдруг бросила на подъем сельского хозяйства в Молдавию, он тоже безропотно подчинился. Конечно, это не лагерь и не допросы с пристрастием. Директор машино-тракторной станции в Молдавии в Дубоссарах ремонтировал комбайны вместо судовых двигателей. За что получил орден Трудового Красного знамени. Он тоже не задавал вопросов… А я? И я ведь туда же! По призыву комсомола с флота в степи казахские на комсомольскую стройку. Добровольно! С энтузиазмом!

– Идиот, – думала команда судна, с которого я сходил на берег, чтобы не вернуться.

– Романтики, – писали в газетах.

Но добровольцы 41-го меня поймут. Правда, они не вернутся из боя. А я еще вернусь…

«Философия истории» Гегеля – книга из списка для обязательного чтения. «Свобода как осознанная необходимость», почерпнутая оттуда, казалась приговором. Она вела в моем сознании как раз к ним, принявшим пытки и лагеря как служение партии. От Гегеля осталось еще и понимание истории как необратимого прогресса, как развития – вперед и выше. Что после нас, то и лучше. Об этом говорил и технический прогресс.

О том, что человеческая история виляет, заходит и в тупики, бредет в потемках, поворачивает вспять и может вообще идти к самоуничтожению, я узнаю позже. Пока душа искала применения. Огарев и Герцен когда-то на Воробьевых горах дали клятву «пожертвовать жизнью на избранную нами борьбу…» Где моя борьба? Еще не ведал, но быт, семья, уют, благополучие уже не стоили того, чтобы потратить на них жизнь.

«Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный. То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и – тучи слышат радость в смелом крике птицы. В этом крике – жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике».

Вот оно, счастье! Туда, в бурю!

Но жизнь внесла свои поправки. В том году объединили мужские и женские школы, и эта внезапная близость, случайные прикосновения, лукавые взгляды, девичьи запахи сбили с толку. Неожиданно стало стыдно ходить по улицам. Почему-то взгляд сам собой стал следить за красивыми ножками, пуще того, стал забегать им под юбку. И нет сил противостоять этому наваждению. Книга или танцы? Вот субботняя дилемма. Битва духа с плотью.

Спас отец. Догадывался ли он о моей мучительной борьбе? Не знаю. Но он отвел меня к своему товарищу, директору детской спортивной школы, ДСШ №1, и это был правильный воспитательный ход. Не мой выбор, но правильный. Спорт не только отвлек внимание от игры гормонов, не только укрепил мышцы, но и навсегда подарил образ жизни. Непередаваемо это чувство превосходства над толстым, неуклюжим человечеством. Вечерами в Воронцовском переулке, что возле Дюка и Потемкинской лестницы, разгонялся на турнике в большие обороты и сальто прогнувшись. Привыкшее к работе тело и в 60 вынесет меня на двойное сальто, и в 75, привычно вложив ладони в кольца, поднимусь из виса в упор и в угол, и выжму стойку, не дрогнув.

После тренировки – два стакана томатного сока и рондат-фляк-сальто прямо по Пушкинской, на оторопевшего милиционера. Не ходили по земле, летали. Саша Лапшин, Зорик Кинолик, Фред Воскобойников – сборная Одессы по спортивной гимнастике из Воронцовского переулка – крепкие ребята. С кем-то мы еще увидимся, в Москве, в Одессе, в Америке. Через много лет.

Девчонки из 8 «б» заглядывали в окна спортзала, шептались, хихикали. И хотя уже сплетались под партой руки, и глаза неотступно следовали за ножками Аси Андриешиной, и не знаю, чем бы это кончилось, если бы не она, главная гимнастка города Одессы – Лара Заякина. Той первой любви, платонической и поэтической, обязан своим благоговейным отношением к женщине. Рано понял: присутствие женщины делает жизнь прекрасной. Признал ее превосходство и свою зависимость, которая ценней гордого одиночества.

Мальчишки были хозяевами Черного моря, одесских пляжей, улиц, всего города. В Оперный мы залезали на балконы второго этажа по фонарным столбам, на Привозе весело переругивались с торговцами, таская на пробу большие куски чего – угодно и снисходительно дразнили курортников, отдыхающих, устилавших жирными белыми телами наши пляжи. Гимнасты и акробаты, мы расчищали площадку на песке Ланжерона и на глазах этих жирных тюленей вытворяли такие трюки, что нынешние мускулистые мулаты на Променаде Санта Моники кажутся мне салагами. Пока публика, раскрыв рты, глазела на сальто и стойки, карманники тихо делали свое дело, слегка проходясь ловкими пальцами по сложенной в кучки одежде. С нами они не делились. А нам ничего и не надо, лишь бы мышцы размять.

Щенячья радость бытия, в которое еще не вторглась политика. Да, я любил свою Одессу. Она учила меня добру. Мила Фарбер подкармливала вечно голодного, бутербродами с колбасой, которые готовила ее мама. Олечка Александрович приносила больному куриный бульон в кастрюльке. Я любил их всех, они любили меня. Это и было счастье.

Но уже чувствовал, что в Одессе не останусь. Мир огромен, будущее дразнит, выманивает. Где – то в Москве журфак, МГИМО, Институт философии. Родители стояли насмерть:

– Какая философия, прости господи? Сначала получи профессию! Ты что, в тюрьму захотел? Вон, соседа забрали на пять лет за анекдот…

Но было совсем не страшно, и мы продолжали шутить и прикалываться. Удивительно, как беспечна юность! Походы в катакомбы, сбор металлолома, смешные стенгазеты, шефство над двоечниками, – за что, спрашивается, в тюрьму? Где-то там, над нашими головами верстались пятилетние планы, снижались цены, осваивался Космос. Туда рвалась душа.