Николь Чжен - Все, что ты только сможешь узнать

• Название: Все, что ты только сможешь узнать
• Автор: Николь Чжен
• Жанр: Биографии
• Год: 2020
• ISBN: 978-5-04-102264-8

Усыновление чаще всего воспринимается как безусловное благо, а приемные родители видятся истинными героями, которые сумели взрастить в себе любовь к чужаку. Героям положен хеппи-энд, это всем известно; вот только за ослепительной радостью пополнения семьи никто не упоминает о трудностях жизни после. Николь Чжен, удочеренная во младенчестве, пишет о том, каково ежедневно сталкиваться с расспросами, недоумением и предубеждением из-за непохожести на своих родственников. Николь пишет о своем опыте поиска родственников, отказавшихся от нее в младенчестве, – и о том, как это повлияло на ее собственное материнство.

---

Дни и месяцы, даже годы я думала о нашей поездке в город, где родилась, и недоумевала: каким образом место, которое я видела только глазами туриста, может ощущаться настолько «домом»? После этого путешествия в моем сознании начала расти мысль о том, что я тоже многое потеряла годы назад, когда родилась слишком рано и моя жизнь сменила курс. Эти потери не ограничивались личной историей или возможностью знать людей, у которых я появилась на свет. Я упустила возможность расти в таком месте, где мое присутствие не просто принимали или терпели бы, – оно было бы в порядке вещей; где я могла бы слышать, как другие люди говорят на моем родном языке; где люди вроде меня были обычным явлением, а не диковинкой.

Родители привезли меня в Сиэтл, чтобы показать место, где наши истории наконец судьбоносно слились, а не чтобы заставить меня усомниться в последовавшей за этим слиянием жизни. И я не сомневалась в ней – вслух. Мой бунт был более тихим, мечтательным, непрерывным и почти полностью ограничивался бумажными страницами. Сочинительство было для меня многим: отдушиной для экспериментирования, средством исполнения желаний, источником гордости, когда я постепенно совершенствовала свои истории и делилась ими с парой самых доверенных учителей. Но самым важным подарком, который моя развивавшаяся творческая жизнь вручила мне в детстве – важнейшим в том, что касалось выживания, – было разрешение вообразить мир, который в моем «белом» родном городке просто невозможно было увидеть. Только на бумаге я могла создать мир, который казался лучшим, казался правильным, и жить в нем. Я по-прежнему оставалась одиночкой в школе, в семье и в своем городке, зато могла заполнять блокнот за блокнотом историями, в которых иногда фигурировали мои первые герои-американцы азиатского происхождения. Наверное, с детством оставалось только смириться и стойко терпеть его, но во взрослой жизни человек получал возможность выбирать собственные декорации, создавать собственную историю.

Так что я позволяла своим персонажам вырастать, хотя, конечно же, почти ничего не знала о взрослом мире, и селила их в домах на горах и гламурных квартирах в больших, в основном безымянных городах, наполняя их жизнь, работу и истории людьми самого разного происхождения, людьми, которые видели и понимали их. Думаю, в то время я не сознавала, какой это был вызывающий и оптимистичный поступок – пытаться заявить права на такого рода жизнь с помощью историй, которые я все больше и больше приближала к своей собственной. В большинстве опубликованных сюжетов усыновленные/удочеренные герои – все еще не взрослые, не те люди, чьи способности, действия или желания имеют значение. Мы – младенцы в сиротском приюте; мы – дети, которые не вписываются в среду; мы – неприкаянные души, за которые сражаются наши приемные семьи; объекты надежд, символы дразнящего потенциала, родительского великодушия и исполненных желаний. Нас хотят, находят или спасают, но в этих историях мы никогда не взрослые, никогда не принадлежащие сами себе.

В детстве сочинительство стало моим способом смотреть вперед, в неизведанное будущее, то будущее, которое так редко бывает у приемных детей из придуманных историй. Способом воображать, что оно в чем-то будет лучше. Вполне может быть, что мои родители этого не ждали или не понимали в полной мере, зато поощряли, покупая мне сначала блокноты, а потом и целый ряд подержанных электрических печатных машинок и компьютеров. Они читали то, что я осмеливалась показать им, и никогда не укоряли меня за часы, которые я проводила за работой, воображая эти иные реальности.

Обращение к историям, созданным моим собственным воображением, в поисках убежища и спасения не означало, что я перестала жалеть, что не являюсь кем-то другим, кем-то белым. Этой перемене предстояло произойти позже, и свершилась она настолько исподволь, что я никак не смогла бы назвать точный момент, когда прежние вероломные желания испарились. Не обрела я и истинного ощущения себя как кореянки – ни в Сиэтле, ни в какой-либо иной момент до того, как стала взрослой; у меня по-прежнему не было четкого представления ни о том, что это означает, ни о том, чего я лишилась. Даже если бы меня спросили, я бы почти наверняка отказалась брать уроки корейского или ездить в «культурный лагерь» для усыновленных/удочеренных, как многие делают сейчас. Я по-прежнему не хотела быть азиаткой, если это означало быть одиночкой.

