Канта Ибрагимов - Прошедшие войны. I том

• Название: Прошедшие войны. I том
• Автор: Канта Ибрагимов
• Жанр: Русское современное

Действие романа охватывает конкретный временной период прошлого века: с 1924 по 1995 год, с момента зарождения советского государства до полного распада системы. Становление власти Советов, пожалуй, одна из самых драматичных страниц в истории Северного Кавказа, где «приватизация» проходила наиболее жестоко. А далее – легендарная Колыма, две войны, изгнание родного народа и вновь голод, нищета, человеческие потери и… надежда. Роман впервые опубликован в 1999 году.

---

Не знал председатель ревкома, что Баки-Хаджи в это время думал. «Лучше бы ты, парень молодой, да грамотный, у себя дома сидел, а не к нам в горы приезжал порядки устанавливать… Мать, говорят, у него бедная женщина, старенькая, простая… Да что поделаешь, если такого сына воспитала… У нас тоже горе…»

Поздно ночью, когда аул погрузился в сон, в доме Баки-Хаджи собрались ближайшие родственники, мужчины.

– Цанка позовите тоже, – сказал мулла, оглядев присутствующих.

– Он спит, юн он еще, – ответил кто-то.

– Нет, уже не юн. Его отца убили, а ему уже двадцать… Кровь прощать нельзя.

Вскоре появился заспанный Цанка. Молчаливая задумчивость родственников освежила его взгляд. Все ждали, что скажет старший.

– Когда Алдума, да благословит его и всех вас Бог, арестовывали, разве не этот пришедший ублюдок заходил к нам во двор вместе с русскими?

– Да, он, – хором ответили все.

– Были еще двое чеченцев, – сказал тихо Косум, – но их мы не знаем. Хотя всюду спрашиваем и ищем их.

– Если этот пришедший в тот день заходил к нам во двор и после этого арестовали и затем расстреляли нашего родственника, то по всем нормам адата и шариата кровь ложится на него.

Наступила тишина. Приговор Солсаеву был вынесен.

– Кто поедет объявлять кровную месть его родственникам? – нарушил молчание Баснак, самый здоровый и драчливый с детства из Арачаевых.

– Замолчи! – зашипел Баки-Хаджи, – его родственники – это все большевики. Никто не должен знать ничего. Поняли? Кому надо, и так узнают.

Каждый понедельник Солсаев ездил в райцентр Шали на совещание. В дороге его всегда сопровождали два милиционера из Дуц-Хоте: Тимишев и Абкаев. В весеннюю дождливую ночь с воскресенья на понедельник председатель ревкома слышал, как во дворе раздаются странные шорохи. Выйти и что-то предпринять он побоялся, а на утро обнаружил, что увели его коня. Солсаев бросился к своим милиционерам и выяснил, что Тимишев уехал на похороны в соседнее село, а Абкаев, по словам родственников, сильно болен и даже не может встать с постели.

Весь дрожа, сжимая в кармане штанов взведенный наган, не прощаясь с матерью и ничего не сказав своему секретарю, Солсаев двинулся пешком в Шали.

Дорога от Дуц-Хоте до ближайшего села Махкеты пролегала через густой лес. Путь был не длинный, но безлюдный. После долгой зимы стезя вся промокла, зияла ухабинами, большими лужами, узкая кривая тропинка, как бесконечный брод, вела Солсаева меж этих рытвин и грязи, иногда вплотную приближаясь то к левой, то к правой стороне плотного леса, поросшего вдоль дороги диким орешником, колючими кустами шиповника и мушмулой.

В том месте, где сухая тропинка впритирку прижалась к густому лесу, из кустарника вдруг возникла появилась огромная рука, схватила председателя ревкома за шиворот, потащила в сторону чащи. Ни звука не издал Солсаев, руку с пистолетом даже не дернул, только рот у него, как у рыбы, беззвучно раскрылся… После второго удара кинжалом потекла тонкая струйка алой крови.

Он еще дышал и судорожно дергался, когда здоровенный Баснак протянул окровавленный кинжал Цанке и сказал: «Дорежь скотину».

Худой, длинный, весь бледный, Цанка дрожал, как последний лист на зимнем дереве. Он с ужасом смотрел на обезображенное в муках лицо умирающего и, нервно взмахнув перед собой руками, попятился назад, зацепился за корень и рухнул навзничь. Когда он машинально пытался встать и глаза его невольно продолжали смотреть на окровавленное тело, то увидел, как дядя Косум в упор выстрелил в грудь кровника. Цанка снова оступился и, падая, головой ударился о ствол дикой груши… Гулкое эхо выстрела пронеслось по горам и тупой силой отдалось в юной голове Цанка.

* * *

В то же утро, не находя себе места от волнения, Баки-Хаджи пошел пешком осматривать свое владение – старинное сельское кладбище газавата. Быть похороненным на этом кладбище считалось почетом не только у жителей Дуц-Хоте, но и у многих жителей окрестных сел. Чеченцы местных тейпов, давно переехавшие жить на равнину, согласно завещаниям, ехали в далекие горы, чтобы похоронить родственников рядом с предками на родовом кладбище. С тех пор как Баки-Хаджи совершил Хадж, он стал главным смотрителем родового кладбища. Без его согласия никто не имел права быть погребенным на этом святом для горцев месте. По правде говоря, никто никогда от Баки-Хаджи отказа не получал и все эти процедуры согласования носили чисто ритуальный характер. Однако традиции в горах чтили и уважали…

За аулом Баки-Хаджи остановился, огляделся вокруг, прислушался. После тюрьмы весь мир казался новым, чистым, родным. Все эти дни на свободе он не мог надышаться чистым, свежим воздухом.

Была ранняя весна. Еще с прошлого вечера с низин приполз густой молочный туман и своей сыростью и холодом лег на обмякшие после зимнего снега горные долины. Черная благодатная земля чеченских гор проснулась после долгой спячки, набухла влагой, замерла в ожидании солнца, готовая родить новую жизнь, новый пестрый мир.

Ветра почти не было. Из-за тумана ничего не было видно. Вскоре в молочной дымке потонули и крайние строения аула. Где-то в селе мычала голодная корова, а впереди послышался знакомый перезвон горного родника.

Медленно, не спеша Баки-Хаджи костылем счистил грязь со своих сапог, будто бы впереди его ждала сухая чистая дорога, и хотел тронуться дальше, когда послышался глухой одинокий выстрел. Мулла вскинул голову, прислушался, его брови полезли вверх, глаза расширились, рот раскрылся. Так в оцепенении он стоял минуту. Снова мир замер. Наступила тишина. Глаза Баки-Хаджи сощурились, рот закрылся, и еле заметная ухмылка или улыбка появилась в уголках рта старика. Это продолжалось лишь мгновение, потом лицо его моментально приняло серьезный вид, и он вслух сказал: «Остопирла, Остопирла»*. Полез в карман, достал четки и, перебирая их, читая губами молитвы, тяжело ступая, тронулся дальше.

Вскоре, услышав за спиной скрип арбы, старик остановился, отошел в сторону, уступая дорогу. Вначале из тумана выбежали две облезлые дворовые собаки; одна из них, более молодая, нерешительно подошла к мулле и обнюхала его. Потом появилась старая кляча – кобыла, запряженная в одноосную древнюю арбу на огромных деревянных колесах, обитых по краям тонким листом железа. На арбе сидел и погонял хворостинкой кобылу односельчанин Баки-Хаджи Харон – уже в годах мужчина. Его за глаза редко кто называл Харон, а в основном говорили муж Алпату: все знали, что его жена Алпату, женщина здоровая и властолюбивая, полностью заправляет всеми делами в хозяйстве и Харон человек бесхребетный, болтливый – по горским понятиям далеко не къонах**.

– Ассалам алейкум, Баки-Хаджи! – улыбаясь всем ртом и привставая, говорил Харон.

– Во-алейкум салам, – ответил Баки-Хаджи.

– Ты куда это с рассветом двинулся? Что тебе дома не сидится? Наверно идешь на свою мельницу? – скороговоркой заголосил Харон, дергая поводья и останавливая старую кобылу. – Садись, подвезу.

– Да нет, сдалась мне эта мельница. Иду на кладбище, – с досадой отвечал Баки-Хаджи.

– Ну ладно, садись, до мельницы довезу, а там до кладбища недалеко.

– Нет, нет, спасибо, Харон. Пройтись хочется.

– Да ладно, залезай, садись, – не унимался Харон, вытаскивая из-под себя поношенный, облезлый полушубок и поправляя его для муллы.

– Поезжай, поезжай. Мое дело нескорое, я как-нибудь доберусь.

– Нет, нет, не поеду. Садись. Залезай. Садись сюда, все готово.

Поняв, что отговариваться от Харона бесполезно, Баки-Хаджи неуклюже полез на арбу. Он уже хотел сесть, когда кобыла резко дернулась. Потеряв равновесие, мулла качнулся назад и, чтобы не упасть, обеими руками схватился за Харона. Тогда они вместе рванулись в конец арбы, ухватившись друг за друга, и только чудом не слетели.

– Да будь ты проклята, старая кляча! – кричал Харон. – Когда надо – не тронется, а когда нет нужды – с места в карьер… Скотина безмозглая…

Харон несколько раз со злобой ударил хворостинкой по тощему заду кобылы, да так, что легкий прут разлетелся и в руках его в конце концов остался только жалкий обломок. Однако все эти действия мало влияли на скорость передвижения. Тогда Харон стал совать огрызок хворостины под хвост строптивой кобылы, всячески проклиная ее. Кобыла некоторое время все это терпела, прижимала хвост, пыталась поворачивать зад, но это у нее не получалось, тогда она умудрилась на ходу подскочить и лягнуть задними ногами. До извозчика она, конечно, достать не могла, но ком черной земли попал прямо в правый глаз Харона.

– Ах ты гадина! – закричал вконец взбешенный Харон. Он вскочил и решил, стоя на арбе, дать пинка кобыле. Как только он замахнулся, кобыла от испуга рванулась, и Харон полетел назад.