Дмитрий Быков - Пятое действие

• Название: Пятое действие
• Автор: Дмитрий Быков
• Жанр: Поэзия
• Год: 2020
• ISBN: 978-5-04-106431-0

Поэтические строки Дм. Быкова гармонично и естественно выстраиваются в панораму жизни отдельной личности, страны, эпохи и мира в целом. «Быков – поэт вертикали… в основании которой уверенность в том, что выше тебя есть некто, к кому ты можешь обращаться и кто способен тебя услышать и ответить», – пишет в предисловии к этой книге М. Эдельштейн. Точность, стремительность, подлинность и глубина переживаний свойственны его стиху. В новой книге представлены лучшие избранные и совсем новые стихотворения поэта.

---

Про этих строителей кукольных домиков Быков написал роман «Остромов», стихотворения «Ведь прощаем мы этот Содом…» и «Нет, уж лучше эти, с модерном и постмодерном…». Тема эта потому так его и занимает, что Серебряный век оказывается универсальной метафорой жизни вообще – никто не знает, что будет завтра, но все предчувствуют скорый конец и оттого особенно старательно закрывают глаза.

Еще более универсальной метафорой, разумеется, оказывается любовь. «Но знали безмолвно и бесповоротно, / Что вместе – нельзя и отдельно – нельзя», – эту максиму Быков сформулировал еще в 1989 году и сделал из нее инвариант всей своей лирики и почти всех романов. В помянутой «Орфографии» есть притча про двух героев, которые расстаются на следующее утро после свадьбы, чтобы никогда больше не увидеть друг друга: «Он за ней коршуном – она от него рыбой, он за ней рыбаком – она от него кобылицей, он за ней всадником – она от него облаком, он за ней ветром – она от него дождем». В этой истории важна прежде всего полная немотивированность, придающая всему описанному статус общего закона. Почему? Да в том-то и дело, что нипочему. Так все устроено другим демиургом, и от романиста здесь мало что зависит.

Встреча Орфея с призраком Эвридики вызывает мировую катастрофу, как в, страшно сказать, гениальной «Одиннадцатой балладе». Потерянную возлюбленную потом всю жизнь собираешь по частям, ловя ее отдельные черты в случайных женщинах:

Одна, как ты, со лба отдувает прядь,
Другая вечно ключи теряет,
А что я ни разу не мог в одно все это собрать –
Так Бог ошибок не повторяет.

Но – «вместе – нельзя, и отдельно – нельзя», этот закон неизменен и абсолютен.

Итак, мир груб, непрочен, ненадежен, в нем что не катастрофа, то подвох: «Я терплю этот мир иначе – как терпят бедствие. / Извини, что я иногда нетерпим к нему». Никаких «своих» в мире нет: «Из двух неправд я выбираю / Наименее не мою». Остается гибнуть, как тому солдату, «который бился браво, / Но испустил бы дух / Единственно за право / Не выбирать из двух».

Или – сделать шаг вверх. Недаром Быков называет свой роман «Остромов» пособием по левитации и отпускает в финале все потерявшего героя парить на уровне верхних этажей петроградских зданий. Ибо в любую эпоху слишком страшно жить в мире, где невозможно взлететь.

Сам Быков апеллирует при этом к Борису Пастернаку, чью поэтическую и жизнетворческую стратегию он описывает так: «Направо – плохо, налево – хуже, а прямо – лучше не спрашивай. Хорошо, тогда мы взлетим». На самом деле Быков здесь ближе скорее к нелюбимому им Владиславу Ходасевичу, стихи которого, особенно поздние, насквозь пропитаны этим ощущением: любой ценой – выход за пределы, трансценденция или смерть.

И потому книги стихов Быкова, конечно, должны заканчиваться «Пэоном четвертым», где захлебывающийся восторг преображения звучит откровеннее всего: «Лечу, крича: “Я говорил, я говорил, я говорил! Не может быть, чтоб все и впрямь кончалось тут!”»

Михаил Эдельштейн

Дневное размышление о божьем величестве

Виноград растет на крутой горе,
непохожей на Арарат.
Над приморским городом в сентябре
виноград растет, виноград.
Кисло-сладкий вкус холодит язык –
земляники и меда смесь,
Под горой слепит золотая зыбь,
и в глазах золотая резь.

Виноград растет на горе крутой.
Он опутывает стволы,
Заплетаясь усиком-запятой
в буйный синтаксис мушмулы,
Оплетая колкую речь куста,
он клубится, витиеват.
На разломе глинистого пласта
виноград растет, виноград.

По сыпучим склонам дома ползут,
выгрызая слоистый туф,
Под крутой горой, что они грызут,
пароходик идет в Гурзуф,
А другой, навстречу, идет в Мисхор,
легкой музыкой голося,
А за ними – только пустой простор,
обещанье всего и вся.

Перебор во всем: в синеве, в жаре,
в хищной цепкости лоз-лиан,
Без какой расти на крутой горе
мог бы только сухой бурьян,
В обнаженной, выжженной рыжине
на обрывах окрестных гор.
Недобор любезен другим, а мне –
перебор во всем, перебор.

Этих синих ягод упруга плоть.
Эта цепкая жизнь крепка.
Молодая лиственная щепоть
словно сложена для щипка.
Здесь кусты упрямы, стволы кривы.
Обтекая столбы оград,
На склерозной глине, камнях, крови –
виноград растет, виноград!