Тем не менее я обрела некоторую меру прежде неведомой силы, живо воображая себе в собственных историях такие места, где кто-то вроде меня мог быть счастливым, «своим», нормальным. Мои списанные с самой себя героини не были одиноки, и я тоже не обязана была быть одинокой. Где-то там была жизнь, для которой я была рождена; жизнь, которую я могла со временем обрести. И никогда это не казалось более возможным, чем в ту неделю, которую я провела, обходя улицы незнакомого города, запруженные другими американцами азиатского происхождения, когда мои глаза снова и снова притягивались к лицам незнакомцев, в которых я искала свое племя, своих родителей, искала внезапный свет узнавания, который так и не воссиял.

Адвокат, которая занималась удочерением «младенца женского пола Чжен», знала биологических родителей, по крайней мере визуально, еще до того, как случилось это самое удочерение. Когда она несколько лет спустя заглянула в их магазин, кровная мать сразу узнала ее. Стоя за кассой, она поздоровалась с адвокатом, вполголоса назвав ту по имени, и принялась задавать одни и те же вопросы, снова и снова: «Вы знаете, как она там? Вы знаете, что с ней случилось?»

У Кэти по-прежнему было не так много опыта в делах, связанных с усыновлением. А это дело, как ей помнилось, было довольно странным. Оно было классифицировано как удочерение ребенка «с особыми потребностями». Все было проделано быстро. И не то чтобы это действительно было важно, как она полагала, но эти две семьи были из таких разных миров! Единственное, что, казалось, их объединяло, – это облегчение после того, как вопрос был решен.

Кэти не могла сказать, как у девочки дела или даже где она живет, во всяком случае, сколько-нибудь точно; она не поддерживала связи с приемной семьей. А даже если бы и поддерживала, все равно не могла передавать никакую информацию без их разрешения. Биологическая мать, ничуть не смутившись, сказала, что хочет увидеть фотографию. Она хотела связаться с девочкой и ее родителями. Она хотела поговорить с ними, со своим ребенком. Может быть, Кэти попросит за нее?

Адвокат никак не ожидала, что кто-то из родителей ребенка потребует изменения договоренностей. Она могла бы связаться с приемной семьей, сказала она биологической матери, или переправить им письмо, если они по-прежнему проживают по тому же адресу. Но решение – позволить контакт или нет – целиком и полностью останется за ними. Биологические родители не имеют никаких законных прав после того, как удочерение признано окончательным. Даже если бы все стороны договорились о более открытой форме удочерения в момент подачи документов – скажем, с регулярным обменом письмами, фотографиями и телефонными звонками, – кровным родителям пришлось бы полагаться исключительно на словесные обещания. Приемная семья имела право прервать контакт в любой момент, с объяснением причин или без оного.

Кэти действительно составила и отослала письмо, в котором объяснила просьбу биологической матери. Трудно было вообразить, чтобы приемные родители девочки восприняли ее как нечто иное, чем попытку нарушить их договоренность о закрытом удочерении. Ей представлялось, что это вряд ли их обрадует. Она помнила, как твердо они настаивали на ограничении всякой коммуникации между двумя семьями во время всех процедур удочерения. Они не могли скрыть тревоги, которую вызывала у них кровная семья девочки, не хотели даже знать имен ее биологических родителей. С их позиции стабильность удочерения, защищенность и благополучие их ребенка требовали провести жесткую, четкую черту между семьей, в которой она родилась, и их собственной.

Недели проходили без ответа, и затяжное ожидание не удивляло адвоката. Когда Кэти наконец получила ответ от приемных родителей, он ее тоже не удивил. Их отчет был настолько обобщенным, что мог бы относиться к какому угодно ребенку. Любому.

«У нее все в порядке. Она здорова. Она прекрасно учится».

Кэти вполне может поделиться этими сведениями с биологической матерью их дочери, писали они. Посылать какие-либо фотографии они не считают для себя удобным.

И приписка: «Пожалуйста, скажите ей, что мы не хотим поддерживать контакт».

– Ты когда-нибудь задумывался о том, как так вышло, что моими родителями стали ты и мама, а не какие-то другие люди?

Мы с папой смотрели то ли «Спортцентр», то ли «Вечерний бейсбол», лакомясь пиццей: он принес ее домой после завершения смены в ресторане, где работал управляющим в тот период, когда я училась в старших классах. Не знаю, что побудило меня тем вечером задать такой вопрос. Может быть, просто было настроение пофилософствовать. Как и многие люди, которые знают, что в своем родном городе им ловить нечего, все последние годы в школе я жила «одной ногой за порогом». Я воображала иные, потенциально более интересные сценарии, которые могла бы прожить теперь, когда той жизни, в которой я застряла так надолго, вскоре предстояло перемениться.