Таня Тавогрий - Литературный оверлок. Выпуск №2 / 2017

• Название: Литературный оверлок. Выпуск №2 / 2017
• Автор: Таня Тавогрий
• Жанр: Русское современное

Выпуск второй альманаха «Литературный оверлок» большей частью состоит из произведений авторов, некогда учившихся в Литературном институте имени А. М. Горького. Здесь и неординарная, изящная проза Александра Решовского. Жесткая, если не жестокая поэзия Николая Столицына. Традиционная любовная лирика Натальи Волковой. Детально выписанные, наполненные иронией и тонким юмором рассказы Тани Тавогрий. Украшением альманаха явилась критическая статья Екатерины Ефимочкиной «Гори, госпожа Бовари».

---

И шёл В., шёл дальше. Остановится, постоит, постоит, и идёт. Никого, радостно, но вместе с тем и зябко уже, – В. увидел крышу, что продолжением здания стоит на колоннах («кто это придумал?»), и прошёл В. под крышу, и остановился В. в темени угла, как вкопанный встал там, даже не переминался с ноги на ногу, хоть и холодненько стало, но он просто стоял в этом углу, вспоминая свою недавнюю лихорадку, стоял и смотрел из-под крыши куда-то влево. Зимой ночи длиннее, человек – сильнее. Два динозавра пролетели над крышами двора. Незаметно рассветало.

Рассвело («светлее сегодня и не станет» – подумал В.)

*

Тем же часом я сидела на лестнице подъездного помещения и ела фотографии – одну за одной. На фотографиях этих – человек, мне знакомый, и я запихивала его в себя, откусывая по кусочку глянцевой плотной бумаги, жуя (тридцать три раза? Правильно?), глотая; теперь он со мной, более того, во мне.

Я доела фотографии и вышла на улицу. Я в шаге была тверда, синагога открывается позже, я помнила, как вечером одним я выходила из-под моста, и красные звёзды светились на воротах завода, и не было ни человека, и машины не останавливались. Даже остановись хоть одна – что она мне? И что ей я.

Теперь же было утро. «То же. И человека ни одного, и машины ни одной».

Синагога открывается позже. Я однажды там видела, под потолком (а потолки низкие), в прорезанном окне висела голубоватая ткань, и за ней трепыхалась большая чёрная птица, я не знаю, ворона ли это была, но трепыхалась она, билась о ткань (стекла не было – лишь эта голубизна тканевая), однако не так, будто попалась, но так, будто самовольно и без страха делает это. Я посмотрела на чёрное тело, но оно совсем скоро (после пары волнений и хлопков крыльями) исчезло, и тканевая завеса осталась волнуема только незаметным в тех стенах ветром. Теперь рано ещё. Закрыто. И я остановилась, погреться «где бы?» («Лужи замёрзли!» – говорила я как-то Инце, в первые заморозки осени – так они меня удивили. Его – нет. Тогда его уже начало переставать что-либо удивлять, и, дожидаясь меня, он уже включил зелёный светильник в ванной, точно костёр разжёг, но в доме-то – деревянная пожарная лестница есть, я это знала.)

В здании почты, под козырьком – дверь, закрыта ещё, конечно. Тогда я завернула за угол, и под крышей (что за место – продолжение крыши дома, стоит на колоннах, а меж ними – ничего, лишь асфальт, деленный на квадраты, может, придумали убежище от летающих? «Да кончено…» – я в мысли смеялась. До строительства убежища нам здесь было ещё далеко. Однако это место давно здесь, оттого я и не задавалась вопросом, для чего оно вообще предназначено, но стоило остановиться теперь и постоять чуть дольше, как сразу), пройдя дальше, в глубине, я увидела: стоит человек. Не испуган он и не замёрз. Не вор, как мне показалось, и не пленник. Не мертвец, и не жилец. Весь в сером, пальто длинно, прямо, «ждёт чего-то», и он, будто отвечая мне о своём здесь пребывании, сказал:

– Дождь, – и махнул рукой в сторону уличного просвета, что из-под крыши виден, – а я замёрз что-то!

– Дождь? Да… – ответила я, но смотрела на собеседника.

– Здесь раньше обменник был. – Указал он теперь на замурованное окошко в стене. – Лет двадцать назад.

– А, да, я помню.

Мы постояли молча. Тогда я, вспомнив о раннем часе, вышла из-под крыши и, пройдя чуть-чуть, остановилась у двери на почту. Я стала стучать в стекло двери, но оно не билось, тогда, вернувшись под крышу, я увидела, что человек из своего угла протягивает мне камень тротуарной брусчатки. Я, кивнув, приняла камень в свои руки, и я вернулась к двери почты, и я разбила стекло двери, «за все письма, которые от меня не дошли» – думала я, когда стекло разлетелось, я швырнула рядом и орудие своё – не из ярости уже, или праздности, но оттого, что хотела покорёжить и саму дверь, однако, увидев, что сделать это невозможно, я вернулась под крышу, человек там всё ещё стоял, я подошла близко к нему, левая штанина его была пачкана зелёной краской (ещё с прошлой весны, наверное), пальто засалено на тех местах, где и бывает быстрее всего засалена одежда, но только его одежда салилась на протяжении долгого времени, однако вместе с тем интенсивно. Я пожала плечами, говоря таким образом, что камень его не принесла назад. Он махнул рукой.

