Катя Миллэй - Море спокойствия

• Название: Море спокойствия
• Автор: Катя Миллэй
• Жанр: Современная зарубежная литература
• Год: 2020
• ISBN: 978-5-04-105528-8

Несколько секунд навсегда изменили жизнь Насти: она стала тенью той девушки, которой была раньше. Другой город, новый дом и абсолютное одиночество – лучшие способы сбежать от прошлого. Однако Насте с трудом удается оставаться наедине с собой, ведь все ее мысли занимает человек, который закрылся от окружающих так же, как и она сама. Смерть стала спутником Джоша: она забрала всех его родных. Отгородившись от мира, юноша живет не замечая других людей. Но только не ее. Настя стала новым солнцем для Джоша и подарила смысл его существованию. Когда Джош готов признаться девушке в своих чувствах, Настя внезапно исчезает. Сумеет ли он узнать секреты девушки, подарившей ему любовь, прежде чем потеряет ее навсегда?

---

Ты врешь. Это даже не шепот. Слова мягко вплывают в мое сознание, словно они бесплотные, сотканы из воздуха и тоски, но я все равно их слышу, клянусь. Когда я поднимаю голову, то вижу, что единственный человек, который мог их сказать, усаживается на стул рядом с Кевином Леонардом. Я одергиваю себя за такую глупость, потому что эти слова никак не могут быть настоящими, а тоска, из которой они родились, принадлежит мне.

* * *

В кабинет рисования я вбегаю в самую последнюю минуту и занимаю свободную парту в самом конце, позади Клэя Уитакера. Я не большой любитель рисования, но дополнительных факультативов по труду, куда еще можно записаться, не осталось. Я уже везде побывал, и теперь мне приходится заполнять расписание другими предметами. Желательно теми, где не задают на дом или не требуется много думать. Я прокладываю себе путь наименьшего сопротивления. Миссис Карсон позволяет мне сдавать ей наброски понравившейся мебели или тех предметов, которые я проектирую и в свое время планирую собрать. Иногда я рисую вещи, увиденные в антикварных магазинах. Те вещи, что мне хотелось бы однажды изготовить, будь у меня больше таланта. Что касается способностей к рисованию, то художник из меня довольно посредственный. Я бы сказал, нормальный: не ужасный, но и не великолепный. Я бросаю взгляд на впереди стоящий стол. А вот Клэй Уитакер рисует потрясающе. В своем альбоме он работает углем так, как мне хотелось бы с помощью инструментов работать с древесиной. Я открываю рюкзак и пытаюсь найти фотографию, распечатанную вчера вечером. Едва приступаю к рисунку, как Клэй поворачивается ко мне.

– Что рисуешь? – Он выгибает шею, чтобы лучше рассмотреть лежащую передо мной фотографию.

На ней запечатлен пристенный столик с мраморной столешницей середины восемнадцатого века, в стиле эпохи Георга II. По заданию мы должны были принести на урок фотографию и воссоздать ее изображение на бумаге. Я выбрал эту.

– Стол, – отвечаю я.

– Попробуй хотя бы раз нарисовать что-нибудь на двух ногах, а не на четырех.

Мне неинтересно рисовать людей, к тому же у меня это плохо получается.

– А ты что рисуешь? – спрашиваю я.

– Не что, а кого, – поправляет Клэй. Он редко рисует что-то иное, кроме людей. Парень буквально одержим человеческими лицами. Если я вечно рисую мебель, то он – людей. И делает это великолепно. Его рисунки кажутся пугающе живыми. Они обладают одним загадочным свойством: заставляют тебя смотреть глубже, видеть то, что скрывается за чертами лица. Я сам видел, как ничем не примечательные, самые обыденные лица он делал настолько привлекательными, что не описать словами. Я завидую его таланту. И не будь у меня своего столь же любимого дела, завидовал бы еще больше, до безумия. А так я отдаю должное его способностям, не испытывая к нему ненависти, в отличие от нескольких человек в нашем классе. Порой мне даже кажется, что миссис Карсон сама из их числа. Наверное, неприятно обучать того, кто превосходит тебя в умениях по всем фронтам.

Мое внимание переключается на Клэя, когда тот берет со стола фотографию и передает мне с гаденькой улыбочкой на лице, как будто ему известно то, чего не знаю я. Забираю у него снимок и гляжу на него. Не знаю, кого я ожидал на нем увидеть, но точно не ту девушку, на чье лицо смотрю сейчас. Хотя нельзя сказать, что я сильно удивлен. Если в нашей школе и есть интересные лица, то одно из них принадлежит Насте Кашниковой. Возможно, потому, что она никогда не открывает рот, чем создает вокруг себя ореол загадочности. Я смотрю на фотографию немного дольше, чем следует. Взгляд Насти устремлен в сторону камеры, но не в сам объектив. Должно быть, ее снимали крупным планом, потому что изображение вышло нечетким. И она явно не знала, что ее фотографируют.

– Почему ее? – спрашиваю я, с неохотой возвращая ему снимок.

