Валерий Казаков - Город в лесу. Роман-эссе

• Название: Город в лесу. Роман-эссе
• Автор: Валерий Казаков
• Жанр: Русское современное

Это произведение, в котором город – действующее лицо, равное главным героям романа. Они живут и меняются вместе, но каждый по-своему, совершенно не так, как того требует ход истории. Фантазия и реальная жизнь переплелись здесь настолько сильно, что порой трудно понять, где тут вымысел, а где быль, похожая на пророчество.

---

Весной он плел венки из одуванчиков. Эти желтые эфемерные цветы почему-то его завораживали. В них было что-то солнечное и медовое, что-то томительное и сладкое, чему Никита не мог найти подходящего названия.

Летом он рисовал золотистые восходы и багряные закаты, открывая для себя, что медлительность в какой-то мере присуща всему живому на земле. Зимой смотрел в опустевший сад через заиндевелое окно, и ждал снегирей, иногда прилетающих на калину, увешанную красными бусинами ягод.

По какой-то непонятной причине в зимние холода к нему прилипали все простудные болезни от гриппа до скарлатины. Он появлялся на улице с обязательным шарфом на тонкой шее, в шапке с распущенными ушами, в огромных серых валенках и теплых рукавицах.

Уже первые рисунки Никиты, выполненные обыкновенными акварельными красками на серой бумаге, привели близких родственников в восторг. Им очень понравилась молодая женщина в сиреневом платье, изображенная Никитой на фоне замшелых камней и прибрежных кустов в позе Ассоль, встречающей принца. Потом Никиту увлекла весенняя природа, скрытая в зеленоватой дымке нарождающейся листвы.

А однажды он нарисовал цветущую черемуху так правдиво, что случайно заглянувшая к ним на огонек соседка купила его акварель за десять рублей. Умеющие ценить деньги родители молодого художника увидели в этом событии хорошее предзнаменование и сделали всё, чтобы это увлечение сына переросло в нечто большее.

Несмотря на свой худосочный вид, Никита очень рано стал обращать внимание на девочек, обладающих хорошей фигурой. Влюблялся в них как-то подозрительно быстро, каждый раз утопая при этом в красочных эротических мечтах и сладкой мороке любовных иллюзий. Из-за этого к своим тринадцати годам он знал о любви больше, чем все его сверстники, вместе взятые. Он прочитал много книг и серьёзных научных статей на любовную тему. И в то же время любовь так и осталась для него тайной. Она представлялась ему сгустком чувств, где преобладает восторг и благоговение, где в прах рассыпается здравый смысл и исчезает привычная нравственность.

Но эта любовь не подружила его с жизнью. Он ничего не предпринимал для достижения намеченной цели. В свои четырнадцать лет он не умел даже целоваться. Скрывал свои чувства, страдал в любовной немоте и понимал, что никому не сможет излить своих самых скверных и сокровенных мыслей.

Во время очередной влюбленности его свалила корь. Дни высокой температуры были на редкость солнечными. Никита плохо слышал в эти дни, все звуки казались ему далекими. Голос его стал непривычно низким, глаза слезились, и только одно запомнилось ему ясно. Как в странной дреме стоял за окном укрытый снегом сад, а там – темные ветви яблонь в белой оправе снега, тонкие желтоватые линии высохшей травы, пунктир одиноких листьев на щетине смородины и пухлый овал свежего сугроба вдоль изгороди. Почему-то именно в это время ему стало томительно приятно смотреть в зимний сад, в царство голубых теней и искрящейся белизны. И не хотелось верить, что такое уже никогда не повторится, что эту удивительную картину никто не сможет как следует запечатлеть.

Тогда впервые в его душе возникало такое ощущение, будто это только он один так видит и так глубоко чувствует природу. Это только он один имеет восторженную душу, которая так ярко отзывается на всякое проявление настоящей красоты. Значит – надо как-то сохранить и передать эти чувства другим. Пусть все испытают переживаемый им восторг. Пусть все это почувствуют…

После отступившей болезни рисование стало его болезненной страстью. Он брал в школьной библиотеке книги о русских художниках и читал их с радостным упоением. Биографии таких корифеев живописи, как Серов и Репин, очень волновали его. Он искал в них некой схожести со своей жизнью, и если находил что-нибудь существенное, указывающее на близость помыслов или поступков, то всегда очень воодушевлялся этим. Ему казалось это хорошим предзнаменованием…

Например, неспособность Валентина Серова к точным наукам воспринималась им, как некий обнадеживающий знак, потому что Никита тоже терпеть не мог алгебру и химию, зато с большим желанием писал сочинения на вольную тему и даже чувствовал некую тягу к стихосложению. Живописание словом было сродни рисованию, а рисование так же возбуждало его, как хорошие стихи. Тут и там жила непредсказуемость, тут и там властвовала стихия.

