Владимир Набоков - Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена

• Название: Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена
• Автор: Владимир Набоков
• Жанр: Литература 20 века
• ISBN: 978-5-17-137850-9

Настоящее собрание поэм Владимира Набокова (1899–1977) составили как хорошо известные, так и впервые публикуемые произведения, написанные в Европе и Америке в 1918–1947 годах. Недавно расшифрованные и новонайденные в архиве писателя поэмы, среди которых «Легенда о луне» (1920), «Электричество» (1920), «На севере диком» (1920), «Olympicum» (1921), существенно дополняют русскую часть его двуязычного поэтического багажа и открывают неизвестные стороны в его творческом становлении. В поэзии знаменитого автора «Лолиты» и «Ады» обнаруживаются истоки и предпосылки своеобразия его прозы: тонкий психологизм, живописная зримость описаний, точные наблюдения, особая «зеркальность» стиля, сочетание вымысла с автобиографизмом. Впервые публикуются поэмы «Двое» (1919), «Легенда о луне», «Электричество», «На севере диком»; текст самой значительной из ранних поэм Набокова «Солнечный сон» (1923) заново сверен с рукописью. В Приложении публикуется еще одна недавняя архивная находка, «Жалобная песнь Супермена» (1942), – оригинальная набоковская интерпретация образа героя американских комиксов. Издание снабжено комментариями и иллюстративным материалом.

---

Двое

Современная поэма

Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек.

Блок

i

Обыкновенный сад старинный,
обыкновенный старый дом…
Друзьям и недругам о нем
я передам рассказ недлинный.
В стихах незвучных и простых
благословлю я жизнь живую,
изображу я роковую
нежданную судьбу двоих…
Скажу о прихоти жестокой
моей России одинокой,
моей России бредовой, —
лишь с оговоркой: при больной
не рассуждают о болезни.
Поэт не должен проклинать,
а уповать иль вспоминать…
Итак, действительность, исчезни!

ii

От разрушительных затей,
от причитающей печали
мы отвернемся, но едва ли
былое близкое светлей.
…………………….
Душой и телом крепок, строен
и как-то весело-спокоен —
таков был в эти дни Андрей
Карсавин, химик и зоолог.
Еще и в школьные года
им путь намеченный всегда
был и не труден и не долог.
Потом, обласканный судьбой,
он за границею учился,
вернулся, через год женился
на поэтессе молодой,
и, диссертацию большую
о мимикрии защитив,
в свою усадьбу родовую
с женой уехал.

iii

                                Молчалив
был этой жизни вдохновенной
уют блаженно-неизменный…
А руль невидимый времен
в ту пору повернулся круто.
Россия билась в муке лютой,
России снился грозный сон:
нечеловеческие лица
и за зарницею зарница
над полем взрытым, и кругом
непрерывающийся гром,
и звучно реющая птица
в кольце белеющих дымков,
средь безмятежных облаков…

iv

 Освобожден от службы ратной
 по тем причинам, что для вас
 не драгоценны, вероятно,
 да удлинили бы рассказ, —
 не беспокоился Карсавин,
 жил, негой мудрой окружен;
 меж тем, зловеще-своенравен,
 вновь изменился бег времен.
 Настала буйная година…
 Самосознанье гражданина
самосознаньем бытия
 в душе Андрея заслонялось
 и в дни позора не сказалось.
 Грешно – нет спора; но ни я,
 ни вы, читатели, не смеем
его за это осуждать
 и сходство тайное с Андреем
 в себе самих должны признать.
 Воскликнут гневные потомки,
 вникая в омут дел былых:
«Ввысь призывал их голос громкий,
 да отставало сердце их!»

