Уильям Йейтс - Кельтский элемент в литературе

• Название: Кельтский элемент в литературе
• Автор: Уильям Йейтс
• Жанр: Публицистика
• Год: 2000

---

III

Люди, жившие в мире, где все сущее могло изменяться и принимать иное обличие, - жившие в окружении сонма величественных богов, чей гнев мог окрасить багрянцем закат, прорваться громом или грозой, - эти люди были чужды нашим понятиям авторитета и меры. Они поклонялись природе и природному изобилию, и, видимо, с незапамятных времен частью справляемых среди холмов или в глубине леса ритуалов были исступленные танцы, во время которых танцоров охватывал неземной экстаз: им казалось, что они видят богов или богоподобных существ, души их устремлялись в надлунные сферы; и, возможно, тогда и зародилось представление о благословенной земле, населенной богами и мертвыми, вкушающими блаженство. Древние были одержимы воображаемыми страстями, ибо еще не ведали, сколь скудны положенные нам пределы, - они были ближе к древнему хаосу, всечеловеческому желанию, и перед глазами их стояли извечные образцы. Когда был сотворен первочеловек, петляющий по влажной от росы траве заяц мог замедлить свой бег и в удивлении привстать на задние лапы; тонкая связка тростника под ногами могла быть богиней, смеющейся среди звезд; малая толика волшебства, легкое мановение руки, шепот губ - и люди могли обернуться зайцем, или связкой тростника, они ведали бессмертную любовь и бессмертную ненависть.

Все народные литературы и все литературы, сохранившие связь с народной традицией, восхищаются бессмертным и бесконечным. "Калевала" восхищается семьюстами годами, что Ильматар странствовала в морской пучине, беременная Вяйнямейненом*[12], а султан в "Песне о Роланде", размышляя о величии Карла, вновь и вновь повторяет: "Ему триста лет, когда ж он уймет свой нрав?" Кухулин в ирландских народных сказаниях алкает одного - победы, и вот, одолев всех людей, он гибнет в схватке с волнами, ибо лишь волнам дано взять над ним вверх. Юноша в ирландских народных песнях умоляет возлюбленную уйти с ним в леса, чтобы смотреть, как резвится в реке лосось, и слушать зов кукушки, забыв о смерти, ибо та никогда не найдет их в сердце леса. Оссиан триста лет пробыл в волшебной стране эльфов, он познал там волшебство любви и вот, вернувшись на землю, он умоляет святого Патрика прервать на мгновение молитвы и послушать пение дрозда, ибо это поет дрозд Деррикана, которого Финн привез из Норвегии триста лет назад, и сам пристроил ему гнездо на ветвях этого дуба. Правда ли, что если уйти в лес достаточно глубоко, в чаще можно обрести все, что ищешь? Кто знает, сколько веков поют лесные птицы? Всякая народная литература - повествование о страстях, современной словесности, музыке и искусству неведомых - разве что те напрямую - или каким-то окольным путем восходят к временам древности. В древней Ирландии любовь почиталась смертельной болезнью, и в "Любовных песнях Коннахта" есть стихотворение, звучащее, как погребальный плач:

"Моя любовь моя, о любовь моя, женщина, которая виной тому, что стал я никчемен, женщина, зло от которой дороже, чем благо любое от иной женщины. Мое сокровище мое, о сокровище мое, женщина с серыми глазами, женщина, на сгибе руки которой никогда не покоиться моей голове.

Моя любовь, о любовь моя, женщина, которой я обессилен, женщина, которая обо мне не вздохнет, женщина, которая никогда не воздвигнет мне камень надгробный.

Моя тайная любовь, о тайная любовь моя, женщина, которая и слова со мною не молвит, женщина, которая забывает меня, едва покину ее.

Моя избранница, о избранница моя, женщина, которая не глядит мне вслед, женщина, которая со мной не помирится.

Мое желание, о, желание мое, женщина, нет которой дороже под солнцем, женщина, которая не видит меня, когда сижу с нею рядом.

Женщина, сокрушившая сердце мое, женщина, по которой вечно вздыхать мне".

Другая народная песня кончается:

"Озеро Эрна хлынет на сушу, горы равниной станут, валы морские окрасятся в пурпур, земля напитается кровью, долины и пустоши, где цветет вереск, холмами станут, прежде, чем ты узнаешь страданье, черная моя роза".