Первые акварели Никиты озадачили учителя рисования отсутствием композиции. Александр Павлович Кадмиев долго не мог понять, почему асимметричные цветовые пятна на рисунках Киреева так естественно вплетаются в знакомый узор природы. Почему отсутствие композиции не лишает картину смысла? Почему небольшие рисунки Никиты завораживают не точностью деталей, а верным росчерком карандаша, едва намечающего контур, не ясностью, а туманностью – некой робкою тайной?

Что бы там ни говорили, а первыми по достоинству оценили дар Никиты школьные хулиганы и второгодники. Они подходили к нему на перемене и просили нарисовать голую бабу с увесистым задом. Позднее дело дошло и до известных композиций с изображением мужских и женских тел под характерным названием: «Папа на маме». Потом Никитой заинтересовалась смазливая руководительница школьной редколлегии Валька Ломова и стала его приглашать после уроков для работы над стенгазетами. Никита волновался при ней, как при настоящей зрелой женщине, и, если она поворачивалась к нему задом, украдкой смотрел на ее крупную вздернутую попку под кримпленовой юбкой. От Вальки густо пахло духами, и, если она останавливалась у окна лицом к стеклу, на ее черных гетрах возле колена Никита видел маленькую дырочку. Когда-то такую же он приметил у Нины Ивановны на голени, когда та слишком низко нагнулась за упавшим мелком на уроке биологии. Нина Ивановна работала завучем в школе имени Ленина, ходила на занятия в темно-синем костюме и частенько спала на уроках, подперев массивный подбородок гладким кулачком. Однажды Нина Ивановна увидела карандашные рисунки Никиты, моментально оценила их по достоинству, узрила все недостатки и сразу же посоветовала обратиться за помощью к профессиональному художнику Павлу Петровичу Уткину, потому что школьный учитель для него уже не авторитет. Из школьной программы он вырос, но до настоящего мастерства ещё не дорос.

Павел Петрович Уткин в то время заведовал изостудией в местном Доме культуры, куда частенько наведывались все представители местной богемы.

Первая встреча Павла Петровича и Никиты прошла довольно холодно. Рисунки и акварели долговязого школяра старому художнику не понравились. Полное пренебрежение азами академической живописи его рассердило, а медлительная скованность молодого человека была воспринята им как заносчивость.

– Если хотите по-настоящему овладеть искусством живописи, – сказал Павел Петрович, – то придется начинать с самого простого, с азов, а если ваши творческие искания выше канонов академической живописи, то нам с вами не по пути.

– Я знаю, что ничего не умею, – смущенно ответил Никита.

– Тем лучше, – ободрил его Павел Петрович. – Никогда не надо переоценивать себя, тем более в вашем возрасте.

Азы живописи

Начало занятий в изостудии запомнилось Никите на всю жизнь. Остался в памяти яркий сентябрьский свет из окон третьего этажа, пересекающий изостудию по диагонали; запах масляных красок, скипидара и льняного масла; голова двуликого Януса в буклях шевелюры; крохотная статуя Аполлона; незамысловатая лепнина из гипса, развешанная по стенам вразброс и напоминающая музейные экспонаты, забытые здесь каким-то исследователем древностей.

Запомнились первые карандашные рисунки этих самых гипсовых фигур, где обязательно нужно было передать фактуру материала, соблюсти пропорции, отчетливо обозначить тени и блики. Запечатлелось присутствие Павла Петровича за спиной, который ничего особенного не требовал, только находил и просил исправить допущенные ошибки, тем самым подталкивая начинающего художника к достижению настоящего совершенства.

Уже через несколько месяцев после начала занятий Никита почувствовал, что многое может нарисовать так, как нужно, как этого требуют древние правила, разработанные еще Леонардом да Винчи.

В конце года на занятия к молодым художникам пришел симпатичный старик – их первая живая модель. Его усадили на деревянный подиум, осветили с боков двумя софитами, дали в руки книгу. Портрет старика нужно было нарисовать за три сеанса. Никита нарисовал за два и, как ему показалось, лучше всех. Но когда Павел Петрович поставил все рисунки в ряд на полу возле живого оригинала, и Никита сравнил свой портрет с остальными, то вдруг обнаружил, что его работа выделяется только одним своим качеством – исключительной бледностью тона, а, следовательно, невыразительностью. Хотя Никита соблюдал все каноны карандашного рисунка, и, как положено, самым ярким местом на портрете сделал зрачки старика, все равно старик не выглядел так живо и естественно, как на портрете Валерки Филиппова. К тому же правая щека старика на рисунке Никиты явно перевешивала левую. Теперь, когда рисунок стоял в одном ряду с другими, это бросалось в глаза. Никита ожидал, что Павел Петрович обратит внимание на эти промахи, но он почему-то сказал: