Донасьен Альфонс Франсуа де Сад - Жюльетта

• Название: Жюльетта
• Автор: Донасьен Альфонс Франсуа де Сад
• Издательство: НИК
• Жанр: Эротика
• Год: 1992
• ISBN: 5-8398-0010-4

«Жюльетта» – самый скандальный роман Маркиза де Сада. Сцены, описанные в романе, достойны кисти И. Босха и С. Дали. На русском языке издается впервые.

Да, я распутник и признаюсь в этом, я постиг все, что можно было постичь в этой области, но я, конечно, не сделал всего того, что постиг, и, конечно, не сделаю никогда. Я распутник, но я не преступник и не убийца… Ты хочешь, чтобы вся вселенная была добродетельной, и не чувствуешь, что все бы моментально погибло, если бы на земле существовала одна добродетель.

Маркиз де Сад

Маркиз де Сад, самый свободный из живших когда-либо умов.

Гийом Аполлинер

Представляете, если бы люди могли вывернуть свои души и тела наизнанку – грациозно, словно переворачивая лепесток розы, – подставить их сиянию солнца и дыханию майского ветерка.

Юкио Мисима

---

Я выбрал парочку самых очаровательных, и в комнате осталось только четырнадцать душ: шестеро палачей, столько же жертв и мы с царицей.

Первым на арену вывели того, что являл собой живой образ сына Екатерины. Я сам подал ему роковой напиток, действие которого мы увидели только полчаса спустя, и все это время мы вдвоем жестоко истязали жертву; когда началась агония – а она была ужасающей, – мы остановились, и целых десять минут перед нашими жадно блестевшими глазами происходили жуткие конвульсии, а Екатерина неистово мастурбировала в продолжение всего спектакля. Потом каждого из оставшихся юношей крепко привязывали к ее телу, она щекотала и ласкала его в то время, как палачи, подставив мне свои задницы, кромсали несчастного как котлету, а он судорожно дергался, извивался и испускал душераздирающие вопли, покрывая своей кровью белое царицыно тело. Обе девушки, которых я оставил себе на закуску, погибли в не менее страшных мучениях, чем юноши, и я, не хвастаясь, скажу, что придумал пытку, которая не пришла бы в голову и самой императрице. Я широко раскрыл влагалище одной из них и воткнул в нежные стенки несколько десятков крошечных булавок с гладкими плоскими головками, потом совокупился с нею. Каждый толчок моего органа загонял булавки все глубже и исторгал из бедняжки истошный крик; Екатерина призналась, что она никогда не видела столь возбуждающего зрелища.

Трупы вынесли, и мы с царицей сели за маленький стол, где был сервирован приватный ужин на двоих. Оба мы были обнажены, и моя собеседница в самых восторженных выражениях отозвалась о необыкновенной твердости моего члена и моих принципов и предсказала мне блестящее будущее при ее дворе после того, как я расправлюсь с ее отпрыском. Тут же за столом она вручила мне яд и взяла с меня обещание применить его не далее, чем завтра. Я ещё два раза прочистил зад Екатерине Великой, на чем мы и расстались.

Еще прежде я успел познакомиться с юным принцем; Екатерина намеренно поощряла наши отношения, она даже пожелала, чтобы я развлекался в обществе юноши и возбуждал ее мерзкую похоть, передавая ей подробности сладострастных утех человека, которого ее порочность обрекла на смерть. Мы не раз встречались с ним наедине, а однажды царица, спрятавшись, своими глазами наблюдала, как мы предаемся содомии. Словом, эта связь облегчала наш план. Однажды утром царевич, как было уговорено накануне, пришел ко мне на завтрак. И мы решили воспользоваться благоприятным моментом и нанести удар. Однако никто из нас не знал, что юноша давно подозревал свою мать в том, что рано или поздно она совершит покушение на его жизнь, и взял себе за правило принимать противоядие, когда обедал в чужом доме. Таким образом, наш коварный замысел рухнул, и деспотичная Екатерина немедленно обвинила меня в отсутствии должной решимости и приказала взять под арест, как только на следующее утро я появился во дворце. Вам известно, что местом пребывания всех политических противников этой жестокой женщины служила Сибирь, куда меня и отправили под конвоем, предварительно конфисковав все моё состояние, вплоть до личных вещей. В том жутком и морозном краю я ежемесячно должен был добывать и сдавать властям по дюжине звериных шкур, а если мне это не удавалось, меня секли до бесчувствия. Сибирь стала для меня суровой школой, где такое наказание превратилось в нечто вроде телесной потребности, которая постепенно сделалась настолько сильной, что ради своего здоровья мне приходилось просить аборигенов, чтобы они пороли меня каждый день {Эта привычка настолько въедлива, что ее приверженцы не могут обходиться без порки, иначе это может самым пагубным образом отразиться на их здоровье и даже жизни. Обычно в определенное время они испытывают сильнейший зуд, единственное средство от которого – хорошая порка. Об этом пишет аббат Буало в своей «Истории флагеллянтов», а также Мерсье де Компьень. (Прим. автора)}.