– Спасибо. – Сказала я ему и осталась близко к нему стоять, переминаясь с ноги на ногу, оттого, что начинала мёрзнуть. Мне вспомнилось, что в доме неподалёку жил алкоголик Андрей. Сколько я его помню, – он всё пил. Однажды, уже будучи взрослой, я выходила из подъезда, а Андрей сидел на клумбе у самого этого подъезда, сидел он с костылём в руке и синяками на лице, он, видимо, гулял, а я, распахнув с силой дверь, ударила ей Андрея, но, обернувшись, извинилась. Тогда я увидела, как он посмотрел на меня и как пожал плечами. Это был вид человека, которому никто не говорил «извините» уже очень давно. Я, конечно, не знаю, что это может быть за особенный вид, но тогда, увидев реакцию Андрея, сразу поняла, что вид такой существует, Андрей встрепенулся и стал бормотать, он смотрел на меня, и он не понимал, что сказала я, он будто спрашивал, действительно ли я сказала «извините».

– А какие-то умудрились на крышу влезть. – Начал мне старик из теперь уже нашего угла, потому как я стояла близко. Но старик ли он был? Кажется, нет. Зарос – головой и лицом; бродяга – в пальто и клешеных штанах. Я не знала его, но знала, что, должно быть, болит рука, или руки, и голова – хотя бы от смены погоды.

– Я туда, – если только решусь стать добычей, – продолжал бродяга, – а я скорее отдам себя докторам, чтоб выварили меня всего, выпарили, хе-хе. – И он замолчал.

Я закашлялась. Сильно я кашляла, долго. Тогда открывалась уже синагога, я прикинула по времени, и, кашляя всё ещё, но уже тише, я пошла в ту сторону, где стояла она.

*

И вам, и врагам может показаться, будто рыться в мусорном баке, да и в урне – не очень-то, однако иногда кое-что находится, даже недошедшие письма, распечатанные, чьи-то.

Можно сказать, что лезть рукой в урну – это как бы окунаться зимой в холодную воду, входить постепенно. Но так поначалу.

Пока я шла по направлению к синагоге, покашливая ещё, я не остановилась ни перед одной урной, я не смотрела, вывезли ли уже мусор из баков (по времени – должны были), я просто шла, запахнув куртку на груди, вспоминая, как простыла.

Мне казалось, произошло это в тот вечер: я лежала на скамейке во дворе, представляя, будто я в углу одиночной камеры, или в кровати комнаты, в которой я жила подростком. Я поворачивалась на левый бок, представляя, что поворачиваюсь лицом к стене, и я, поднимая голову, смотрела на Луну, представляя, что она видна мне сквозь окно – сделать из неё лампу было бы неуважительно, да и круг света лампы ближе и больше – не всегда, но на моей памяти.

И мне спалось тревожно, горячечно, однако вместе с тем и крепко. Только скоро я проснулась. Пошла в темноте. Я дышала, помнится, ртом, и похолодало… думаю, тогда я и простыла, потому что, начав той ночью, я стала подолгу кашлять, и не стояло что-то в груди моей, забивая её, как бывает это перед началом сильной простуды, а ходило, распускалось, царапая изнутри, и точно ветер гонял сухой мелкий песок по моей грудной клетке вверх—вниз.

Теперь я шла по направлению к синагоге, она невысокая, она старая, приступ кашля моего поутих, ещё раз, ещё, а пол в синагоге выложен плоскими камушками, что лежат, повернувшись ребром.

Я вошла внутрь («У каждой души было имя»), я здесь когда-то видела биение птичьего тёмного тела за голубоватой тканью… она выгорела, что ли, эта ткань? Но теперь здесь темно. Всё оттого, что по прошествии утра теперь не светлеет, только наоборот. Я вошла внутрь, и не было здесь народу, и никто не смотрел на меня (разве что из недр, из вовсе не освещённых углов, да и думать не хочу, что кто-то видел.) Я прошлась и посмотрела на камни стен, и я ничего не знала о том, как происходит в синагоге служение. Я смотрела по сторонам в тиши и утренней, даже не дымчатой, но просто бессветной темноте, несмотря даже на свершившийся уже давно восход (теперь Солнце стояло холодным светлым кружочком над всем, а перед ним медленно шли слившиеся в единое, однако имеющие контуры, бледные облака.) Я подумала – может, здесь и не будет никого? Может, напали, утащили летучие, «да нет, следов бы было…» Я глянула ещё раз вокруг, но, найдя прорезь окна, что было когда-то занавешено голубоватым, увидела лишь голый проём, и я развернулась, пошла к выходу («У каждой души было имя. Когда все они прошли сквозь ворота ада, им дали номера»), у этой синагоги когда-то сгребли по осени листья в кучу под большим безкорым деревом, да забыли убрать, и горкой лежали скрученные и крупные листья.

Выйдя из синагоги («У каждой души было имя. Когда все они прошли сквозь ворота ада, им дали номера. Когда все они поднялись к небесам, то остались под номерами»), я, не успев ещё и вдохнуть холодного воздуха, закашлялась, да так, что принято говорить – лёгкие выкашляю, однако не казалось мне, что я выкашливаю свои лёгкие, и даже представление о их кусках, что выходят из моего рта, не ранили, не пугали, не отвращали меня. Я лишь плевалась прозрачной тянущейся жидкостью, и она не казалась мне ни чем-то больным, ни чем-то противным. Так стояла я и кашляла. Люди, проходившие мимо меня, зыркали и, отворачиваясь, скорее всего в безразличье, шли дальше. Я никогда не просила в синагоге приюта, но я знала, что, если таковой мне понадобится, я попрошу его здесь, я попробую попросить его здесь, хоть и не было представление моё о таком приюте тем же, каким оно было, к примеру, семь лет назад.