Митико Какутани - Смерть правды

• Название: Смерть правды
• Автор: Митико Какутани
• Жанр: Зарубежная публицистика
• Год: 2019
• ISBN: 978-5-04-100796-6

Лауреат Пулитцеровской премии, влиятельный литературный критик и многолетний литературный обозреватель The New York Times Митико Какутани – об общемировом затмении рассудка в эпоху постмодерна. Правда стала исчезающим видом: повестка властных элит и медиа всего мира сегодня как никогда далека от реальности. Под натиском «альтернативных истин» и откровенных фейков мы сами утратили навыки критического мышления, позволив авторитарным правительствам манипулировать нами. О том, как это случилось, – книга Какутани. Автор обращается к трудам крупнейших интеллектуалов ХХ века – таким, как Джордж Оруэлл и Ханна Арендт, – чтобы нарисовать пугающий образ современности, в которой псевдособытия формируют реальность, а культурный язык деградировал до поистине опасного уровня. «Смерть правды» – это не только актуальная публицистика, но и книга, возвращающая способность критически мыслить в эпоху, когда истины утрачены.

---

Среди самых яростных критиков проводимой Трампом политики страха и разделения оказались и консерваторы – Стив Шмидт, Николь Уоллес, Джо Скарборо, Дженнифер Рубин, Макс Бут, Дэвид Фрум, Билл Кристол, Майкл Герсон и сенаторы-республиканцы Джон Маккейн и Джефф Флейк. Но в целом Славная Старая партия сплотилась вокруг Трампа и принялась находить оправдания его лжи, пренебрежению к экспертным знаниям, презрению к тем самым идеалам, на которых была основана Америка. Для таких сторонников партия оказалась превыше всего – морали, национальной безопасности, ответственного налогообложения, здравого смысла и элементарных приличий. Когда появились слухи о предполагаемом адюльтере Трампа с порнозвездой Сторми Дэниэлс, на выручку пришли евангелики[17]: Джерри Фалуэлл[18] отмахнулся от этой истории – «все это давнее прошлое»{93}, – а Тони Перкинс, президент Аналитического центра семьи (Family Research Council), заявил, что он сам и члены его группы готовы дать положительную характеристику личному поведению Трампа{94}.

Удивительный поворот сюжета, если вспомнить позицию консерваторов в пору первых культурных войн 1980–1990-х годов. Тогда консерваторы выступали поборниками традиции, экспертного знания и господства закона и противостояли тому, что они считали упадком рационального знания и утратой западных ценностей. В книге «Закат американского разума» (The Closing of the American Mind, 1987) политический философ Аллан Блум восстает против релятивизма и осуждает университетские протесты 1960-х годов, когда, по его словам, «преданность поставили превыше науки и страсть превыше разума»{95}. Исследовательница Гертруда Химмельфарб также предостерегала о политизации исторических монографий и преподавания истории у нового поколения постмодернистов: рассматривая прошлое сквозь линзы гендера, расы и т. д., постмодернисты, по ее мнению, утверждали не только равноправие всех истин, но и что «все притязания на истину тщетны и, более того, пагубны»{96}.

Некоторые критики несправедливо сваливают плюралистические призывы мультикультурализма в одну кучу с аргументами радикальных постмодернистов, осмеивающих саму надежду преподавать или писать историю честно. Однако мультикультурализм предлагает необходимый антидот традиционной американской исключительности и западному доминированию, открывая тесные врата истории для женщин, афроамериканцев, коренного населения Америки, иммигрантов и для представителей иных прежде остававшихся маргинальными групп и точек зрения. Мультикультурализм обнажает неполноту значительной части традиционной историографии, как убедительно доказывают Джойс Эпплби, Линн Хант и Маргарет Джейкоб в проницательной и преисполненной здравого смысла книге «Рассказать правду об истории», – так появляется возможность более инклюзивной, включающей многие голоса позиции. Но авторы этой книги предостерегали также от крайностей: борьба с традиционной историографией могла породить и опасное редукционистское заблуждение, будто «всякое знание о прошлом – лишь идеологический конструкт, обслуживающий конкретные интересы, а потому история – набор мифов, утверждающих или подкрепляющих групповые идентичности»{97}.

Наука тоже оказалась под огнем радикальных постмодернистов, которые заявили, что и научные теории окрашены социально: на формулировках отражается личность человека, выдвигающего теорию, и ценности культуры, в которых эти теории складываются, а значит, и наука не может претендовать на нейтральность или на владение универсальными истинами.

«Постмодернистский подход идеально совпал с тем неоднозначным отношением к науке, что сложилось в пору холодной войны в связи с развитием атомного оружия», – пишет Шон Отто[19] в «Войне против науки»{98}. Среди склоняющихся к левым профессоров и доцентов гуманитарных факультетов, поясняет он, «наука стала восприниматься как сфера деятельности «ястребов», большого бизнеса и правого крыла властных структур. С ней ассоциировались загрязнение окружающей среды, алчность, пренебрежение интересами людей, механистичность, сексизм, расизм, империализм, гомофобия, угнетение и нетерпимость. Наука – это бессердечная идеология, равнодушная к духовному, холистическому благополучию наших душ и тел и нашей матери-Земли».

