Даниил Мордовцев - Москва слезам не верит

• Название: Москва слезам не верит
• Автор: Даниил Мордовцев
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1993
• ISBN: 5—239—01365—9

Историческая беллетристика Даниила Лукича Мордовцева, написавшего десятки романов и повестей, была одной из самых читаемых в России XIX века. Не потерян интерес к ней и в наше время. В произведениях, составляющих настоящий сборник, отражено отношение автора к той трагедии, которая совершалась в отечественной истории начиная с XV века, в период объединения российских земель вокруг Москвы. Он ярко показывает, как власти предержащие, чтобы увеличить свои привилегии и удовлетворить личные амбиции, под предлогом борьбы за религиозное и политическое единомыслие сеяли в народе смуту, толкали его на раскол, духовное оскудение и братоубийственные войны.

---

— Добить-то добьем, — соглашается и Оникиев, — Москва спокон веку живет «поминками» да «посулами». Одначе Данило Щеня да Морозов не тою дратвою шиты, что Шестак-Кутузов: сии и «поминки» возьмут, и поминальщиков закуют.

— Да, с этими опаско, — согласился и Богодайщиков, — нам с поминками самим выходить не для че, как ономнясь, да и Онисьюшка пущай в городе остается, а то как бы ироды на ея девичью красу не позарились.

— Вышлем с «поминками» Исупа Глазатого, — предложил Пахомий Лазорев.

На том и порешили и разошлись.

Тихо, мертво кругом, только собаки воют, чуя беду.

— Заутрее добивать челом пошлем Исупа Глазатаго, — слышится шепот во мраке ночи.

— Славен и преславен Хлынов-град!

— Славен Котельнич-град!

— Славен Орлов-град!

— Славен Никулицын-град!

XII. ПОСЛЕДНИЕ СУДОРОГИ

В стане осаждающих тревога. В темноте слышны крики: «Держите вора! Зарезал, проклятый!.. В шатер пробрался, до становой жилы перерезал!»

Заскрипели на ржавых петлях городские ворота. В них прошмыгнула гигантская тень.

— Ты, Микита?

— Я... До черенка всадил...

— Ково, свет Микитушка?

— Самово идола, Щеню... Не пикнул, аспид... кровью захлебнулся.

Вдруг зарево осветило стан осаждающих.

— Батюшки! Горим!.. Бересту, что наготовили для городских стен, подожгли...

— Лови палителя, лови!.. Вон он, в кусты бежит!

— А, дьявол! Не уйдешь, черт!

— Пымали, пымали палителя!

Весь стан осаждающих на ногах. Все мечется, кричит.

— Бог спас князя Данилу... не ево зарезали.

— А ково? Полуголову стрелецково?

— Не! Стремянново Князева, в ево шатре спал.

Ошибся в темноте Микитушка. Не князя Щенятева зарезал, а его стремянного.

Светало. Береста удачно потушена. Поджигатель пойман. Со стен города видно, как московские ратники врывают в землю два столба с перекладиной...

— Ково вешать собираются? — спрашивают на городской стене.

— Должно, из наших ково... Поджигал кто...

— Ведут! Ведут!.. Седенький старичок.

— Ай, ай! Да это дедушка Елизарушка!

Действительно, это был он. Узнав от Софьи Фоминишны, что рати двинулись на вятскую землю, он на ямских помчался прямо к Хлынову, платя на ямах ямским старостам и ямщикам бешеные деньги, чтоб только поспеть вовремя, пока его родной город еще не обложен. Но он опоздал. Хлынов был уже обложен. Тогда он ночью и поджег приготовленную для осады Хлынова бересту... Пойманного вели к виселице. Старик не сопротивлялся, шел бодро. Увидав на стене городских вождей, он закричал Оникиеву:

— Иванушка и вы, детушки! Добейте челом! Не губите града, не проливайте кровь хрестьянскую неповинную!

Когда шею его вдели в петлю и потянули вверх веревку, он продолжал кричать:

— Добейте челом, детушки! Добейте!

Так кончил жизнь хлыновский Лаокоон. Стоявшая с прочими на стене Оня судорожно рыдала.

К стене подошел бирюч от московских вождей и затрубил в рожок.

Все стихло на стенах города.

— Повелением государя и великаго князя Ивана Васильевича всеа Руси вещаю граду Хлынову: добейте челом великому государю за свою грубость и целуйте на том крест святый!

— Сей же час вышлем челобитника добить челом государю и крест святый целовать за весь град Хлынов, — отвечал со стены Оникиев.

Скоро городские ворота растворились, и из них вышли поп Ермил с распятием и Исуп Глазатый с тяжелым мехом золотых поминок.

— Как же я крестное-то целование сломаю, батька? — шептал Глазатый.

— Не сломаешь, Исупушко, — успокоительно отвечал отец Ермил, — коли бы ты целовал ихний крест у ихниго попа, тебе бы грех было поломать крестное целование, а ты поцелуешь наш крест, и я с тебя потом сниму то целование, и твое целование будет не в целование.

Это казуистическое толкование отца Ермила успокоило Глазатаго, не очень-то сильного в догматике.

Навстречу им вышли князь Щенятев и боярин Морозов со своим стремянным.

— Целуй крест от града Хлынова и от всей вятской земли и добей челом великому государю, — сказал князь Щенятев.

— Бью челом и целую крест на всей воле государевой, — проговорил Глазатый, целуя распятие, — а тут наши «поминки»...

И он раскрыл мех, чтобы показать, что там золото.

— Примай «поминки», — сказал Морозов своему стремянному.

Тот, с трудом, кряхтя, поднял тяжелый мех, набитый золотом.

— Теперь осаду сымете с города? — спросил Глазатый.

— Не сымем для того, что вы воровством своим, яко тать в нощи, зарезали мово стремянново, — отвечал Щенятев. — Даем Хлынову «опас» токмо до завтрева. — И, подозвав бирюча, приказал: — Гласи волю великаго государя: дается «опас» Хлынову до завтрева.

Бирюч протрубил и возгласил то, что ему было приказано.

В тот же вечер состоялось новое совещание в доме Оникиева. И на этот раз опоздал Лазорев.

— Дозором, должно, ходит по часовым Пахомий, — заметил Оникиев.

— Должно быть так, заботлив он у нас, — сказал и Богодайщиков.

С городских стен снова доносилось:

— Славен и преславен Хлынов-град!

— Славен Котельнич-град!

— Славен Орлов-град!

Тихо. Словно вымер город. Слышен даже тихий полет нетопырей.

Снова под окном дома Оникиева встречаются и сливаются в одну две тени.

— Не выходи завтра из города к супостатам, милый! — шепчет женский голос. — А вышлите к супостатам «больших людей».

— Не выду из ворот, солнышко мое, — слышится мужской шепот. — И батюшка твой, и Палка не выйдут.

— Умоли, дорогой, батюшку и Палку, чтоб «большие люди» сказали супостатам, что покоряемся-де на всей воле того московского идола и дань-де даем и службу.

— Буди по-твоему, радость моя.

Слышны в темноте поцелуи и глубокий женский вздох.

— Если мы выйдем из города добивать челом, — говорил на совещании Лазорев, — то в нас признают калик перехожих.

— И точно, узнают, — соглашался Оникиев, — ведь мы пели и у Щенятева, и у Морозова.

— Спознают, — согласился и Богодайщиков, — вон и Шестак-Кутузов издали, на стене когда в прошлый вороп стояли, спознал нас.

— Ладно. Вышлем «больших людей».

На том и порешили.

XIII. НЕ ВЫГОРЕЛО

На другой день вышли из города «большие люди». Они несли новые «поминки» московским воеводам, по сорока соболей и чернобурых лисиц.

Подойдя к воеводам, «большие люди» кланялись им соболями и лисицами и сказали:

— Покоряемся на всей воле великаго князя и дань даем и службу.

— Целуйте крест за великаго князя и выдайте ваших изменников и коромольников, воров государевых, Ивашку Оникиева, да Пахомку Лазорева, да Палкушку Богодайщикова.

— Дайте нам сроку до завтрева, — кланялись «большие люди».

— Даем, — был ответ.

Как только послы Хлынова, эти «большие люди», скрылись за городскими воротами, там тотчас же ударили в вечевой колокол.

Собралось вече. Все тревожно ждали узнать, какой ответ принесли «большие люди» от московских воевод, и, когда те объявили волю воевод, вече пришло в такое волнение, какого никогда не было в Хлынове со дня его основания.

— Мало им дани нашей! Мало им службы! Так нет же им ничево!

— Задаваться за московского князя, целовать за него крест!.. Не бывать тому! Мы не продадим своей воли! Не хотим быть ничьими холопями! — ревело вече, как море, и рев этот доносился до стана осаждавших.

— Ляжем головами за свою волю! Пущай краше наше чело вороны клюют, дикий зверь терзает. Мертвые, да только вольные!

Прошел день. Прошла ночь. Хлынов лихорадочно готовился к отчаянной обороне.

Настало утро. В московском стане ждут ответа. Ответа нет. Там поняли, что пришла пора действовать силой... Но все еще ждали.

Прошел и этот день, нет ответа.

Ждут второй день. Хлынов молчит, точно весь вымер, только с вечера снова стали оглашать сонный воздух перекликания часовых на городской стене:

— Славен и преславен Хлынов-град!

— Славен и преславен Котельнич-град!..

Воеводы решились на приступ. Высмотрев днем самое, по-видимому, неприступное место городской стены, на котором, как на неприступном, осажденные не выставили даже ушатов с кипятком и ни бревен, ни камней не наложили, осаждавшие и выбрали это именно место для нападения.

Дождавшись «вторых петухов», когда особенно крепко спится, каждая полусотня («пятидесяток») осаждающих приставила к избранному месту стены по две сажени плетней, а другие полусотни тащили смолу и бересту.

«И начаша окояннии приметати огненные приметы со стены в город, бросать на деревянныя строения города и на ометы сена просмоленную и горящую бересту...»

Хлынов запылал. На беду его, ветер дул со стороны метальщиков-поджигателей и нес пламя через весь город.

Обезумевшие от ужаса хлыновцы ворвались в дома Оникиева, Лазорева и Богодайщикова и повели их к городским воротам с криком:

— Воротники, православные! Отворяйте ворота настежь!