Колм Тойбин - Дом имён

• Название: Дом имён
• Автор: Колм Тойбин
• Жанр: Историческая литература
• Год: 2018
• ISBN: 978-5-86471-802-5

«Я привыкла к запаху смерти». Так начинается рассказ Клитемнестры о ее жизни после того, как ее покинул муж – Агамемнон, отправившийся завоевывать Трою. Бессмертный древнегреческий миф о троянском герое Агамемноне, о его неверной жене Клитемнестре, об их детях, чью судьбу определили необратимые поступки родителей, запечатлели две с лишним тысячи лет назад Эсхил, Софокл, Еврипид, и всю дальнейшую историю человечество пересказывало и переосмысляло эти судьбы и сюжеты. В романе «Дом имён» Колму Тойбину удалось и открыть совершенно новое звучание античной трагедии об Агамемноне, Клитемнестре, Ифигении, Электре и Оресте, и заполнить пробелы в классических жизнеописаниях этих героев, и придать их нерешаемым нравственным дилеммам современные оттенки и глубину, и написать захватывающий и жуткий детектив в древнегреческих декорациях. Тойбин ведет по коварным лабиринтам памяти, то лживой, то устрашающе честной, по тропам слов, которые можно трактовать пятью разными способами – а от выбора трактовки будет всякий раз зависеть чья-то жизнь, – и по следам всегда судьбоносных решений. Это история о том, как одно предательство влечет другое, как одно убийство обращается в цепь убийств, как осуждение и оправдание идут рука об руку.

---

Сперва все молчали. А затем тишину прервали попеременно то крики людей, то молитвы, то истошный рев животных, лютые звериные вопли.

Когда пришла весть, что снаружи столпились воины и они собираются к нам, я двинулась к выходу из шатра. Солдаты при виде меня, казалось, перепугались.

– Вам известно, кто я? – спросила я их.

Они на меня не смотрели, не отвечали.

– Так уж трусите, что и слова не вымолвить вам? – спросила я.

– Нет, – проговорил один.

– Тебе известно, кто я? – спросила я у него.

– Да, – ответил.

– Я получила от своей матери несколько слов, какие она, в свою очередь, приняла от своей, – произнесла я. – Эти слова употребляются редко. От них внутренности любого мужчины, что слышит эти слова, иссыхают – а также внутренности всех их детей. Пощада – только их женам, им суждено далее копаться в пыли в поисках пропитания.

Исполнены они суеверности, я это видела, а потому любой набор слов, что взывали к богам, или древнее проклятье внушит им мгновенный ужас. Ни один из них не усомнился во мне даже взглядом, ни тени не проскользнуло над тем, что я произнесла, ни намека на то, что не существует такого проклятья – и не было никогда.

– Если хоть кто-нибудь хоть пальцем тронет мою дочь или меня, – продолжила я, – если кто-нибудь двинется впереди нас или заговорит, я произнесу это проклятье. Если не пойдете за нами следом, как стая псов, я скажу слова проклятья.

Все поголовно выглядели усмиренными. Доводы бесполезны, без толку жалость, но малейший намек на силу превыше их силы – и они зачарованы. Подняли бы они взгляды, увидели бы у меня на лице улыбку чистейшего презрения.

А внутри Ифигения уже приготовилась – совершенно лепной образ себя самой, статная, покойная, безразличная к воплям животного, что выло от боли, эти вопли неслись с того самого места, где сама Ифигения увидит свет дня в последний раз.

Я прошептала ей:

– Они страшатся наших проклятий. Подожди, пока воцарится молчание, и говори громко. Объясни, до чего древнее это проклятье, что передается оно от матери к дочери, в свой черед, и как редко его применяют – из-за его мощи. Пригрози проклясть их, если они не отступятся, пригрози сперва своему отцу, а затем – всем им до единого, начиная с ближайших к тебе. Предупреди их, что не останется никакой армии, только псы, рычащие в смертельной тиши, какую оставит по себе твое проклятье.

Рассказала ей, каковы должны быть слова. Мы церемонно отправились прочь из шатра к месту смерти, впереди Ифигения, я чуть поодаль за ней, а следом женщины, прибывшие вместе с нами, потом уж солдаты. День был жаркий; запах крови, и потрохов, и последствий ужаса и убоя плыли на нас, пока не потребовалась вся сила воли, чтобы не зажимать себе нос от вони. Не место почета устроили: убийство произойдет в захудалом углу, где бесцельно шатались солдаты, а вокруг валялись ошметки зарезанного скота.

Возможно, все это зрелище – вдобавок к тому, как легко было воззвать к богам в придуманном мною проклятье, – сделало резче все то, что уже во мне было. Мы шли к месту забоя, и впервые я осознала, что не сомневаюсь: не верю я в силу богов, нисколько. Задумалась, одинока ли в этом. Задумалась, действительно ли Агамемнон и остальные всерьез на богов уповают, по-настоящему ли они верят, что скрытая сила превыше их собственной держит войска в чарах, какие никто из смертных не смог бы навеять.

Ну конечно же, они верят. Конечно, они в своей вере крепки – достаточно, чтобы осуществить свой замысел.

Мы приблизились к Агамемнону, и он прошептал своей дочери:

– Твое имя запомнят навеки.

Поворотился ко мне и голосом торжественным и самонадеянным произнес:

– Ее имя запомнят навеки.

Я заметила, как солдат из тех, что нас сопровождали, подошел к Агамемнону и нашептал ему что-то. Агамемнон слушал внимательно, а затем обратился тихо, уверенно, к пятерым-шестерым воинам рядом с собой.

