Николь Чжен - Все, что ты только сможешь узнать

• Название: Все, что ты только сможешь узнать
• Автор: Николь Чжен
• Жанр: Биографии
• Год: 2020
• ISBN: 978-5-04-102264-8

Усыновление чаще всего воспринимается как безусловное благо, а приемные родители видятся истинными героями, которые сумели взрастить в себе любовь к чужаку. Героям положен хеппи-энд, это всем известно; вот только за ослепительной радостью пополнения семьи никто не упоминает о трудностях жизни после. Николь Чжен, удочеренная во младенчестве, пишет о том, каково ежедневно сталкиваться с расспросами, недоумением и предубеждением из-за непохожести на своих родственников. Николь пишет о своем опыте поиска родственников, отказавшихся от нее в младенчестве, – и о том, как это повлияло на ее собственное материнство.

---

Однако в какой-то момент, покинув родительский дом, я научилась гордиться своим наследием. В средних и старших классах школы я водила дружбу с детьми, которые любили и принимали меня, хотя я была одной из детей-азиатов, а таких среди их знакомых была лишь горстка. Потом я поступила в колледж и оказалась в среде, где таких же азиатов, как я, было невероятно много. В кампусе, который вскоре стал для меня более родным, чем городок, в котором я прожила всю свою недолгую жизнь, я наконец узнала, каково это – когда ты существуешь в пространстве, входишь в учебную аудиторию и на тебя никто не пялится. Как же мне нравилось быть просто еще одной девушкой-азиаткой среди нескольких тысяч! Каждый день я чувствовала облегчение оттого, что обрела жизнь, в которой больше не была окружена со всех сторон белыми людьми, не представлявшими, что обо мне и думать.

И все же я, будучи полностью отлученной от своей культуры, не понимала, что значит быть кореянкой, да и могу ли я вообще по-настоящему зваться ею. Когда моя соседка по общежитию, американка корейского происхождения, называла меня «бананом», я прекрасно понимала, что это не комплимент, но ответить мне было нечего. Для меня Корея была всего лишь далекой страной, намного менее реальной, чем какая-нибудь фантазия, а моя собственная корейская семья существовала в альтернативной вселенной, которую я и представить себе не могла. Мне еще только предстояло определить место, которое удочерение занимало в моей жизни, и разобраться, что это значит для меня и что я должна об этом думать. И тогда, в мои двадцать два года, когда я сидела в столовой у своих новых друзей, истинное, пожалуй, более широкое понимание того, кто я есть, все еще брезжило где-то вдали, а я не могла до него дотянуться.

Я переводила взгляд с одной пары искренних глаз на другую, гадая, как мне все это им объяснить. Как я сюда попала? Как я стала голосом утешения для двух людей, собирающихся стать родителями? Я только-только окончила колледж. Мне все еще трудно было воспринимать себя как взрослого человека. Я понятия не имела, что требуется для того, чтобы воспитывать ребенка, не говоря уже о таком ребенке, чье лицо будет объявлять всем и каждому, что он родился не в их семье.

Мой родной городок расположился в пяти часах езды от Портленда, приютившись в долине с видом на три горных хребта. Уже много лет я, приезжая домой, исполняю один и тот же ритуал: выхожу из самолета и начинаю пересчитывать людей с небелым цветом кожи в маленьком аэропорту на один зал; часто такой оказываюсь одна я. Я прожила здесь восемнадцать лет, не увидев ни одного другого корейца.

Когда мы с родителями выходили из нашего маленького домика на Альма-драйв, на нас начинали оглядываться. «Где они тебя взяли?» – спрашивали люди в продуктовом магазине. Или на детской площадке: «Сколько за тебя заплатили?» Дети в школе желали знать, почему я на них не похожа. Учителя спотыкались на моей венгерской фамилии и смотрели озадаченно даже после того, как я их поправляла.

К чести родителей, они никогда не утаивали от меня факт удочерения – да и вряд ли это было возможно, как я полагаю. Я избежала судьбы предыдущих поколений приемных детей, которым часто рассказывали об этом факте биографии ближе к концу отрочества или когда они уже были взрослыми или не рассказывали вообще. Одна женщина, с которой я как-то познакомилась, сообщила мне, что не знала о своем удочерении, пока не стала подростком, – это перекликалось с теми историями, которые я слышала прежде. Она узнала об этом по чистой случайности: друзья и родственники были в курсе, и однажды кто-то проговорился.

Мои родители впервые рассказали мне об удочерении, когда я была еще слишком маленькой, чтобы запомнить этот момент. С годами постепенно добавлялись подробности, пока я не узнала почти все, что знали они. Как я не помню того дня, когда узнала, что меня удочерили, так не помню и момента осознания, что я практически единственная азиатка среди всех, кого знаю. Мне представляется, что я, должно быть, увидела другого ребенка-азиата в детском саду или в первом классе. Я уже понимала, что в моей семье никто на меня не похож. Собственно, как и во всем нашем районе, и в районе на другом конце городка, где жила моя бабушка. Но это не имело особого значения вплоть до того дня, когда я вошла в двери единственной в нашем городе католической школы, потому что я вообще очень мало знала о людях за пределами своей собственной семьи.