Утверждение, будто культура и бэкграунд исследователя могут повлиять на верифицируемые факты, само по себе нелепо. «Содержание углекислого газа в атмосфере останется одинаковым, замеряет ли его женщина родом из Сомали или мужчина-аргентинец»{99}, – иронизирует Отто. Но такого рода постмодернистские суждения приуготовили путь современным антипрививочникам и отрицателям глобального потепления, которым не указ и единодушное мнение подавляющего большинства ученых.

Как и во многих других вопросах, Оруэлл и тут оказался пророком, за много десятилетий предугадав такого рода опасность. В эссе 1943 года он писал: «Особая мета нашей эпохи – отказ от самой идеи, что возможна история, которая правдива. В прошлом врали с намерением или подсознательно, пропускали события через призму своих пристрастий или стремились установить истину, хорошо понимая, что при этом не обойтись без многочисленных ошибок, но, во всяком случае, верили, что есть «факты», которые более или менее возможно отыскать»{100}. И далее Оруэлл пишет: «Тоталитаризм уничтожает эту возможность согласия, основывающегося на том, что все люди принадлежат к одному и тому же биологическому виду. Нацистская доктрина особенно упорно отрицает существование этого вида единства. Скажем, нет просто науки. Есть «немецкая наука», «еврейская наука» и т. д. Когда истина до такой степени фрагментируется, вождь или правящая клика могут диктовать народу, во что верить: «Если Вождь заявляет, что такого-то события «никогда не было», значит, его не было».

Все, кто желает придать респектабельность давно дискредитированным теориям или же, как это делают отрицатели Холокоста, стереть из истории целые главы, охотно прибегают к основному доводу постмодернизма: любая истина истинна лишь отчасти. Деконструкция истории, по наблюдениям, высказанным Деборой Липштадт в книге «Отрицание Холокоста», обладает «потенциалом радикально менять способы передачи установленной истины от поколения к поколению»{101}. Складывается интеллектуальный климат, в котором «ни один факт, ни одно событие, ни один аспект истории не может иметь фиксированного смысла и содержания. Любая истина может быть перетолкована, любой факт – отброшен. Нет безусловной исторической реальности».

Постмодернизм не только отказался от любых метанарративов, но и разоблачил нестабильность самого языка. Один из отцов-основателей постмодернизма, Жак Деррида, который обрел статус великого учителя в американских университетах 1970–1980-х годов главным образом благодаря таким ученикам, как Пол де Ман и Хиллис Миллер, использовал термин «деконструкция» для описания определенного рода текстуального анализа, каковой, он настаивал, следовало применить не только к литературе, но и к истории, архитектуре, социологии и т. д.

Деконструктивизм считает любые тексты нестабильными и вместе с тем сложными, то есть не поддающимися редукции, причем читатели и наблюдатели постоянно вносят в них новые смыслы. Сосредоточив внимание на возможных противоречиях и двусмыслицах текста (и формулируя свои доводы умышленно запутанной претенциозной прозой), деконструктивизм проповедовал крайний релятивизм, выводы из которого оказываются нигилистическими: чему угодно может быть приписано какое угодно значение, намерение автора не принимается во внимание, им можно пренебречь; не существует очевидного или опирающегося на здравый смысл прочтения, поскольку значения любого текста неисчерпаемы. Словом, истины не существует.

Как пишет в проницательной книге «Знаки времени» Дэвид Леман[20], худшие опасения критиков деконструктивизма подтвердились в 1987 году, когда разразился скандал вокруг Поля де Мана и деконструктивистская аргументация была пущена в ход с целью обелить недопустимое{102}.

Де Ман, йельский профессор и одна из ярчайших звезд на небосклоне деконструктивизма, превратился в почти культовую фигуру в академических кругах. Ученики и коллеги описывали его как блистательного харизматичного и чарующего ученого, бежавшего из захваченной нацистами Европы – после того как, по его словам, он успел принять участие в бельгийском Сопротивлении{103}. Совсем иной образ возникает из написанной профессором Ивлин Бэриш биографии «Двойная жизнь Поля де Мана»: нераскаявшийся преступник, оппортунист, двоеженец и опасный для окружающих нарциссист, осужденный в Бельгии за растрату, мошенничество и подделку финансовых документов{104}.

Самые шокирующие сведения о де Мане всплыли через четыре года после его смерти, в 1987 году: молодой бельгийский исследователь обнаружил, по меньшей мере, сотню его статьей для пронацистской бельгийской газеты Le Soir, опубликованных в пору Второй мировой войны. Газета прокламировала яростный антисемитизм, в одной из передовиц заявлялось: «Мы твердо намерены воспретить расовое смешение с ними и освободиться духовно от их деморализующего влияния в царстве мысли, литературы и искусства»{105}.