Столь же безудержны и безоглядны ирландцы и в ненависти. В одной из народных песен кормилица О'Салливана Бере возносит молитву, чтобы те, кому суждено предать его, не знали иного ложа, кроме раскаленных адских камней. А ирландский поэт елизаветинской эпохи восклицает:

"Трое только и ждут моей смерти: Дьявол, ждущий мою душу, и плевать ему на мое тело и богатство мое; черви, ждущие моего тела, и плевать им на мою душу и мое богатство; мои дети, ждущие моего богатства и плевать им и на душу мою, и на тело мое. Исусе Христе, да будет воля Твоя - чтобы им всем болтаться на одном суку".

Подобная любовь и ненависть не могут довольствоваться тем, что обречено смерти, они жаждут продлиться в бесконечность, так что вскоре оборачиваются любовью и ненавистью к идее. Любовник, любящий столь страстно, вскоре окажется близок к тому, чтобы повторить вслед за героем стихотворения А. Э.*[13]: "Безбрежное желание пробуждается и растет, позабыв о тебе".

Слова древнего поэта об ирландцах, что "возлюбили они много"*[14], и поговорка, слышанная одним моим знакомымa в горах Шотландии, будто ирландцам ничто не любо, - в сущности, говорят об одном и том же, ибо только страстность души может быть причиной того, что в Ирландии столько монастырей. Ведь и тот, кто охвачен ненавистью - если та идет от полноты сердца, рано или поздно начинает ненавидеть одну лишь идею; из этого идеализма в любви и ненависти, полагаю я, и проистекает, в первую очередь, способность ирландцев, когда дело доходит до политики, говорить и забывать то, о чем другие никогда не говорят и не забывают. Земледельцы и скотоводы древности знали любовь и ненависть во всей их полноте: они превращали друзей в богов, врагов - в демонов; их потомки, - те, кому выпало хранить традицию, - оказались не менее склонны к мифологизации. Из этого "ошибочного принятия грез", которые, может статься, и есть суть всего, за "реальность", которая, возможно, не более, чем проявление этой сути, - из этой "страстной, бурной реакции против деспотизма факта", может быть, и рождается меланхолия, меланхолия, побуждавшая древних искать наслаждения в историях, что оканчиваются смертью либо разлукой, тогда как наши современники обретают радость в историях, кончающихся перезвоном свадебных колоколов; это она заставляла древних, которые, подобно ирландцам старых времен, скорее были склонны к лирике, чем к драматизму, черпать наслаждение в бурных, исполненных красоты стенаниях. Жизнь их протекала в окружении бескрайних лесов, за всякой вещью сквозила тайна, неистовство порывов, а переживание красоты, полагаю, обрекало на одиночество; жизнь казалась столь ничтожной, столь хрупкой и краткой, что ничего не запечатлевалось в памяти ярче, чем повесть, оканчивающаяся расставанием и смертью, и чем бурная, исполненная красоты жалоба. Мужчины рыдали не оттого только, что возлюбленные их бросили, отдав сердце кому-то другому, не потому, что знание сие стало горько в устах их*[15]: стенающий верит, что жизнь, сложись она иначе, могла быть счастливее, а значит - менее достойной скорби, но потому, что они родились и должны умереть, так и не утолив снедающую их жажду. И все благородные герои мировой литературы, изведавшие истинную скорбь: Кассандра, Елена и Дейдре, Лир и Тристан - берут свое происхождение из легенд, они лишь образы, созданные первобытной фантазией, отраженные в зеркальце современного и классического воображения. Вот что за меланхолия охватывает человека, когда он "остается один на один с природой" и полагает, что внимает голосу, "раскрывающему тайну, откуда пришел человек в этот мир и какая участь ему здесь уготована": он слышит полный скорби крик рождения и смерти; что еще, как не это, могло напомнить кельтам об "изгнании и бегстве за море", что еще могло разворошить вечно тлеющие угли? Там, где говорят на гаэльском языке, нет более популярного поэтического произведения, чем плач Оссиана, который он сложил, будучи уже немощным стариком, сложил в память товарищей и возлюбленных юности, в память трехсот лет, что провел он в стране фей, где его держала любовь: все мечты бессильны устоять перед холодным ветром времени, чье дыхание слышится в этих жалобах:

"Тучи застлали небо, тянутся друг за другом; также тянулась ночь накануне: казалось, конца ей не будет; нынешний день тянулся, будто и не угаснет, а накануне едва я дождался ночной прохлады - казалось, конца не будет дню тому: для меня всякий день слишком длинен... Нет никого, кто был бы жалок, как я, и несчастен: я, нищий старик, пропитания ради таскающий камни. Тучи застлали небо. Я - последний из фениев, великий Оссиан, сын Финна, слушаю звон колокольный. Тучи застлали небо".

Мэтью Арнольд цитирует плач Лливарха Старого*[16] как типичный пример кельтской меланхолии, но я бы предпочел привести его здесь как пример меланхолии древней: