Дмитрий Шепилов - Непримкнувший. Воспоминания

• Название: Непримкнувший. Воспоминания
• Автор: Дмитрий Шепилов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-227-07518-5

Эта книга – воспоминания Дмитрия Шепилова, главного редактора газеты «Правда», члена-корреспондента АН СССР, секретаря ЦК КПСС, позднее и министра иностранных дел СССР. Автор не просто излагает события, имевшие место в 30–50-х гг., но раскрывает эмоциональную, человеческую сторону этих событий. Его воспоминания интересны смелостью и независимостью суждений об актуальных на тот момент вопросах общественной и политической жизни, откровенными и нелицеприятными характеристиками ключевых политических фигур СССР.

---

Маршал А.М. Василевский:

«Советские воины потеряли горячо любимого отца и гениального полководца, Генералиссимуса Советского Союза товарища Сталина, с именем которого неразрывно связаны вся история Советской Армии и Военно-Морского Флота СССР, все их славные победы над врагами нашей Родины…» (9.03)

Михаил Исаковский:

Все, что в народе счастьем называлось,
Его руками было нам дано.
И сколько б слез о нем ни проливалось,
Его нельзя оплакать все равно!.. (9.03)

Так изливались чувства скорби огромного числа людей.

Холодный мартовский ветер пронзительно выл в водосточных трубах, хлопал дверьми в подъездах, с неистовой злобой гнал по тротуарам прошлогодние почерневшие листья, обрывки газет, спичечные коробки.

В эти траурные дни я круглые сутки был занят редакционными делами, а в моей памяти то и дело одна за другой всплывали картины встреч со Сталиным: Красная площадь, Большой театр, Андреевский зал, Кремлевский дворец, рабочий кабинет Сталина, зал заседаний Политбюро, Свердловский зал… Но больше всего, и неотвязно, представлялась мне небольшая комната – библиотека на «ближней» даче, и в ней на полу у дивана распростершийся Сталин.

С этой комнатой у меня были связаны воспоминания о Сталине как об ученом.

Я так живо представлял себе весь этот эпизод в действии.

Был воскресный день. Мы с женой отправились отдохнуть в Театр оперетты. Все шло хорошо и весело. Начался последний акт. Вдруг кто-то торопливо зашептал мне на ухо:

– Товарищ Шепилов, просьба срочно выйти – вас вызывает Кремль.

Из кабинета директора я позвонил по переданному мне телефону.

– Товарищ Шепилов? Говорит Чернуха; товарищ Сталин просит вас позвонить ему.

– Товарищ Чернуха, я ведь в театре, да еще в таком легкомысленном. Тут нет кремлевского телефона; разрешите, я подъеду к Моссовету – тут недалеко, и оттуда позвоню.

Чернуха:

– Да не нужно этого. Я доложил товарищу Сталину, где вы находитесь, и спросил, тревожить ли вас. Он сказал – потревожить, и чтоб вы ему позвонили. Звоните, он ждет у простого телефона. Вот номер…

Я позвонил.

В трубке сразу же отозвался очень знакомый, тихий, глухой голос:

– Сталин.

Я назвал себя и поздоровался.

Сталин:

– Говорят, вы в театре? Что-нибудь интересное?

Я:

– Да, такая легкая музыкальная комедия.

Сталин:

– Потолковать бы нужно. Вы не могли бы сейчас ко мне приехать?

Я:

– Могу.

Сталин:

– А вам не жалко бросать театр?

Я:

– Нет, не жалко.

Сталин:

– Ну, тогда приезжайте на «ближнюю». Чернуха вам все организует.

Через несколько минут я уже был в Кремле у В. Чернухи. Он отдал все необходимые распоряжения. И вот я уже мчался по Можайке. Очевидно, предупреждение было сделано по всему маршруту, потому что у Поклонной горы при моем приближении молниеносно был поднят шлагбаум; зеленые ворота «ближней» дачи тоже распахнулись сразу. И вот я у входных дверей дачи. На ступенях меня встретил полковник государственной безопасности, проводил в прихожую и сразу же бесшумно исчез. И больше за два с половиной часа пребывания на даче я не видел из охраны ни единого человека.

Я снял пальто у вешалки и, когда обернулся, увидел выходящего из дверей рабочего кабинета Сталина. Он был в своем всегдашнем сером кителе и серых брюках, то есть в костюме, в котором он обычно ходил до войны – должно быть, лет двадцать. В некоторых местах китель был аккуратно заштопан. Вместо сапог на ногах у него были тапочки, а брюки внизу заправлены в носки.

Он поздоровался и сказал:

– Пойдемте, пожалуй, в эту комнату – здесь нам будет покойней.

Это и была та первая справа от входа комната, которую я условно называю библиотекой и в которой со Сталиным впоследствии произошла катастрофа.

По приглашению хозяина я сел в кресло у столика, на который положил записную книжку и карандаш. Но Сталин сразу неодобрительно покосился на эти журналистские средства производства. Я понял, что записывать не следует. Сталин вообще не любил, когда записывали его слова! Впоследствии он неоднократно на встречах с нами, учеными-экономистами, работавшими над учебником политической экономии, делал нам замечания:

– Ну что вы уткнулись в бумагу и пишете? Слушайте и размышляйте!

И нам приходилось тайком на коленях делать себе какие-нибудь иероглифические пометки с последующей расшифровкой их.

Но здесь беседа шла с глазу на глаз, и незаметное писание исключалось.

За все время беседы Сталин ни разу не присел. Он расхаживал по комнате своими обычными медленными шажками, чуть-чуть по-утиному переминаясь с ноги на ногу.

– Ну вот, – начал Сталин. – Вы когда-то ставили вопрос о том, чтобы продвинуть дело с учебником политической экономии. Вот теперь пришло время взяться за учебник по-настоящему. У нас это дело монополизировал Леонтьев и умертвил все. (Член-корреспондент Академии наук СССР М.А. Леонтьев подготовил несколько первоначальных набросков-проектов учебника, но они не были приняты Сталиным. – Д. Ш.) Ничего у него не получается. Надо тут все по-другому организовать. Вот мы думаем вас ввести в авторский коллектив. Как вы к этому относитесь?

Я поблагодарил за честь и доверие.

Сталин продолжал:

– А кого вы еще рекомендуете в авторский коллектив?

Я не был подготовлен к этому вопросу, но, подумав немного, назвал фамилии двух наиболее квалифицированных профессоров-экономистов.

Смеясь, Сталин сказал:

– Ну вот вы и раскрываете свою фракцию.

Я не имел к названным мною профессорам ни особого доброжелательства, ни тем более недоброжелательства, но почувствовал, что из моей поспешной рекомендации могут быть сделаны самые неожиданные выводы. Поэтому я сказал, что вопрос об авторах требует более тщательного продумывания.

Сталин:

– А вы читали последний макет учебника? Как вы его оцениваете?

Я с максимальной сжатостью изложил свои оценки и замечания, считая, что для дела важно выудить не из меня, а из Сталина возможно больше замечаний, соображений, советов – как построить учебник политической экономии. И дальше в течение двух с половиной часов говорил почти один Сталин.

Потом я убедился, что многое из того, чем он делился со мной, он изложил затем на авторском коллективе. Вообще, из некоторых других эпизодов у меня сложилось впечатление, что Сталин считал необходимым в отдельных случаях предварительно поразмышлять вслух и проверить некоторые свои мысли и формулы. Это проистекало из исключительного чувства ответственности, присущего Сталину, не только за каждое слово, но и за каждый оттенок, который может быть придан его слову.

В этой области контраст со Сталиным был особенно разителен, когда к руководству пришел Хрущев.

Хрущев страдал патологическим недержанием речи, всякое чувство ответственности за слова было у него потеряно.

В порядке прилива показной храбрости Хрущев мог экспромтом в публичном выступлении предъявить, скажем, союзным великим державам ультиматум: «В 6-месячный срок («к маю») подписать мирный договор с Германской Демократической Республикой. Если это не будет сделано, то…» – дальше следовали прямые угрозы со ссылкой на то, что Советский Союз имеет такой запас атомных бомб, что может снести все на земном шаре, и т. д.

На протяжении тридцатилетнего сталинского руководства все государственные деятели мира привыкли с предельной серь езностью относиться к каждому слову «русских», «большевиков», которые слов на ветер не бросают. И естественно, по традиции после такого ультиматума Хрущева следовали дополнительные миллиардные ассигнования на увеличение производства вооружений. Генеральные штабы США, Англии, Франции, НАТО начинали принимать предупредительные меры по защите Западного Берлина от «русского нашествия». Весь мир впадал в состояние ожидания войны. Но наступал намеченный ультиматумом май, Хрущев снова повторял свой ультиматум с переносом срока уже на май следующего года. Результат – тот же.

Вполне понятно, что больше всего выигрывали от этой словесной безответственности империалистические монополии по производству оружия.

Такой же эффект был и от многих других публичных выступлений Хрущева. Как болтливая кухарка не может удержаться от того, чтобы разболтать соседке, что она подсмотрела у хозяев, так и Хрущев был абсолютно не в состоянии молчать, в том числе хранить государственную тайну. Его буквально распирало от неодолимой потребности похвастать тем, что он узнал или увидел.

Вот один из образчиков публичных выступлений такого рода:

– Я вчера посетил один из наших военных заводов по производству ракетной техники. Знайте, что мы уже поставили производство баллистических ракет на конвейер. Каждую минуту с конвейера, как колбасы, вылетают ракеты.

Конечно, квалифицированные эксперты генеральных штабов империалистических стран серьезно и тщательно оценивали, какая доля правды была в этом бахвальстве. Но беда заключалась в том, что за каждым таким выступлением Хрущева следовали законопроекты в конгрессе США и парламентах великих европейских держав о дополнительных ассигнованиях на вооружения, чтобы догнать СССР, который уже «поставил производство ракет на конвейер».