А затем начались песнопения, призывы к богам, речи, в которых сплошь повторения и перестановки слов. Я закрыла глаза и прислушалась. Чуяла запах звериной крови, как он начинает киснуть, а в небе уже стервятники, сплошь смерть, а затем одинокий звук моления, следом – вскипающий, возносящийся звук песнопения из уст тех, кто ближе всего к богам, а затем внезапный всеобщий звук, направленный вверх, к небесам: тысячи мужчин отвечали, в единый голос.

Я глянула на Ифигению – та стояла одна. Она источала неземную силу, в красоте своих облачений, в белизне лика, в черноте волос, черных линий вокруг глаз, в неподвижности и молчании.

В этот миг извлекли кинжал. Две женщины подошли к Ифигении и распустили ей волосы, затем пригнули ей голову и поспешно, небрежно остригли. Когда одна полоснула по коже, Ифигения вскрикнула, впрочем, – крик девушки, а не жертвенного животного, девушки юной, испуганной, уязвимой. И священные чары на миг распались. Я понимала, до чего хрупка эта толпа. Солдаты загомонили. Агамемнон растерянно огляделся. Я видела, наблюдая за ним, сколь хила его власть.

Ифигения высвободилась и заговорила, и никто поначалу не слышал ее, ей пришлось закричать, чтобы добиться молчания. Когда стало ясно, что она готова произнести проклятье против отца, какой-то солдат подошел сзади со старой белой тряпицей и завязал ей рот и поволок ее, хоть она и дралась, и толкалась локтями, к месту заклания, где связал ей руки и ноги.

Тут я не медлила. Вскинула руки и возвысила голос – и начала проклятье, о котором предупреждала. Направляла его на всех них. Кто-то передо мной бросился наутек от испуга, но сзади подошли и ко мне, с грубой тряпкой, которую, как бы ни билась я, повязали на рот и мне. Меня тоже уволокли, но в другую сторону, подальше от места убоя.

Когда оказалась я за пределами зрения или слуха, меня били ногами. А затем я увидела, как на краю лагеря подымают камень. Чтобы поднять его, потребовалось трое или четверо мужчин. Те, кто меня уволок, спихнули меня в яму, вырытую под тем камнем.

Места было достаточно, чтобы сидеть, но ни встать, ни лечь. Упрятав меня туда, они быстро положили камень поверх. Руки мне не связали, и я сняла тряпку со рта, однако валун надо мной был слишком тяжел, не столкнешь, не освободишься. Я в ловушке – и даже призывам моим, казалось, не вырваться.

Я сидела почти похороненная под землей, а моя дочь умирала одна. Так и не повидала я ее тело, не слышала ее криков, не взывала к ней. Но о ее крике мне рассказали другие. И те последние высокие звуки, что вырвались у нее, думаю я теперь, от всей ее беспомощности и страха делаясь воплями, пронзая слух толпы, запомнятся навсегда. И более ничего.

* * *

Вскоре боль началась и для меня – боль в спине, из-за того, как скрючило меня под землей. Онемевшие руки и ноги тоже заболели. Основание позвоночника стало зудеть, а потом начало жечь. Я отдала бы все лишь за то, чтобы выпрямиться, расслабить руки и ноги, встать во весь рост, размяться. Сперва думала только об этом.

Следом явилась жажда – и страх, от которого пить захотелось, кажется, еще сильнее. Теперь я думала лишь о влаге, о любой ее малости. Вспоминала, когда в моей жизни под рукой были кувшины с прохладной питьевой водой. Грезила о родниках в земле, о глубоких колодцах. Жалела, что мало ценила воду. Голод, навалившийся позже, – ничто в сравнении с той жаждой.

Вопреки гнусной вони, муравьям и паукам, ползавшим вокруг, вопреки боли в спине, руках и ногах, вопреки голоду, что усиливался, вопреки страху, что не выйти мне отсюда живой, преобразила меня, изменила именно жажда.

Я осознала, что совершила одну ошибку. Не следовало угрожать проклятьем людям, что пришли сопроводить нас к месту убоя. Надо было позволить им поступать как угодно, идти впереди нас или рядом, будто Ифигения – их узница. Солдат, шептавшийся с моим супругом, наверняка предупредил его. Подготовил Агамемнона, и теперь, сидя под землей, я винила себя. Из-за моих слов, сказанных поспешно, Агамемнон, без сомнения, приказал, если я или моя дочь начнем проклятье, заставить нас замолчать, завязав нам рты тряпкой.

Если бы его не предупредили, воображала я, Ифигения своим проклятьем распугала бы толпу, та бросилась бы наутек. Я воображала, как моя дочь грозится продолжить проклятье, договорить последовательность слов, от которых у всех иссохнут потроха, – если ее не отпустят. Я воображала, что так Ифигения могла бы спастись.

Я оплошала. Пока сидела под землей, чтобы как-то отвлечься от жажды, я решила, что, если меня помилуют, буду взвешивать каждое произносимое слово, каждое свое решение. Взвешено будет каждое мое дальнейшее действие.

Каменную плиту, накрывавшую меня, положили небрежно, в щель пробивался свет, и потому, когда он погас, я поняла, что наступила ночь. За время тьмы я перебрала в уме все, с самого начала. Нельзя было дать себя одурачить и притащить сюда. Надо было найти путь побега сразу, как только стали ясны намерения Агамемнона. От этих мыслей жажда, что мучила меня, сделалась еще сильнее. Та жажда поселилась во мне так, будто никогда уж больше ее не изгнать.