v

Ирину нежную – подавно
все это мучить не могло.
Очарованье жизни плавной
в ней жрицу чуткую нашло.
Она любила вдохновенья
сладчайший яд, и льстило ей
перебирать в тиши ночей
слов оживающие звенья;
но дар ее не поражал
ни глубиной, ни силой страстной…
Лишь некой женственностью ясной
необычайно привлекал
стих, – и порывистый, и тихий,
как падающая звезда:
в строке ямбической всегда
был упоительный пиррихий.
О далях жизни, о мечтах
так пело сердце безмятежно,
и рифмы вздрагивали нежно,
как блики света на листах…

vi

Их белый дом версты на две-три
от сельских пашен отстоял.
Бывало, при восточном ветре,
звон колокольный долетал.
Их ограничивал прогулки
бор величавый, глухо-гулкий,
как ночь, синеющий вокруг.
 Жизнь протекала без печали,
 газет они не получали
 и не слыхали толков слуг.
 Когда же, охая тревожно,
 твердил им старичок-лакей:
«Да мало ль что теперь возможно,
 везде разбойники!» – Андрей,
 невозмутим, самообманут,
с улыбкой мягкой возражал:
«Что ж, пошалят и перестанут…»

vii

Их мирный рай напоминал
покой благоуханно-нежный
уединенного гнезда
в ветвях черемухи прибрежной,
нависших над рекой мятежной…
И пусть волнуется вода,
и пусть волной вольнолюбивой
скат размывается крутой —
птенцы, неведеньем счастливы,
лишь небо видят над собой!

viii

Вообрази, читатель, темный,
от снега весь лиловый сад,
тень длинную сосны огромной
и тускло-палевый закат.
Мы обойдем, мой друг минутный,
усадьбу старую кругом,
в окне увидим луч уютный
и в дом, незримые, войдем.
Над зеркалом рога оленьи,
перчатки на столе пред ним…
Идем-ка дале: подозренья
мы все равно не возбудим.
Сюда. Налево. Приоткроем
мы осторожно эту дверь.
С Карсавиным, с моим героем,
ты познакомишься теперь…

ix

Просторна комната простая…
Свет под зеленым колпаком
белеет, мягко озаряя
чешуекрылых под стеклом
разнообразное собранье;
и, сгорбившись в кругу лучей,
карандашом шуршит Андрей.
То – по-латыни описанье
мохнатой бабочки одной,
им найденной близ Понтрезины,
на молодом листке осины,
в тринадцатом году, весной…

x

Тебе завидую, ученый:
отрадно творческим умом
миров угадывать законы
по жилке на крыле сквозном.
Отрадно: нравы и строенье
существ малейших изучать
и вековое их значенье
в сопоставленьях постигать.
И счастлив тот невыразимо,
кто может ясность мудреца
согласовать неразделимо
с благоговением жреца, —
в ком жаждой истины, познанья,
холодной, точной простоты
не заглушается сознанье
нерукотворной красоты!

xi

Так – медленно, в труде беззвучном
блаженный протекает срок…
Пора и кончить.
                                     Мотылек
снабжен уж именем научным
и тем языческим значком,
каким на картах астроном
звезду Венеру отмечает…
Пора – но надо перечесть,
неточности, какие есть,
исправить.

xii

                           Небо потухает.
В оцепененьи ледяном
сад принимает тени ночи.

Покинув кабинет рабочий,
в другую комнату войдем.

Глядит в окно, мрачнеет хмуро,
как нищий безнадежный, день.
От шелкового абажура
прозрачно-розовая тень
легла на кружево подушки.
Свет неподвижный серебрит
фарфоровые безделушки,
и в бликах радужных горит
на ширме лаковой, китайской,
хвост огнецветный птицы райской.

xiii

У добродушного камина,
 в полусияньи, в полутьме,
 вникает с трепетом Ирина
 в сонет туманный Мал<л>армэ.
 Но ненадолго. Понемножку
 взор отклоняется от строк,
 на смутный смотрит потолок…
Ласкает бархатную кошку
 все тише тонкая рука.
Сидит Ирина, – молчалива,
о чем-то думает лениво,
чуть улыбается, слегка.
Андрея к бабочкам ревнует,
 и все нежнее и нежней
сон легкий, наклонясь над ней,
 глаза усталые целует.