– У нее нереальное лицо, даже несмотря на всю ту дрянь, которой оно измазано. Если у меня получится его изобразить, остальных девчонок можно будет больше не рисовать. – Клэй смотрит на фотографию так, словно представляет себе, как она выглядит без макияжа. Мне хочется сказать ему, что он прав. То, какой она кажется на этой фотографии, не идет ни в какое сравнение с тем, как она выглядит без косметики, с убранными назад волосами. Я бы сам предпочел иметь фото, а не полагаться на воспоминания того, какой увидел ее в час ночи в своем гараже – растерянной и обливающейся потом.

– Не думал, что она в твоем вкусе. – Я прогоняю из головы неуместные мысли и пытаюсь сосредоточиться на Клэе, чтобы он ничего не заметил, но парень всегда все замечает. Он такой же здесь изгой, как и многие, а потому очень наблюдателен. Я видел его рисунки, многие изображенные на них люди даже не подозревали, что за ними следят. Но больше всего приводит в замешательство то, что если уж Клэй наблюдает, то точно видит.

– Моему члену необязательно ее хотеть. Достаточно карандаша. – Он снова улыбается мне, как если был бы в курсе одного из моих секретов. Возможно, так оно и есть. Парень всегда смотрит на меня так, будто не догоняет, что меня следует оставить в покое. Но отчего-то я не против. Границы он не переходит и, за исключением тех случаев, когда может иногда сморозить какую-то чушь, старается не путаться под ногами. Я уже возвращаюсь к своему паршивому рисунку, когда с моих губ невольно срывается:

– А как ты сделал снимок?

– Это все Мишель. – Имя этой девчонки говорит само за себя. Мишель – Ходячий Фотоальбом. Клэй единственный, кто употребляет ее имя без прозвища. Каждый день во время обеденного перерыва она сидит рядом с ним, фотоаппарат только что не хирургически пришит к ее рукам. – Я попросил ее сфотографировать Настю на школьном дворе, пока та не видит. – Клэй чуть виновато, но без тени сожаления пожимает плечами. Называет ее по имени, как будто они знакомы – интересно, насколько хорошо?

– Она тебе зад надерет, если узнает. – Как-то тупо такое говорить. Я знаю ее не настолько хорошо, чтобы делать вывод о том, как бы она поступила, а говорю так, будто знаю. Да, силы у нее хватит надрать зад и ему, и мне заодно. Она ведь действительно могла это сделать, когда во время похмелья я подсунул ей стопку водки, но вместо этого рассмеялась мне в лицо. Так что ни черта я не знаю.

– Слишком многие желают надрать мне зад, – небрежно бросает Клэй, как будто такова правда жизни. Верно, в этой школе полно кретинов, мечтающих накостылять ему, но хотеть и делать – две разные вещи. О нем по-прежнему говорят гадости, однако никто с восьмого класса его и пальцем не тронул, и мы оба знаем почему.

После гибели мамы я озлобился. В этом нет ничего необычного, потому что для человека, испытавшего горе, злость – вполне приемлемое чувство, особенно когда это восьмилетний мальчик. Окружающие находят тебе сотни оправданий. И я, пытаясь справиться со своей приемлемой злостью, совершал множество недопустимых поступков – избивал других детей, которые меня раздражали. А вызвать у меня раздражение не составляло особого труда. В то время очень многое могло вывести меня из себя. После выяснилось, что даже те недопустимые вещи, которые я вытворял, размахивая кулаками, считались приемлемыми и на них закрывались глаза.

Майк Скэнлон дважды получил от меня по лицу за свои слова о том, что мою маму в земле пожирают черви. Вряд ли этим червям было что поесть, потому что после аварии от ее тела почти ничего не осталось, но спорить с ним я не стал. Просто врезал ему: поставил синяк под глазом и рассек губу. Он, конечно же, пожаловался своему отцу. Когда тот пришел к нам домой, я, спрятавшись за угол, стал подслушивать и думать о том, какое наказание теперь меня ждет. Но отец Майка даже не рассердился. Сказал моему папе, что все в порядке, он все понимает. Хотя он ни черта не понимал, однако неприятностей я все же избежал. И так происходило всегда.

Единственный раз, когда мне действительно пришлось отвечать за свое поведение, случился в школе. Тогда во время физкультуры я побил Джейка Келлера на футбольном поле и уже думал, что мне за это достанется. Директор вызвал меня к себе в кабинет, чего со мной никогда не бывало. Но, к моему счастью, он тоже вошел в мое положение, и я отделался лишь предупреждением и несколькими походами к школьному психологу. Все, кого я избивал, уяснили: что бы я ни сделал, мне все сойдет с рук. Я мог бы отметелить любого средь бела дня на глазах у десятка человек, и все равно их собственные отцы скажут им оставить меня в покое.

Мой период озлобленности закончился, когда я перешел в восьмой класс, именно тогда у моего отца случился сердечный приступ. К тому времени ко мне почти никто в школе не приставал. Никто не давал повода для злости. Однажды я возвращался из школы домой и наткнулся на трех отморозков, избивающих Клэя Уитакера. Мы не были с ним знакомы, но его пинали, а у меня как раз чесались кулаки. Во мне изрядно накопилось той самой здоровой, приемлемой злости, и они казались хорошим средством избавиться от нее. Драчунов было трое, а я среди сверстников считался не самым рослым ребенком. Они могли бы без всяких усилий размазать меня по асфальту. Но ими управляла лишь банальная жестокость. Во мне же кипела чистейшая ярость.