Таня Тавогрий - Литературный оверлок. Выпуск №2 / 2017

• Название: Литературный оверлок. Выпуск №2 / 2017
• Автор: Таня Тавогрий
• Жанр: Русское современное

Выпуск второй альманаха «Литературный оверлок» большей частью состоит из произведений авторов, некогда учившихся в Литературном институте имени А. М. Горького. Здесь и неординарная, изящная проза Александра Решовского. Жесткая, если не жестокая поэзия Николая Столицына. Традиционная любовная лирика Натальи Волковой. Детально выписанные, наполненные иронией и тонким юмором рассказы Тани Тавогрий. Украшением альманаха явилась критическая статья Екатерины Ефимочкиной «Гори, госпожа Бовари».

---

В моей комнате стены – терракот, мало кому понравится, но окно – высокое, а какой бы подоконник можно было сделать, не будь этого громадного расстояния между внешней и внутренней рамой! Костёл у окна моего – снаружи. Он молчит всегда. Нет, было один раз – кто-то репетировал вечером на органе, я перешла дорожку от подъезда к звуку, подёргала дверь, а она – закрыта.

Я живу здесь не очень давно, но я купила шторы, я испачкала шторы, я оборвала случайно один конец шторы, и мне не хотелось снимать её для стирки – от греха подальше.

Я оставила сумку с покупками у двери, только вытащила кусок сыра, маленький и треугольный, обёрнутый, его – между двумя рамами суну, чтобы не испортился. О, да там за счёт моего широченного подоконника столько места, что влезет весь сырный прилавок, над каким я стояла в магазине, проверяя цену самых маленьких кусков.

Я разделась и положила одежду на стул, она возвысила спинку его, но не ровным продолжением, а этаким горбом («Ты, я смотрю, тоже любишь разбрасывать вещи! – говорила мне Лиля. – Когда я съехала от родителей, то поняла, как это раздражает, теперь у меня везде порядок». ) В одних трусах я уселась на кровать. Если бы ни это окно, такое высокое, то какие шпили. Хотя, нам и под уличными лампами было, знаете, очень… они желтят весь переулок, всю улицу, площадь – большую и маленькую, и если слезящиеся от ветра глаза сощурить слегка, то каждый фонарь, его макушка, разойдётся линиями в две стороны, а фонарей – несколько, вот они и полосатят раннее потемнение и блеск чёрного камня, по которому копыта – дальше, дальше, свернули, исчезли.

Я налила в стакан воды и стала пить.

Что-то непривычное я заметила ещё днём: слишком много людей, и я, вроде как, не вижу ничего особенного, но чувствую беспокойное отдалённо. Будто в людях тех было что-то иное: они не приехали сюда из другого места, нет, они вышли из того же города, но словно выползли из-под земли, оттого и казались чужими. Теперь они здесь.

Бывало, я думала: каково это, когда на главной площади твоего города чужаки? У меня, конечно, нельзя сказать, чтобы город свой был, но была эта комната, и она находилась в городе, что принял меня со второй попытки, хоть и грех – говорить так. Тогда гремела фамилия на «К», фамилия на «Д», а я была на третьем, значит – не я под фонарями, а они подо мной.

Я допила воду и поставила стакан на тумбочку у кровати.

Да, в тот день, когда я преодолевала, сцепившись с перилами, ступени, в жа́ре, я, пережив и подъём назад, легла в кровать, на бок, и думалось мне, что я умираю. Мне было приятно и смешно. И я улыбалась, и я думала. Умирать? Так, на боку – к стене, на которой полосы чёрные, тонкие, будто царапал кто, это до меня кто-то, точно, а почему царапал? – уже не узнать, и уже знать не надо. Умирать? И думать-то о Шекспире, да о Грише Папоротникове, точно скоро всё пройдёт, но ведь и впрямь, наверное, пройдёт! Всё равно. И радостно.

Тогда я не умерла. Вот, сижу здесь, в этой же комнате с высокими стенами, как в колодце, только в последнем окна нет (если не считать того, что сверху.)

Я легла в постель, я выключила лампу. «Мой стакан пуст, братцы», и я заснула.

*

Наконец-то поутру серо. В этом всё в порядке. Остальное – беспокойно, и я знала, что лучше побыть здесь. Ещё чуть-чуть здесь. Но скоро я вышла из дома, подумав, что так, вероятно, безопаснее. А вообще я просто позавидовала бродягам, ведь они похожи на тех, кто не боится. И я решила, лучше пойти, нежели быть найденной в своём жилище, и, более того, быть из него вырванной, или вытянутой, вырезанной, выгнанной, невольно воображается рак, не правда ли?

Пройдя проспект, я свернула налево. Почему-то я волновалась за мост (да что с ним могло случиться?), нет, чтоб думать, куда бы сгинуть.

Я дошла до моста. Народу на нём видимо-невидимо, так что я прошла до середины его, и повернула назад. Главное – мост в сохранности, и я убедилась в этом. Не то что бы два берега оказались несоединёнными, не стань моста, нет, мостов в городе несколько. Не хотелось лишь, чтобы мост лежал под водой, как тот, кого с моста этого бросили (думается мне, он не единственный.)

