Геннадий Чепеленко - Зима не в эту осень

• Название: Зима не в эту осень
• Автор: Геннадий Чепеленко
• Жанр: Русское современное

В книгу «Зима не в эту осень» включены новые стихи и некоторые переработанные из книги «При медленной луне». Сквозной мотив – судьба поэта в метафизической и реальной ипостасях. Основные принципы возможностей пишущего стихи изложена им в эссе «Точность слова в контексте неясного». В нем он рассматривает значение слова как независимое от обозначения предмета, его способность с другими вызывать ассоциации и взаимопревращения мыслей в образ и, наоборот, перенастраивать смыслы для новой реальности. Использование «импульсной, тональной техники» придает стихам индивидуальность. Перепады тональностей вводят в мир звуков, неких «звучащих пятен Леже». В его экспрессивных стихах множество «мгновенных ассоциаций», иррациональных, не всегда способных объяснить мысль, но понимаемых на уровне ощущений. В лучших своих стихах ему удается использовать этот прием для гармонического подтекста самого стиха.

---

Размытое стекло

Свет долго не живет, не плавая по окнам.
Тревожа темноту, он помнит скаты крыш,
как отрываясь вниз, от ветра по наклонной
менялись цвет ее и слет холодных брызг.

И повод не любой: дыханью вредной влага,
и – серый шум листвы, и – слабой от зарниц
звучащей тишина, в тон темноты бумага,
когда туман белел, а дождь слабел в разы.

И – был полуфинал! Сюжет перед попыткой
найти полутона, увидеть смысл в другом
значении воды, как свет дрожит по ниткам
и падает на стол, чтоб знать, а что – потом,

когда размытым все от лампы и от окон:
и – темнота жилья, и – почерк ветра вкось,
и – плавающий шум, резкий в водосточной,
бьющий наугад: то – в нервы, то – в стекло!

Не ищущий – в кого, размытый к непогоде!
То за стеклом и в нем, что от него внутри …
Под лампой на столе, рисующий разводы,
пытаясь отличить свет от сплошной воды.

И от всего – пасьянс. И выбором колода
бумаги в темноте, когда продолжен срок
отчаяния. Вплавь! И поводом – по водам,
их холод от него, а после – влажный смог

и – белой тишина. То под каким наклоном
она – после дождей, угадывать на слух,
куда плывет она и, чей ей важен голос,
когда один молчит, другой ко всем вокруг,

когда с утра темно, и стекла лампа грела
от ветра и дождя, и – свет в них одинок,
и – от нее внутри чуть желтая белела
бумага на столе. Как скомканный листок!

Из подъезда

В подъезде темнота
тревожная, опасной:
то – лестница крута,
то – щелкнет краской.

И – вздрагивает звук,
и – новый от другого.
И – через старый круг,
   пройдя
          многоугольник.

В нем и по всем углам
в любое время, днями
их эхо в сквозняках,
слабеющее в дальних,

если задержан свет
в его пролеты, после,
когда меня в нем нет,
как и подъезда восемь,

когда от ветра – из
меняющихся створок
свет падал резко вниз
и в стороны от стекол.

И – медленный фагот,
меняя звуки джаза
звучал со всех сторон
с низов до бельетажа.

Задержками – рэгтайм
озвучивала полночь,
через осколки, к дням,
и – вспыхивая в оной

для утомленных глаз
и тех, что видят остро,
в погаснувшем, как гас
не измененный голос.

И – оживал подъезд!
И – стены! И – перила!
На непонятном текст,
скрывающий чернила.

И – тишина вдоль стен,
заполненная вами …
Свет прятался за тень
исчезнувшего “Amen”,

когда не бьют часы!
И – от осколков света
пульс. В аритмии их
след медленного эха.

Втроем

По прогнозам – метели, на деле – охра.
Мы – вдвоем. По приметам – не к месту.
Подоконник, вдыхающий холод окна,
белый,
       вроде листа,
             с этой позднею вестью.

Не понять, как, откуда на голову снег,
если нет его. И без предвестников неба!
Темнота не исчезла, но желтый паркет
к снежной осени, не забывающей лета.

Хлопья сверху! И – холодней сквозняка.
И они, если в россыпь, стекают стеною.
Я защиты прошу своего двойника
от любых, тех что осенью и стороною.

Могут резко осыпать и щелкнет внутри!
Погружая в снега, не мирить с холодами,
непрозрачные окна, молчанье двери,
и мои настроенья с чужими стихами,

если осени две, но – рассыпан пейзаж
неразборчивой яви. В нем стерты детали.
Снег все помнит! Он вводит в коллаж
листья белые, с ветром их желтые стаи,

чтобы логику стекол оставить зиме.
и неверных по цвету, ведущих к ошибке.
Он рассыпчат и легкий. И ближе земле!
Оттого ветер резче от Ойстраха скрипки,

чтобы был он развеян из памяти стерт.
Я услышал себя: это листья в гербарий.
Подоконник вдыхал белых нот перебор:
мне на белый метели – красный герани!

Нет зимы

Владимиру Кучерy

От холодов неделями
сентябрь ждет зимы.
О том – луна на дереве
предвестников среди.

Оттенков белой осени
листва. А – что листва?
Ей холоднее в просеках,
чем вверх, гореть с утра!

