Евгений Лапутин - Студия сна, или Стихи по-японски

• Название: Студия сна, или Стихи по-японски
• Автор: Евгений Лапутин
• Издательство: Гелеос
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-81890-528-4

Книга, которую вы держите в руках, – одно из самых ярких событий в мировой литературе!

Критики уже дали характеристику этому уникальному роману – изящная музыкальная шкатулка, роскошная вещица, построенная на симметрии. Тема романа – двойники и удвоения всяческого рода. Стиль авторского повествования – изощренный, кристально-честный, изысканный – столь совершенный, что невольно напоминает манеру письма Владимира Набокова.

Роман выдвинут на премию «Национальный бестселлер».

---

Что еще? Еще запах местной еды, прежде представляемый именно так, как он теперь стелется по пыльным или мокрым (что теперь – лето? осень?) асфальтовым улицам. Простые, не дающие простору фантазии звуки вокруг – радио из открытого окна, торможение тяжелого грузовика, от страха вытаращившего свои огромные красные глаза над задним бампером, звон расколотого блюдца на все той же открытой веранде кафе, громкий оклик прохожего, спутавшего вас со своим знакомым. «Нет, простите, я вовсе не Уильям», – надо бы вежливо, но строго ответить ему, но вдруг, озорства ради, захочется то же самое сказать совсем на ином, совсем на своем языке. И вы знаете, ведь получится: русские звуки бархатной пылью медленно зависнут тут; испуганно оглянется почтальон, откроет рот тугослышащая нарядная старушенция, будто рот – это третье, единственное ее исправное ухо, бравый малый с бензоколонки весело оскалится: «Да по какому, черт возьми, вы здесь разговариваете!» И это только для других будет невероятным, что, услышав чужое наречие, сквозь марево дрожащего воздуха (самая подходящая в данном случае из умозрительных субстанций) проступят фигуры чужаков, но не в грубо-материальном, вульгарном воплощении, но в виде сверкающего ознобливого предощущения, вслед за которым, поскольку все уже написано и прочитано про них, будут узнаны их лица, расслышаны их голоса, и главное, главное, что живое тепло, исторгаемое ими, мягкой ароматной волной накроет все вокруг.

Они не могли не приехать сюда – слишком все благоприятствовало этому. Сонное местное царство не очень всколыхнулось от их появления, хотя русская речь воспринималась здесь с той же степенью понимания, как, скажем, и лягушиное кваканье.

Совсем свихнувшийся Пикус с компанией прибыл за день или два до полковника Адлера, которого, пользуясь обычными женскими хитростями, привезла сюда Ольга, освоившая по дороге с помощью мальчиков именно столько английских слов, сколько должно было понадобиться для того, чтобы найти дочерей.

Будто заочно соревнуясь с Пикусом, полковник Адлер тоже был совсем не в себе. Он снова носил свою военную форму, которая, отлежавшись на дне чемодана, стала еще наряднее, еще загадочнее. Судя по тому, как он то и дело оглядывал себя, ему самому бесконечно нравился восстановленный облик. Здесь, в штате десяти тысяч озер, он чувствовал себя в полной безопасности – неуязвимым и всесильным, и даже во снах, которые были адресованы какому-то Антону Львовичу Побережскому, но по ошибке доставлялись ему, некогда грозный следователь Коровко представал теперь в виде обычной буренки, что сонно жевала траву и время от времени позвякивала огромным медным бубенцом, свисавшим с ее лоснящейся шеи.

Мир для него был теперь очень плоским, похожим на обычную тарелку, по гладко-холодной поверхности так было приятно скользить. Наверное, это можно сравнить с катком, прежний путь до которого из раздевалки казался лишь мучительным ковылянием, но теперь любое собственное движение было пронизано необычайной легкостью, от которой все окружающие предметы (предусмотрительно сделавшие шаг назад) перестали быть угрожающе однозначными и слились в одну бесконечную, веселую, пеструю ленту. Очень кстати, хотя неизвестно в какой момент, с упоительной этой поверхности соскользнули и стали невидимыми Эмиль с Эрнстом, и теперь, куда ни посмотри, вокруг расстилалась безупречная фарфоровая пустота. Их голоса, правда, время от времени доносились откуда-то со стороны круглого края, но, чтобы не сверзнуться вниз, полковник Адлер осмотрительно старался держаться поближе к центру тарелки.

Сумасшествие Пикуса было иным; он не стремился к такой вот геометрически правильной изоляции, но, напротив, старался быть повернутым лицом одновременно ко всему. Окружающий мир был для него теперь манящим и сладким болотом, в которое хотелось погрузиться и съесть его целиком. В то же время он понимал, что порция эта была непомерно велика, и поэтому можно было не жадничать, не экономить, не думать про завтрашний день, когда лакомство может закончиться. От всего этого он весь как-то отяжелел, что было особенно заметно на фоне порхающих девочек (уже научившихся не обращать внимания на его странности) и Леониды Леонидовны, которая со всех сторон подсохла, подобралась, ходила и смотрела очень быстро и также быстро все пучила свои твердые губы.