Выйдя с моста, я огляделась. Здесь предлагают что-то купить (однажды мужчина, что ел мармелад из пакета грязными руками, подошёл ко мне у светофора, и спросил – «марихуана?»), и продавец кукол управляет марионеткой Пиноккио так, что тот танцует очень подходяще звучащей музыке; чуть дальше, у памятника (чулок, складки ткани на колене, лайкры-то не было, и пусть, потрогать бы) – туалет, и чернокожий моряк ждёт кого-то (беги!)

Перейдя дорогу, я прошла прямо, потом углубилась в город, там – так же, как и вчера днём, та же степень беспокойства, я лишь опасалась, перед самой собой делая вид, будто недоумеваю, на самом же деле – зная. Тощий, похожий на подростка парень, голова его брита, и закатаны штаны, он бледный и бита для бейсбола в его руке. Я уставилась в землю («Я? Я? Я здесь ра-бо-та-ю, я…я кручу тут тесто на деревянных этих штуках, видишь? С корицей, орехами, хочешь? Я рабо-таю. Просто работаю здесь». ) Он прошёл мимо. Я ускорила шаг и свернула.

*

Мимо стены, исписанной, пачканной, пахнущей, я шла (вдалеке две фигуры, скрылись скоро, я не поняла, куда), и вышла на улицу, там, на углу, у здания, стоял бродяга и разглядывал свои руки. Он разглядывал их не потому что хотел узнать, сколько ему осталось жить, не потому что практиковал осознанные сновидения, и не почему-либо подобному. Все кисти рук его были покрыты коркой телесного цвета, и я видела ещё трещину, да, – с противоположной стороны улицы – я видела, по крайней мере, одну красную трещину. А бродяга смотрел, вертел руки свои, и смотрел, будучи в отчуждении – не потому что он бродяга и обижен чем-то, кем-то, а потому что он знал, что он бродяга, что руки его болеют, и он был тих, беззлобен, скромен, он стоял и смотрел на свои руки, я же стояла и смотрела на него и на руки его, и потом я двинулась по улице вперёд. По правую сторону от меня, напротив дома, у которого бродяга и стоял, помещался магазин с дорожными сумками и чемоданами. Разноцветные, с узорами, они были мне противны, и только руки бродяги – милы. Мне бы хотелось дотронуться до них и излечить их. Мне бы хотелось вытащить из карманов бумажные деньги и дать их бродяге. Какой он… стоит и смотрит. Он не был частью этой улицы, но и не хотел нагрянуть, завоевать её, заявить о себе. Он молод, и у него такие волосы… красивые волосы. И у него же, наверное, есть любимая песня. Какая же это песня? Какая у него любимая песня?!

Однако я удалялась, и я не возвратилась к углу дома. Да у меня же есть сотня, и даже ещё несколько сотен в другом кармане, или в кошельке, почему я… Но я шла, и я шла, скоро, может, и не нашла бы уже этот дом, и угол этого дома, а всё, что было передо мной – чуть прикрывающие лицо коричневые волосы и красная трещина на левой кисти руки. Он знал. Всё он знал, от того такой вид, – может сойти за пришибленный, – вид человека, знающего свою жизнь и дело своё, от того не требующего от остальных – ни внимания, ни благ. Как это называется? Самодостаточностью? Казалось бы – вернуться, всего несколько поворотов, и назад, к углу того дома, где…

Чего я боялась? Инфекции? Слова сказать боялась? Остаться без денег? Так я однажды не смогла догнать «полоумного»: он играл накануне на площади – из лопаты соорудил гитару, а деньги, пожалуйста, сыпьте в ведро («он что, дачник?») Сутки же спустя, стоя на проспекте (мокро всё, листья приплюснуты, прибиты к камням тротуара, жёлтые, почти круглые, большие), вижу: стоит, в том же комбинезоне, что и вчера, только (в такой-то холод) футболка красная теперь, ест хот-дог, ест быстро, и я – давай думать, как же сказать, но подойти – точно, и я мнусь, одёргиваю пальцами пальто, я закуриваю (это непременно, под мою речь подходяще), и, повернувшись в ту сторону, где «полоумный» этот (не я так его прозвала) стоял, увидела, как он пошёл по проспекту в противоположную мне сторону, – там дома давали больше тени, и сужался тротуар, поэтому получалось, будто фигура «полоумного» скрывается в темени. Двигался он стремительно, точно таракан: не бежал, но шаги его были настолько громадны, что мне, хоть беги, не догнать его. И кто знает, чего я мялась, чего расправляла это пальто, я теперь просто не угонюсь за ним.

Сейчас, может, и бродяга уже ушёл, только сомневаюсь, что шаги его так же громоздки, как шаги «полоумного».

Придя домой, я открутила пробочку бутылки, я её покупала для лечения, когда горло заболело, так и не откупорила тогда, «само пройдёт», и прошло. Заполнила дно стакана. Опрокинула.

*

Однажды, то было вечером, пальцы мои прошли войну, и я погрузилась в ад, и ад был таким: в нём была и надежда.

Я нашла там Иуду (наши тела были так близки, что и змея не смогла проползти между ними), и я выносила его ребёнка, и что я сделала с ним?