Гай Стагг - Кроссуэй. Реальная история человека, дошедшего до Иерусалима пешком легендарным путем древних паломников, чтобы вылечить душу

• Название: Кроссуэй. Реальная история человека, дошедшего до Иерусалима пешком легендарным путем древних паломников, чтобы вылечить душу
• Автор: Гай Стагг
• Жанр: Религия
• ISBN: 978-5-04-098857-0

Эта книга – прекрасная возможность узнать о религии в современном мире не из пафосных проповедей, учебных пособий по религиоведению и официальных идеологических источников, а из первых рук, от самих верующих, из мест, которые называют культовыми и святыми. Привычная лондонская жизнь доводит молодого человека по имени Гай до нервного срыва, и он оказывается в шаге от самоубийства. В последний момент он все-таки берет себя в руки, решает бросить все и пешком пройти 5500 км по легендарному пути древних христианских миссионеров и паломников, чтобы исцелить свою душу. Его путь пролегает от Лондона через Ватикан, альпийские деревушки, Афон, Турцию, Египет и Сирию в Иерусалим. В пути он общается с монахами, священниками, паломниками, местными жителями, сомнительными типами и авантюристами и узнает о том, что сегодня происходит в мире на самом деле. Вдруг перед ним открывается мир, о котором Гай даже не подозревал. В результате получилось бесценное актуальное полевое исследование современной религиозной жизни как она есть.

---

Кропоткина выпустили из Клерво довольно скоро. Отчасти ему помог юный радикал Жорж Клемансо. Князь поселился в лондонском предместье Бромли, написал ряд книг о научной природе анархизма, а в 1917 году, после Февральской революции, вернулся в Россию. После сорока лет изгнания его встречали как героя – с флагами и восторженными криками. Ему даже предложили пост министра образования, но он отказался: верил, что близко то время, когда обществу уже не нужна будет власть.

Прошло несколько месяцев, власть захватили большевики, и весь труд жизни Кропоткина, как говорил он сам, «похоронили».

К воротам тюрьмы я подошел через полчаса. Фасад, сложенный из грубо отесанного камня, роднил темницу с армейскими бараками или с конюшнями старинных замков. За серыми стеклами окон царила тьма. Свет теплился на другой стороне – в окошке домика через дорогу: там располагалась гостиница для родственников, приезжавших к заключенным. Я направился к ней, вошел в комнату с низким потолком и голой кирпичной кладкой и увидел женщину в блестящем костюме из тонкого нейлона. Она смотрела телевизор, уложив на стул правую ногу с забинтованной лодыжкой.

Я скинул с плеч рюкзак и объяснил, какими судьбами здесь оказался.

– Иерусалим? – Она скривилась, словно съела лимон. – Бросьте, юноша! Сколько вы уже идете?

– Три недели.

– Пешком? Все время пешком?

– Кентербери, Кале, Аррас, Реймс, Шалон-ан-Шампань…

– Не верю.

– Хотите со мной?

– Ах, бросьте! – Она указала на лодыжку.

Ее звали Ева. Волосы она обесцветила, лицо ее от яркого макияжа казалось отекшим. Когда я спросил о травме, она объяснила, что танцевала, пила и вообще – что она идиотка. Сюда она приехала к сыну, Матису. Он был почти моего возраста, почти моего роста и учился на механика, пока не загремел в Клерво. Она увлеченно болтала – и вдруг умолкла и прикрыла ладонью рот. Удивлена совпадением? Расстроена? Я не сразу понял, что она усмехается, и мне стало неловко. Да уж, я прибыл в гостиницу, одетый, словно на лыжную прогулку, и уверял, будто иду в Иерусалим! Она прятала не слезы, но смех!

– Так ты к монашкам? – она встала с дивана, опираясь на костыль, и достала из сумки пачку сигарет. – Они вон там, за дверью. Заставляют меня выходить, когда курю. Как в тюрьме. Каждый раз, как хочу затянуться, так сразу вопли: «На улице, Ева! На улице!»

Монахини сидели на кухне – в тесной комнатке, большую часть которой занимала дровяная печь. Невысокие, пухленькие и до беспечности щедрые, в своем сером облачении и белых блузах они напомнили мне пару горлиц, порхающих по комнате и воркующих друг с другом.

Сестре Мари-Бертилль было уже за семьдесят. У нее были пушистые волосы и остро очерченная линия рта. Гостиницу она содержала вот уже двадцать восемь лет.

– Да, зимой у нас паломников еще не бывало, – удивилась она и достала из серванта чашечки для варенья и блюдечки для бисквитов.

– Один был, – поправила ее сестра Анна-Кристина, гревшая на плите кастрюльку с молоком. Она была моложе, мягче, и речь ее была медленной: так матери обращаются к малышу. – В том году. Или в позапрошлом. В ноябре.

– А, верно! – вспомнила Мари. – Он шел по пути Жанны-д'Арк.

– Жанны д'Арк? – переспросил я.

– Она была здесь, – кивнула старшая сестра. – В мужской одежде.

– Остановилась в аббатстве по дороге к королю, – добавила младшая.

– По мне, так тот пилигрим просто рехнулся! – высказалась Мари-Бертилль.

– Про Жанну тоже так говорили, – пожала плечами Анна-Кристина.

– А еще знаменитые паломники здесь были? – снова напомнил я о себе.

– Все приходят в Клерво, – отозвалась сестра Анна. – Священники, принцы, святые.

– Они не хотели уходить, – сестра Мари взяла из вазы яблоки и апельсины. – Они пришли сюда умирать.

Наконец она нашла то, что искала: жестянку с лимонным деревом. В ней был лимонный пирог, завернутый в пергамент. Она отрезала три куска, сестра Анна сделала три чашки какао, и мы сели за стол. Видимо, огонь в печурке поутих: молоко едва нагрелось, и шоколадный порошок сбился на поверхности. Сестра Мари-Бертилль прихлебывала тепловатую жидкость и причитала при каждом глотке. В конце концов Анна-Кристина не выдержала, вздохнула, поставила чашки в микроволновку и присела на краешек стула, ожидая звонка.

– А трудно содержать гостиницу? – спросил я, когда какао подогрелось.

– Мы стараемся тепло встречать всех, – ответила сестра Анна. – Еще пытаемся содержать дом по-христиански. Иногда и то, и другое очень сложно.

– У нас всегда полно людей на выходных, – согласилась с ней сестра Мари. – С пятницы до понедельника просто не развернешься. Дети на кроватях, дети на диванах. Открываю комод – Господи, и там дети!

– Иногда гости очень сердятся, – кивнула Анна. – Иногда спорят. Иногда слишком много требуют.

– На эти выходные приезжала семья из Туниса. Весь день их матери готовили на кухне, а потом расстелили одеяла, сели на пол и ели руками! – сестра Мари-Бертилль взяла с блюдца кусочек лимонного пирога. – Руками!

– А почему вы не живете в монастыре? – Мне правда было интересно. – Там-то нет гостей. И узников нет.

Сестра Анна покачала головой.

– Я там бываю, когда отпуск. Пять дней, шесть дней, и становится скучно. Да, там спокойно, но мое место здесь, в Клерво.

– А паломники? – воскликнула сестра Мари-Бертилль. – Каждое лето толпы паломников! В том году! Им под семьдесят! А то и за семьдесят! Из Франции, Италии, Бельгии, даже из Канады! Группы, супружеские пары. И все идут по Дороге франков. Идут этапами по две недели, по месяцу, а бывает, одолевают рывком – тащатся три месяца без остановки!

– А зачем они идут? – спросил я.

– Может, хотят встретиться с другими людьми, – предположила Анна-Кристина. – А может, наоборот, хотят побыть одни.

– Но в церковь-то ходит все меньше, – я попытался зайти с другого бока. – И в священники мало кто идет. И в монахини.

ПАЛОМНИКИ, МОНАХИ… ВСЕ ОНИ ОДИНАКОВЫЕ. ВСЕ ХОТЯТ ПОНЯТЬ, ВО ЧТО ВЕРЯТ.

Сестра Мари-Бертилль запечатала жестянку с пирогом и вернула в сервант баночки с вареньем.

– Паломники, монахи… – вздохнула она. – Все они одинаковые. Все хотят понять, во что верят.

Все хотят понять, во что верят. Эта реплика не отпускала меня весь вечер. Я думал о ней, пока сидел с монахинями и слушал истории о пилигримах прошлых лет. Думал, пока смотрел с Евой прогноз погоды (снег, везде снег, школы закрыты, дороги занесло, поезда не ходят). Я думал о ней и тогда, когда стоял у двери и смотрел на метель, заметавшую тюремные стены. Идея проникла мне в душу, высветив некий странный мотив, причину, неясную прежде…

Фасад Клерво был залит ярким светом прожекторов. Я вышел из гостиницы, пошел к тюремному входу и все пытался вообразить путь через эти высокие стены и закрытые ворота, в великую тишину. Пытался представить звуки, царившие внутри: утробный гул генераторов, дрожь водопроводных труб, шмелиное гудение натриевых ламп; молитвенный шепот, звучащий в коридорах, точно шорох скользящего по плитам песка; отголоски шагов, едва слышные в тюремном дворе; разлитое в воздухе эхо григорианского хорала…

Одним весенним вечером, за восемьсот восемьдесят четыре года до того, как здесь появился я, в Клерво прибыл паломник-англичанин по имени Филипп. Он шел в Иерусалим из Линкольншира, где был каноником. В те дни аббатство было лишь кучкой деревянных лачуг, и Филипп рассчитывал остановиться здесь только на одну ночь – но прервал свое паломничество и стал одним из монахов.

И мы поймем, почему он так поступил, – но для этого сперва пройдем еще на сотню лет в прошлое.

В конце первого тысячелетия в христианство обратилась Венгрия, последняя языческая держава Центральной Европы. В 1018 году сербский король Стефан I даровал паломникам право свободного прохода по стране. Примерно в то же время византийская армия покорила Балканы – и впервые со времен Римской империи открылся пеший путь в Иерусалим. Прежде на Святую Землю могли попасть лишь те, кому хватало денег оплатить морское плавание – а теперь отправиться в путь могли представители любых сословий, и начались массовые паломничества: из Франции, из Германии… Люди ехали в Иерусалим верхом – кто на конях, кто на ослах; иные шли пешком… К концу столетия туда стекались целые орды, а когда возникли государства крестоносцев, поток богомольцев не оскудевал ни на мгновение.

Религиозные путешествия процветали в Европе еще и благодаря бенедиктинцам: те строили все больше монастырей, создавали инфраструктуру для путешествий и поощряли эту практику среди мирян. Важнейший бенедиктинский монастырь, Клюни, даже позволял паломникам останавливаться на своих подворьях, только бы те возжелали пройти по Сантьяго-ди-Камино – Пути святого Иакова.

Призвания монаха и паломника в то время походили друг на друга. Покидая дом, средневековые пилигримы простирались ниц перед церковным алтарем – словно неофит, приносящий обеты. Все время пути занимали странствия и обряды. Богомольцы соблюдали литургический календарь, брали с собой только то, что могли унести, и отказывались от всех обязанностей, касавшихся обустройства дома. Послушание, бедность, целомудрие.