В них, существующих
и – в тех, которой нет,
за холодом плывущая
она, чтоб небо греть,

или в ночах потерянных
свет выправлять картин,
реку над левым берегом
и – не менять под ним

и, делая раскованным
его,
       где тишина —
                                 вода,
когда он перевернутый
и кромкой вроде льда.

Под капельницей
                    каплями
свет – в пьяной голове,
она как танец с саблями,
в зеленой пасть траве,

приблизить небо синее
к снегам, но – без нее.
К воде не лед, а – иней
для тех, кто босиком!

Все к устью,
             расставанию
от новых лун – к себе,
к размытым очертаниям
их с четверга – к среде.

Под
дождик беспричинный
и – белый выходной
не затяжной,
             но длинный
щемящий шопот – стой!

И ждать до посинения,
до проблесков небес
о чем он? Пояснения
скорей всего не весть!

Он – о листве,
                 но после
плывущей новизны -
о синих картах просек
в предчувствии зимы,

когда ветра послушны
лишь свету-молчуну
как
       нитка вдетой в ушко
иглы, его лучу,

когда еще возможно
понять, куда он гнет,
когда река морозная
стоит. С ним не течет!

И пустоши! Неделями
продрогший парапет
к реке. Рекою белою
свет поглощает снег,

уйти от прояснения
любой, из всех картин!
Дни, если не осенние,
то
       снег скорей к другим,

когда от ветра сушит
глаза, то может быть
дождь отвлекает уши,
чтобы
       хоть что-то скрыть.

Жесткий вагон

Жесткий вагон мягкий
свет удаляет от шума,
от привокзального мата,
матовый от угрюмого.

К серой уводит картине
в купе, за ночным окном,
к сумеркам – в паутине,
и с непроглядным дном

черных квадратов окон,
дням и таким же ночам,
безбрежности одинокой
как к плохим новостям.

И оттого – на стыках
окна часами молчат,
если рассветами выткан
каждый до сна закат.

И – оживали квадраты
желтые, плыть до утра!
По молчаливым кадрам
дорога двойной ДНК…

Мнимою или потоком
до красных ее фонарей,
не расплетаясь под током
вспыхивающих аллей.

После, за поворотом,
вытянув время в нить,
чтобы встать
          под колеса,
стучать, молотить, бить

всем, не имеющим уши
как свет побитый огнем,
холодом был и душем
ночью, часу во втором.

Из точки,
          на дальней стрелке
на выбор: узкий зазор
или – все в те же ветки
желтый,
          с рукой светофор;

остерегает к картине:
всей красоте кривых,
полете на керосине
когда высота для них;

оправдывает
          замедленье
из точки в долгую мглу,
вспышками отражений
к свету,
          предчувствию дню.

И даже, когда не с кем
быть, и – на сотни верст
расшатанные перелески
и – белых метелей ворс.

И окон любые квадраты!
Но, если светились дома
то ночь вспоминала даты
окрашенные в цвета,

если экспресс днями
в снега попадал без огней,
когда даже дни выпадали
из светлых календарей!

Пьяный на крыше

Отрок с похмелья на утренней крыше
ищет опору и, врозь распластав рукава,
пробует силы по ломанной линии крика,
не опираясь на скошенный угол крыла.

Он – без нее, озаряющий детскую удаль
карандаша на рассыпчатый мельк ветерка,
под копирку творит гениальную глупость:
день начинает с нее на манер сквозняка!

Кромкою белой и красный от лезвия иней!
И – напряженней едва ли не каждая грань
белых одежд, раздуваемых веером линий
резко холодных как воздух и серая рань.

И без затеи: по глупости! Или – по пьяни
в замыслах ветра, в полетах со сна наяву,
он открывает тревожные волны в тумане,
раннее небо, как все в нем не так, на плаву!

И без опоры на крышу и взрослые страхи
сам веселится. И не в подкидного – в лото…
Настежь открытый отчаянью белой рубахи
край пропускает, но твердь еще держит его.

Улыбка Джоконды

Перед закатом взгляд погас
небес. Даль искажает темень.
В ней свет, не озаривший нас,
приглушенный, самоуверен.

Саней, не видя, помнит скрип
в снегу полозьев – от мороза.
Он чувствует протяжный крик
вдогонку ветра, эхо множа.

Так, ветер – обостряет слух,
когда никто мотив не слышит.
Лишь тонкой флейтою пастух
напоминает: осень – ближе,

и – в тон заката, в полстены
Джоконда прячет тень улыбки.
Мне ближе флейта – из среды
парящих звуков, теней зыбких.

В прохладе, там, где их игра
с прохладою и тем, что блещет,
где бабочек неровный ряд
в ней неожиданно, трепещет.

Над смятой тянется ботвой,
то вверх, то вниз. Через ограду,
и – вслед лучу, по – бичевой
через нее влететь в прохладу

и – выпорхнуть, и снова стать
прошедшим, белой тишиною.
Мне – с тишиной не уставать,
когда есть вечер – за спиною

в холодном сумраке равнин,
где свет, погашенный внезапно,
их возвратит в среду картин
утерянных, когда на завтра,

в реке блеснет и – с тишиной
погаснет, чтобы яркой стала
картина неба, быть – дневной:
по изморози – к дали санной.

На веревках