В подготовительном классе было около двух с половиной десятков детей, все до одного – белые. В утреннем кружке, на детской площадке, на церковных скамьях во время месс, в которых принимала участие вся школа, на собраниях, концертах и спортивных соревнованиях – везде было одно и то же: белые дети, белые родители, одно лицо за другим, и все до единого не похожи на меня. Должно быть, к пяти годам в моем словаре для самоопределения уже присутствовали слова «кореянка» и «азиатка», потому что я помню, как произносила их в школе. Возможно, у меня также было смутное, чисто визуальное понимание слова «белый». Но поскольку я никогда прежде ни с кем не разговаривала о расах, мне не удавалось связать вместе слова для описания того, что я видела – или не видела. Так же как не удавалось никому объяснить, почему это вдруг приобрело какое-то значение.

И поначалу, если честно, мне было не так уж трудно быть единственной азиаткой в классе. Как-то раз особенно наивная одноклассница спросила меня: «Ты чернокожая?» – и на этот вопрос было легко ответить. Когда наступило время ставить рождественское представление, одна из великого множества наших белобрысых девочек заявила, что «у Марии были не черные волосы!», и я решила – вот и хорошо, ведь ангелам полагались крылышки и песенки получше. Я знала, что я другая, но в подготовительных классах полагала, что это просто факт – факт, который не причинял мне особых страданий.

В первом классе, когда пришла моя очередь быть «очень важной персоной», я принесла из дома белый ватман, обклеенный семейными фотографиями, как делали все дети до меня. Мои одноклассники, усевшись полукругом на тканом ковре, естественно, пожелали узнать, почему на всех фотографиях рядом со мной моя рыжеволосая, веснушчатая белая мама и рано начавший седеть белый папа. Хотя говорили они не это, а что-то вроде: «Это они твои родители? А как так получилось, что ты на них не похожа?» Бо́льшую часть своего выступления я разъясняла непонятности, но не придала этому особого значения: в некотором роде мне было даже приятно так долго удерживать завороженное внимание всех моих одноклассников. Правда, кольнуло странное чувство, самое первое подозрение, что, возможно, впредь мне придется провести немало времени, отвечая на вопросы об удочерении. Но я сказала себе, что в этом нет ничего страшного. И как здорово, что я уже так много об этом знаю!

Потом один из моих одноклассников поднял руку. На его лице отражалось предвкушение – и некоторая укоризна, словно я перестала читать потрясающе интересную историю как раз перед развязкой и нарочно держала всех в напряжении.

– Неужели ты не хочешь познакомиться со своими настоящими родителями?

Никто в моей семье никогда не называл моих кровных родителей «настоящими родителями». Но, оправившись от первоначального шока, я поняла, почему он об этом спросил. Разумеется, другим детям тоже было любопытно узнать о моих биологических родителях. Разумеется, они хотели разрешить загадку, которая и мне не давала покоя.

В последующие годы я слышала разные вариации того же вопроса снова и снова, и больше он ни разу не застал меня врасплох – просто я никогда не знала, что ответить. Какое имело значение, чего я хочу? Я ведь все равно с ними не познакомлюсь.

Когда настало время забрать плакат и вернуться на свое место, я была рада, что мне представилась возможность рассказать свою историю. Я по-прежнему могла говорить себе, что неизвестные или неясные аспекты моей биографии не имеют значения; что ни для одного из моих одноклассников на самом деле не было важно, что я кореянка или что моя семья не похожа на их семьи. Это был последний год, когда я могла притвориться, что это правда.

Сидя напротив преисполненных надежд супругов, я знала, что должна заговорить. Нас познакомили общие друзья – именно с той целью, чтобы я рассказала им, как замечательно расти удочеренной. «Мне кажется, что им будет очень полезно поговорить с тобой», – говорила мне подруга, устраивая эту встречу. Я была здесь – сама согласилась! – чтобы проговорить вслух утешительные утверждения о том, как здорово расти в семье обожающих тебя белых родителей. Я хотела быть полезной. Почему же я мешкаю?

Десять, даже пять лет назад это не стало бы для меня серьезным испытанием: я никогда не стеснялась той истории, которую слышала, пока росла. К тому времени как подруга из средней школы спросила меня, каково это – быть удочеренной (как будто мне было с чем сравнивать!), я точно знала, как надо рассмеяться, что именно ответить. «Большинство людей растят тех детей, какие получились, – сказала я ей довольно резко. – А мои родители выбрали меня». Но у меня давненько не было практики, поскольку последние четыре года я провела в университете, где четверть всех студентов составляли азиаты. У друзей, однокурсников и преподавателей, которые никогда не видели меня с моими родителями, было мало причин спрашивать, не удочерили ли меня. И когда я все же упоминала об этом, когда говорила людям вроде моей соседки по общежитию, своему куратору или даже бойфренду Дэну, этот факт возникал в разговоре как биографическая сноска: люди, как правило, кивали и как будто отправляли эту информацию в архив, даже если я порой видела вспыхивавшее в их глазах любопытство. Два моих мира были отделены друг от друга пятью тысячами километров и целой вселенной опыта, и их столкновения были редкостью.