Я глотал твой мед, я вдыхал твой яд,
я вкушал от твоих щедрот,
Твой зыбучий песок наполнял мой взгляд,
виноград освежал мне рот,
Я бывал в Париже, я жил в Крыму,
я гулял на твоем пиру –
И в каком-то смысле тебя пойму,
если все-таки весь умру.

1995

«Оставь меня с собой на пять минут…»

Оставь меня с собой на пять минут –
Вот тут,
Где шмель жужжит и старец рыбу удит,
Где пруд и сквер,
А не в какой-нибудь из адских сфер,
Где прочих собеседников не будет.

Оставь меня с собой на пять минут.
Сойдут
Потоки страхов, сетований, жалоб –
И ты услышишь истинную речь.
«Дать стечь» –
Молоховец сказала б.

У Петрушевской, помню, есть рассказ –
Как раз
О том, как одинокий паралитик
Встречает всех угрюмым «мать-мать-мать»,
И надо ждать,
Покуда жалкий гнев его не вытек.

Потом
Он мог бы поделиться опытом
Зажизненным, который в нем клокочет, –
Минут пятнадцать надо переждать.
Пусть пять.
Но ждать никто не хочет.

…Сначала, как всегда, смятенье чувств.
Я замечусь,
Как брошенная в комнате левретка.
Мне трудно вспомнить собственный язык.
Отвык.
Ты знаешь сам, как это стало редко.

Так первая пройдет. А на второй
Слетится рой
Воспоминаний стыдных и постылых.
Пока они бессмысленно язвят,
Придется ждать, чтоб тот же самый взгляд
Размыл их.

На третьей я смирю слепую дрожь.
Хорош.
В проем окна войдет истома лета.
Я медленно начну искать слова:
Сперва –
Все о себе. Но вытерпи и это.

И на четвертой я заговорю
К царю
Небесному, смотрящему с небес, но –
Ему не надо моего нытья.
Он больше знает о себе, чем я.
Неинтересно.

И вот тогда, на пятой, наконец –
Творец,
Отчаявшись услышать то, что надо, –
Получит то, зачем творил певца.
С его лица
Исчезнут скука и досада.

Блаженный лепет летнего листа.
Проста
Просодия – ни пыла, ни надрыва.
О чем – сказать не в силах, видит Бог.
Когда бы мог,
Мне б и пяти минут не надо было.

На пять минут с собой меня оставь.
Пусть явь
Расступится – не вечно же довлеть ей.
Побудь со мной. Мне будет что сказать.
Дай пять!

Но ты опять соскучишься на третьей.

«В полосе от возраста Тома Сойера…»

В полосе от возраста Тома Сойера
До вступленья в брак
Я успел заметить, что все устроено,
Но не понял – как.

Примеряя нишу Аники-воина
И сердясь на чернь,
Я отчасти понял, как все устроено,
Но не знал – зачем.

К тридцати годам на губах оскомина.
Разогнав гарем,
Я догнал, зачем это все устроено,
Но не понял – кем.

До чего обычна моя история!
Самому смешно.
Наконец я знаю, кем все устроено,
Но не знаю – что.

Чуть завижу то, что сочту структурою, –
Отвлечется взгляд
На зеленый берег, на тучу хмурую,
На Нескучный сад.

Оценить как должно науку чинную
И красу систем
Мне мешал зазор меж любой причиною –
И вот этим всем.

Да и что причина? В дошкольном детстве я,
Говоря честней,
Оценил чрезмерность любого следствия
По сравненью с ней.

Наплясавшись вдоволь, как в песне Коэна,
Перейдя черту,
Я не стану думать, как все устроено,
А припомню ту

Панораму, что ни к чему не сводится,
Но блестит, –
И она, как рыцарю Богородица,
Мне простит.

Мост

И все поют стихи Булата
На этом береге высоком…

Ю. Мориц

На одном берегу Окуджаву поют
И любуются вешним закатом,
На другом берегу подзатыльник дают
И охотно ругаются матом.

На одном берегу сочиняют стихи,
По заоблачным высям витают, –
На другом берегу совершают грехи
И совсем ничего не читают.

На другом берегу зашибают деньгу
И бахвалятся друг перед другом,
И поют, и кричат, а на том берегу
Наблюдают с брезгливым испугом.

Я стою, упираясь руками в бока,
В берега упираясь ногами,
Я стою. Берега разделяет река,
Я как мост меж ее берегами.

Я как мост меж двумя берегами врагов
И не знаю труда окаянней.
Я считаю, что нет никаких берегов,
А один островок в океане.

Так стою, невозможное соединя,
И во мне несовместное слито,
Потому что с рожденья пугали меня
Неприязненным словом «элита»,

Потому что я с детства боялся всего,
Потому что мне сил не хватало,
Потому что на том берегу большинство,
А на этом отчаянно мало.

Первый берег всегда от второго вдали,
И, увы – это факт непреложный.
Первый берег корят за отрыв от земли –
Той, заречной, противоположной.

И когда меня вовсе уверили в том
(А теперь понимаю, что лгали) –
Я шагнул через реку убогим мостом
И застыл над ее берегами.

И все дальше и дальше мои берега,
И стоять мне недолго, пожалуй,
И во мне непредвиденно видят врага
Те, что пели со мной Окуджаву.

Одного я и вовсе понять не могу
И со страху в лице изменяюсь:
Что с презреньем глядят на чужом берегу,
Как шатаюсь я, как наклоняюсь,

Как руками машу, и сгибаюсь в дугу,
И держусь на последнем пределе, –
А когда я стоял на своем берегу,
Так почти с уваженьем глядели.

«Старуха-мать с ребенком-идиотом…»