Вот на медвежий белый мех
сползает книга… Сновидений,
переплетаясь, реют тени…
Вдруг – дорогой, звенящий смех
и на плече прикосновенье
знакомых губ…

xiv

                                    «Ну, полно спать!
 Как муза томная Парнасца
 умеет ласково подкрасться
 и невзначай околдовать!» —
«Ах нет! Я попросту устала
 и сон все тот же снился мне, —
 вздохнув, Ирина отвечала. —
 Мне вновь мерещилось во сне —

xv

пергамент серо-золотистый
венецианских вечеров
и над лагуною лучистой
напевы струн и голосов.
Там – тень гондолы удлиненной,
там однозвонный ропот струй,
там каждый возглас отдаленный
и каждый смутный поцелуй —
не песнь, а призраки созвучий,
не страсть, а странствующий сон,
не жизнь, а канувших времен
вздох перелетный, вздох певучий…»

Ее не прерывал Андрей;
в нем спорили мечта и разум;
он бы хотел поверить ей,
но по случайным знал рассказам,
что разочарованье ждет
Ирину, что мечты напрасны:
по золоту лагуны ясной
ползет дымящий пароход…

xvi

В лиловой спальне молчаливой
распространился мягкий мрак,
и ждал Андрей нетерпеливо…
Он приближающийся шаг
услышал с дивным содроганьем,
и розовое кимоно
повеяло благоуханьем…
Луч пробежал… и вновь – темно.
О холодок объятий сладкий!

xvii

Чуть шелестели кружев складки;
 и сокровенные пути
 на сумеречно-нежном теле
 уста скользящие умели
 во мгле извилистой найти.
 И ласкам трепетным учила
 все возрастающая страсть,
 и в бездну близкую упасть
 и не давала, и манила.

Счастливцы! Пламенных имен,
внушенных первыми ночами,
не забываете, и вами
их звук полнее повторен.
И страсть привычною не станет,
и, углубляясь без конца,
очарованье не завянет
и не насытятся сердца!
………………..

xviii

 Был вечер ветреный.
                                                Ирина
 играла Моцарта, и стон
сквозных аллей был заглушен
 прозрачным смехом клавесина.
 И трепет маленькой руки,
 и у затылка завитки,
чуть золотые, занимали
Андрея более, чем плеск
созвучий пляшущих.
                                              По зале
тень протянулась. Только блеск
 бледно-рубиновый камина
 алел во мгле, как георгина,
 взлетал, как призрак мотылька, —
 и озарял – то легкий локон,
то мрамор статуи меж окон,
то край лепного потолка.

xix

 Рассеялись внезапно звуки…
 Ирина встала, и в глазах
 как бы крылатый вздрогнул страх —
 предчувствие безвестной муки…
«Мне жутко…» – молвила она.
«Но почему?» Сама не знает…
 Порой – так сердце замирает
 в зеркальных лабиринтах сна.
«Мне жутко…» Пристально-угрюмый
 взгляд устремился вниз, в огонь.
«Ну успокойся, ну, не думай…» —
 и целовал ее ладонь
 Андрей, тревожно-удивленный;
 но только с нежностью влюбленной
 хотел обнять ее, как вдруг
 шум за дверьми услышал странный,
 звон дребезжащий, звон стеклянный,
 и возглас, и тяжелый стук;
 потом – слуги дрожащий шепот,
смех наглый, торопливый топот,
 гул незнакомых голосов,
 и, сыростью повея снежной,
 вошли двенадцать мужиков,
 в шинелях, с ружьями…

xx

                                                     Небрежно
в карманы руки заложив,
Карсавин ждал, что будет дале…

Они остановились в зале,
его безмолвно окружив.
Потом один, с подбитым глазом,
Андрея за плечо схватил.
Тот, вспыхнув, руку отстранил,
и щелкнули затворы разом…

xxi

 Последовала тишина.
 Ирина, холодно-бледна,
 надменно сжав сухие губы,
 прижалась к мужу. Вздрогнул он.
«Эй, к стенке!» – грянул окрик грубый.
Тогда, спокоен, озарен
 душевной силою, без слова,
 как укротитель средь зверей,
 всех взглядом удержал Андрей
 и одного, потом другого
 ударив кулаком в лицо,
 Ирину поднял, как ребенка,
 и мимо, мимо, на крыльцо,
 в сад, по сугробам… Хлопнул звонко
 вдогонку выстрел… но Андрей
с бесценной ношею своей
 в аллее скрылся беспросветной.
 Бежал он, не жалея сил,
 но уж слабел, слабел заметно,
 и задыхался, и скользил…

