Марио Льоса - Зеленый Дом

• Название: Зеленый Дом
• Автор: Марио Льоса
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003

Марио Варгас Льоса (р. 1936) — перуанский прозаик, один из ведущих писателей-новаторов современной латиноамериканской литературы, автор популярных во всем мире романов: «Город и псы», «Капитан Панталеон и Рота добрых услуг», «Тетушка Хулия и писака» и многих других. В романе «Зеленый Дом» Варгас Льоса использует изощренную технику монтажа с мгновенными переключениями времени и места действия, позволяющую увидеть действительность с разных точек зрения.

Читатель! Прежде чем раскроешь эту книгу, выслушай честное предупреждение: если ты жаждешь попасть в мир мудрых мыслей и высокоинтеллектуальных сентенций, лучше уж вовсе за нее не приниматься. Герои «Зеленого Дома» занимаются контрабандой и ловлей черепах, совершают бандитские набеги и побеги из тюрем, предают, любят и убивают, страдают и кутят, и в этом водовороте захватывающих событий словно забывают о своем долге поделиться с нами хоть сколько-нибудь глубокими откровениями.

---

— С этих дур станется, — сказал Блондин. — Я бы их выпорол как следует.

А Тяжеловес, наоборот, приласкал бы их, и он засмеялся: старшенькие уже поспели, правда, господин сержант? Стоит только посмотреть на них, когда они идут купаться на речку.

— Ты только об этом и думаешь, Тяжеловес, — сказал сержант. — У тебя с утра до вечера женщины на уме.

— Да ведь я правду говорю, господин сержант. Здесь они быстро созревают, в одиннадцать лет уже в полном соку. Не поверю, что вы бы их не приласкали, если бы представился случай.

— Не дразни аппетит, Тяжеловес, — зевнув, сказал Черномазый. — Пока что мне придется спать с Малышом.

Лоцман Ньевес подкладывал ветки в огонь. Уже темнело. Солнце садилось, как подбитая птица, и на деревьях трепетали красноватые отсветы, а гладь реки поблескивала, как металл. В прибрежном тростнике квакали лягушки. Воздух был влажный, парной, насыщенный электричеством. Иногда в пламя костра попадал мотылек и, шоркнув, сгорал на лету. Из леса тянуло ночной прелью, и доносилась музыка сверчков.

— Не нравится мне это дело, как подумаю про Чикаис, с души воротит, — повторил Малыш с гримасой отвращения. — Помните эту старуху с сиськами до пупа? Нехорошо было отнимать у нее детей. Они мне даже два раза снились.

— А что бы было, если бы они тебя исцарапали, как меня, — со смехом сказал Блондин, потом добавил, уже серьезно: — Их увезли для их же блага, Малыш. Чтобы научить их одеваться, читать и говорить по-христиански.

— Или, по-твоему, лучше, чтобы они оставались чунчами? — сказал Черномазый.

— И, кроме того, их кормят, прививают им оспу, и спят они в кроватях, — сказал Тяжеловес. — В Ньеве они живут, как никогда не жили.

— Но вдали от своих, — сказал Малыш. — Разве вам не горько было бы навсегда расстаться с семьей?

Это совсем другое дело, Малыш, и Тяжеловес снисходительно покачал головой. Они цивилизованные люди, а эти маленькие чунчи даже не знают, что значит семья. Сержант сунул сигарету в рот и, наклонившись к огню, прикурил.

— И потом, они, наверное, только поначалу горюют, — сказал Блондин. — На то с ними монашенки, добрейшие души.

— Кто его знает, что там творится, в миссии, — пробурчал Малыш. — Может, они не добрейшие, а злющие.

Стоп, Малыш: пусть он прикусит свой поганый язык, чтоб не болтал чего не надо о матерях. Тяжеловес может позволить что угодно, но требует уважения к вере. Малыш тоже повысил голос: он, конечно, католик, но что хочет, то и говорит о ком ему вздумается, и никто ему не указ.

— А что, если я разозлюсь? — сказал Тяжеловес. — Что, если я отвешу тебе затрещину?

— Ну, ну, без драк, — сказал сержант, выпустив изо рта дым. — Перестань задираться, Тяжеловес.

— На меня действуют доводы, но не угрозы, господин сержант, — сказал Малыш. — Разве я не имею права говорить то, что думаю?

— Имеешь, — сказал сержант. — И отчасти я согласен с тобой.

Малыш насмешливо посмотрел на Блондина и Черномазого — видали? — и победоносно на Тяжеловеса — кто был прав?

— Это спорный вопрос, — сказал сержант. — Я думаю, что раз девочки сбежали из миссии, значит, они не свыкаются с тамошней жизнью.

— Ну, господин сержант, при чем тут это, — возразил Тяжеловес. — Разве вы мальчишкой не делали глупостей?

— Вы тоже считаете, что было бы лучше, если бы они оставались чунчами, господин сержант? — сказал Черномазый.

— Очень хорошо, что им прививают культуру, — сказал сержант. — Только зачем же силой.

— А что же делать бедным матерям, господин сержант, — сказал Блондин. — Вы ведь знаете язычников. Они говорят, да, да, а когда приходит время посылать дочерей в миссию — ни в какую, исчезают, и дело с концом.

— А раз они не хотят цивилизоваться, так и не надо, нам-то что, — сказал Малыш. — У каждого свои обычаи, черт подери.

— Ты сочувствуешь девочкам, потому что не знаешь, как с ними обращаются в их селениях, — сказал Черномазый. — Не успеют они на свет появиться, им прокалывают ноздри, губы.

— А когда чунчи напиваются масато, они употребляют их на глазах у всех, — сказал Блондин. — И на возраст не глядят, хватают первую попавшуюся, не обходят ни дочерей, ни сестер.

— А старухи руками разрывают девушкам это самое, — сказал Черномазый. — А потом съедают ошметки, верят, что это приносит счастье. Правда, Тяжеловес?

— Правда, руками, — сказал Тяжеловес. — Уж я-то знаю. Мне до сих пор ни одной целенькой не попалось. А сколько я перепробовал чунчей!

Сержант замахал руками: что это они всем скопом навалились на Малыша, так не годится.

— Вам это не нравится, потому что вы на его стороне, господин сержант, — сказал Блондин.

— На самом деле мне жаль всех этих девочек, — признался сержант. — И тех, что в миссии, потому что они наверняка тоскуют по своим. И остальных, потому что им плохо живется в своих селениях.

— Сразу видно, что вы пьюранец, господин сержант, — сказал Черномазый. — Уж больно вы чувствительны. Все ваши земляки такие.

— Это им только делает честь, — сказал сержант. — И горе тому, кто вздумает плохо говорить о Пьюре.

— И еще все пьюранцы — патриоты своего края, — сказал Черномазый. — Но в этом отношении, господин сержант, они все-таки уступают арекипенцам.

Было уже совсем темно. От костра снопом разлетались искры, а лоцман Ньевес все подкладывал в него веточки и сухие листья. Жандармы покуривали и передавали из рук в руки термос с анисовкой. У всех блестели на лбу капельки пота, а в зрачках отражались пляшущие языки пламени.

— Вот говорят, что нет никого чистоплотнее монахинь, — сказал Малыш. — А вы хоть раз видели, чтоб они купались, когда мы ездили в Чикаис?

Опять он за свое? Тяжеловес поперхнулся и закашлялся. Опять, черт побери, он задевает матерей? Ты орешь на меня, но не отвечаешь, — сказал Малыш. — Верно или неверно то, что я говорю?

— Какая ты скотина, — сказал Блондин. — Что ж, ты хотел бы, чтобы монашенки купались у нас на глазах?

— Может, они купались тайком, — сказал Черномазый.

— Я этого ни разу не видел, — сказал Малыш. — И вы не видели.

— Мало ли что, как они ходят по нужде, ты тоже не видел, — сказал Блондин. — Не значит же это, что они всю дорогу не облегчались.

Минутку, Тяжеловес видел: когда все укладывались спать, они тихонько поднимались и шли к реке, как привидения. Жандармы засмеялись, и сержант: ох уж этот Тяжеловес, он что же, подглядывал за ними? Хотел увидеть их голыми?

— Что вы, господин сержант, — смущенно сказал Тяжеловес. — Не говорите глупостей, как вам могло такое прийти в голову. Просто у меня бессонница, вот я и видел.

— Поговорим о чем-нибудь другом, — сказал Черномазый. — Нечего зубоскалить насчет матерей. И потом, все равно нам не убедить этого дурня. Ты упрямый, как мул, Малыш.

— И без царя в голове, — сказал Тяжеловес. — Когда ты сравниваешь чунчей с монашенками, мне просто больно слушать, честное слово.

— Ну все, хватит, — сказал сержант, не дав Малышу ответить. — Пойдемте спать — пораньше двинемся в путь.

Несколько минут жандармы сидели молча, глядя на огонь. Еще раз прошел по кругу термос с анисовкой. Потом все встали и вошли в палатки, но скоро сержант вернулся к костру с сигаретой в зубах. Лоцман Ньевес подал ему горящую щепочку.

— Что это вы всегда такой молчаливый, дон Адриан, — сказал сержант, прикурив. — Почему вы не вмешивались в спор?

— Я слушал, что другие говорят, — сказал Ньевес. — Не люблю я споров, сержант. И кроме того, предпочитаю не связываться с этими людьми.

— С ребятами? — сказал сержант. — Они вас чем-нибудь обидели? Почему вы мне не сказали, дон Адриан?

— Они задирают нос, ни во что не ставят нас, местных, — понизив голос, сказал лоцман. — Разве вы не видите, как они относятся ко мне?

— Они много воображают о себе, как все, кто родом из Лимы, — сказал сержант. — Но не стоит обращать на них внимание, дон Адриан. А если они когда-нибудь заденут вас, скажите мне, и я их поставлю на место.

— А вот вы, сержант, хороший человек, — сказал Ньевес. — Я уже давно собираюсь вам это сказать. Только вы один и обращаетесь со мной вежливо.

— Потому что я вас очень уважаю, дон Адриан, — сказал сержант. — Я всегда говорил вам, что хотел бы быть вашим другом. Но вы ни с кем не общаетесь, живете отшельником.

— Теперь вы будете моим другом, — улыбнулся Ньевес. — Как-нибудь на этих днях вы придете ко мне поужинать, и я представлю вам Лалиту. И ту, которая выпустила девочек.

— Как? Эта Бонифация живет у вас? — сказал сержант. — Я думал, она ушла из селения.

— Ей некуда было идти, и мы ее взяли к себе, — сказал Ньевес. — Но никому не рассказывайте об этом, Бонифация не хочет, чтобы знали, где она живет, ведь она еще наполовину монахиня и до смерти боится мужчин.

— Ты считал дни, старик? — сказал Фусия. — Я потерял представление о времени.