Наверное, все они прожили здесь уже несколько недель, наверное, все они прожили здесь уже несколько месяцев, продолжая усердно сохранять свое инкогнито. Оба описываемые квартета ожидаемо раскололись пополам, причем линия разлома пришлась на место, где ее не быть не могло: теперь взрослые существовали сами по себе, отчего дети, лишенные этого ненужного и в общем-то обременительного обрамления, стали выглядеть более плотными, более осязаемыми что ли и уже, конечно, полностью освободились от подозрения и опасности быть принятыми за чьи-то, скажем, ухоженные литературные фантазии, без меры разговорившиеся и разгулявшиеся.

Их внутренние путеводители (и взрослых, и детей), настроенные одной и той же русской рукой, то и дело выводили каждую пару в одно и то же время на одну и ту же улицу, где они шли навстречу друг другу, но не получалось обменяться крепкими славянскими рукопожатиями или такими же взглядами – что-то их разводило прямо перед точкой пересечения.

Вот так, например, разминулись взрослые: точкой пересечения случай подобрал для них французскую кондитерскую (у которой из «французского» был только изнемогающий от астматической одышки бульдог), но был дождь и был ветер, который и выдернул из рук Ольги гулкий зонт, рванувшийся совсем в другую сторону, что изменило их с Адлером маршрут. А девочки, что покупали мороженое в узкой лавке и только случайно повернулись спинами к двум миловидным юношам, проходившим мимо, проводив их лишь своими любопытными лопатками. Так было и тогда, когда мальчики на углу какой-то сутулой улицы, пригубливая по первой в своей жизни сигарете, неумело ловили ладонями пламя спички (которое раз за разом прямо из-под носа утаскивал у них местный игривый ветерок) и поэтому не заметили, как шедшие мимо Роза и Лилия громко упражнялись в бессмысленных русских словах, подслушанных у Леониды Леонидовны.

Так, теперь об именах. Вы помните, что дети к своему вынужденному переименованию сначала отнеслись как к задорной забаве. Потом оно стало вызывать вполне понятное раздраженное отчуждение; но затем постепенно наступило смирение и равнодушное примирение: фальшивые имена казались теперь лишь тенью от настоящих, в прохладе которой нужно было терпеливо переждать все те странные трудности, авторство которых несомненно принадлежало не менее странным взрослым. У девочек (которым разрешили отказаться от мальчиковой одежды) уже не было никакого сомнения, что их не собираются снимать ни в каком кинофильме, но эта самостоятельно опорожнившаяся ложь не подразумевала какой-либо пока непоименованной угрозы, которая могла бы исходить от Пикуса, полностью не отказывавшего от своего настоящего имени только потому, что им приходилось пользоваться, подписывая чеки.

Их, чеков, кстати было немало: снимаемый дом был дорогим, а именно большим и удобным, окруженным (далее цитата из соответствующего газетного объявления) «респектабельными соседями», под которыми следовало понимать силуэты за освещенными вечерами окнами. Силуэты, как и положено, были безмолвными, но это свое обязательное свойство они с лихвой возмещали суетливостью движений. Игра в шахматы, раскладывание пасьянса, целование края чашки во время бесконечного чаепития, стягивание через голову какой-то вязкой одежды, кривошеее прижимание к плечу телефонной трубки – все это сопровождалось бесчисленным количеством дополнительных двигательных полутонов, образовывавших нестройную и неприятную пантомимическую симфонию. И лишь один из силуэтов, бывший, по слухам, в свое время начальником местного электричества, был по-приятному неподвижен, что объяснялось тотальным параличом, не мешавшим ему глубокомысленно и безопасно для окружающих пялиться перед собой из инвалидного кресла, подкатываемому к окну.

Леониде Леонидовне по-прежнему было запрещено разговаривать на людях; наконец-таки приобретенный букварь для глухонемых стал – по приказу Пикуса – ее настольной книгой. Насильное изучение букваря неспособной к языкам (даже таким, рукотворным) тем не менее приводило к медленным успехам, благодаря которым Леонида Леонидовна, ничем не выдав своего акцента, как-то раз пальцами объяснилась с настоящей глухонемой, когда та на улице обратилась к ней с каким-то кратким вопросом. Зато потом сколько слез, сколько потом было слез! Повернувшись лицом к Пикусу, с одобрением, любопытством и интересом глядящим на этом безмолвный диалог, она, не в силах нарушить приказ, пальцами попросила немедленно отвести ее домой, чего тот, ладивший только с английским и русским, конечно, не понял, и просьбу поэтому пришлось переводить на бумажку скачущей ручкой: буквы получились нервными и неровными, что очень точно передавало состояние Леониды Леонидовны. Уже дома, плача и тряся плечами, будто примеривалась к настоящему эпилептическому припадку, она кричала Пикусу, что из-за его странных прихотей она изменила своей настоящей ценности, своему настоящему богатству – своему родному языку, на котором говаривали и Толстой с Достоевским, и Тургенев с кем-то там еще, и вот этот, как его там, фамилия всегда вылетает из головы!.. Но теперь все, теперь хватит, она не намерена, не намерена, слышите! терпеть, изменять и прятаться. «Вы, оказывается, палач, Адам Янович, – сказала она, плача, – палач и маньяк». «Вы, оказывается, – сказала она, – опасный и подозрительный». «И где только были мои глаза?» – это уже напоследок.