 За ним не гнались; рассудили,
что никуда он не уйдет:

в деревне живо бы скрутили,
а в поле – сам и пропадет.

xxii

А между тем, изнемогая
и спотыкаясь каждый миг,
в снег по колено увязая,
он бора мрачного достиг.
Хвоя туманная звенела.
Андрей, порывисто дыша,
остановился. В нем душа
беспомощно оцепенела…
Все отошло – и боль, и страх;
а мысли – мысли, как слепые,
блуждали, странные такие,
все о ненужных пустяках…

На снег недвижную Ирину
он опустил. Над головой
она вдруг повела рукой,
как бы срывая паутину;
вздохнула и очнулась…

xxiii

                                                    Мгла
с небес тяжелая текла.
Был жуток ветра шум окрестный
и скрип скрежещущий стволов.
Из-за бегущих облаков
вдруг выглянул мертвец небесный;

разорвалась густая мгла;
раскрытым веером упали
на снег лучи и засверкали, —
холодные, как смерть сама.

xxiv

При этом отблеске те двое
увидели перед собой
то грозное, то слепо-злое,
что прежде кралось стороной:
мир бешенства, борьбы и боли…
Меж тюрьм уродливая даль…
Уж красоты не будет боле,
а сердце бьется, сердцу жаль…
Где радость творческого духа?
Где жизни вольные права?
Ирина застонала глухо,
сказала страшные слова:

xxv

«Пустынно, холодно, бессвязно…
 Мы умираем, слышишь – ты?
 Наш дом поруган безобразно:
 горстями вырваны листы
 из книг, переплетенных пухло…
 Все отзвучало, все потухло…
Твой самый пестрый мотылек,
 быть может, к картузу приколот…
 Безумие, пустыня, холод…
 Бог непонятен и жесток!

xxvi

 А мы – лелеяли мы нежно
 мертворожденные мечты!..»
 Глядит, – но странно безмятежны
 Андрея тонкие черты.
 Хоть были милы наслажденья,
 хоть преждевременен конец, —
смерть принимает без смятенья
 эпикуреец и мудрец!
«А жить в среде невыносимой
 преступников или невежд,
 тревогой будничной томимый,
 лишенный неги и надежд, —
 надломленность и бледность видеть
 Ирины горестной моей,
 и всех и все возненавидеть —
 нет, не хочу!» – сказал Андрей.

xxvii

Стоял он, твердый и спокойный,
обняв Ирину, а над ним
неугомонно ропот хвойный
звучал отчаяньем глухим.
И оба смутно замерзали.
В каком-то вещем забытьи
они склонялись и шептали
слова бессмертные любви.
И только раз, в приливе муки,
не в силах ничего забыть,
Ирина, простирая руки,

воскликнула: «Ах, только б жить!»
Но поцелуем леденящим
был безнадежный прерван крик,
и вот за облаком скользящим
полуоткрылся лунный лик.
И ропот сосен одиноко
во мгле нахлынувшей утих, —
как бы смиряясь пред жестокой
судьбой двух жизней молодых.

xxviii

Когда же нежно-нежно красной
пыльц<о>й подернулся восток,
на пряжке туфельки атласной
луч боязливый изнемог.

И зашушукал ветер сонный,
и встрепенувшимся крылом
сорока с ветки оснеженной
стряхнула серебристый ком.
И в чистом воздухе – лучистый,
он, рассыпаясь, просиял,
на чьи-то женственные кисти
цветными искрами упал.
И прояснилась дымка бора,
и засинели небеса;
со стороны усадьбы скоро
раздался хохот, голоса;
шаги скрипели, приближались…
Вдруг шапки, ружья показались
из-за белеющих ветвей.

xxix

Грядите ж, мстители! смелей!
Вот он – помещик окаянный,
вот – кровопиец, и она —
его проклятая жена!

Шли мужики, притихнув странно,
как псы, косясь на трупы их;
но, отделившись от других,
один нагнулся над Ириной,
с руки замерзшей снял кольцо,
взглянул с усмешкою звериной
и плюнул в мертвое лицо.

Ливадия