Приехав под конвоем в те удаленные места, я получил деревянную хижину, принадлежавшую человеку, который незадолго до того умер после пятнадцатилетней ссылки. Она была разделена на три комнатки, свет проникал через окошки, затянутые промасленной бумагой. Она была построена из сосновых бревен, пол представлял собой толстый слой рыбьей чешуи, которая сверкала, как отполированная слоновая кость. Особенно живописное зрелище представляла собой крыша из густых зеленых веток. В целях защиты от диких зверей двор был окружен глубоким рвом и частоколом из толстых столбов, усиленных горизонтальными рейками; верхние концы столбов были остро затесаны и напоминали собой воткнутые в землю мощные копья, поэтому, когда ворота были заперты, обитатели чувствовали себя словно в маленькой крепости. Осматривая хижину, я обнаружил припасы прежнего хозяина: кусочки высушенного хлеба, подсохшее соленое мясо северного оленя, несколько глиняных кувшинов с крепкими напитками и больше ничего. Таким было безрадостное жилище, куда я каждый день возвращался после тяжелых скитаний по лесу в поисках пушного зверя, чтобы в одиночестве пожаловаться самому себе на несправедливость монархов и жестокость фортуны. Почти десять лет я провел в этом ужасном заточении, не видя никого, кроме нескольких товарищей по несчастью, живших поблизости.

Один из них, венгерского происхождения, в высшей степени беспринципный человек, по имени Терговиц, показался мне единственным соседом, с которым у меня было что-то общее. По крайней мере у него был рациональный подход к преступлению – остальные смотрели на него так же, как дикие звери, на которых мы охотились в глубоких сибирских лесах. Терговиц единственный, вместо того, чтобы молить о снисхождении Бога, которого обыкновенно считают причиной человеческих несчастий, ограничивался тем, что ежедневно проклинал Творца; хотя под солнцем не существовало преступлений, в которых он не был бы виновен, в его твердокаменной душе не оставалось места для сожалений; если он и жалел о чём-то, вернее, если о чём-то ему и. приходилось жалеть, учитывая плачевные обстоятельства, в которых он оказался, так о том -лишь, что в этой глуши не представлялось возможностей удовлетворять свои наклонности. Возраст Терговица приближался к тридцати годам; у него была располагающая внешность, и в первый же день нашего знакомства мы долго содомировали друг друга.

– Заметь, – сказал мне венгр, когда мы утолили свою страсть, – что не отсутствие женщин заставляет меня заниматься этим, а просто мои вкусы. Я обожаю мужчин и ненавижу самок; даже если бы здесь было три миллиона этих существ, я бы ни к одной не прикоснулся.

– А нет ли в этом распроклятом месте ещё кого-нибудь, кто мог бы составить нам компанию? – спросил я своего "Нового товарища.

– Есть, – ответил Терговиц, – недалеко отсюда живет поляк Волдомир, симпатичный тридцатишестилетний мужчина и заядлый содомит; он уже пятнадцать лет живет в этой глуши и очень ко мне привязался, – я уверен, он с превеликой охотой познакомится с тобой, Боршан, так что мы втроем можем объединиться и скрасить свою жизнь.

Он жил в пятидесяти верстах {Пятьдесят верст составляют около тридцати пяти миль. (Прим. автора)} – обычное в Сибири расстояние между двумя соседями. Волдомир, сосланный за ужасные преступления, совершённые в России, показался мне очень привлекательным человеком, но грубым, желчным и жестоким, и мизантропия сквозила в каждой черточке его лица. Только после того, как Терговиц сообщил ему несколько красноречивых подробностей из моей жизни, он стал смотреть на меня не так враждебно. После небогатого ужина мы по привычке начали снимать с себя панталоны. Волдомир обладал великолепным членом, но такого твердого и заскорузлого зада, как у него, я не встречал в своей жизни.

– Он очень мало добывает мехов, – объяснил мне Терговиц, – и каждый день получает порку.

– Действительно, – заявил поляк, – порка доставляет мне большее удовольствие, чем любая другая вещь на свете, и если захотите поупражняться на моей заднице, я к вашим услугам.

Он протянул нам с Терговицем розги, и мы целый час обхаживали поляка, который, казалось, не ощущал ровным счетом ничего. Однако в конце концов, пришедши в сильное возбуждение, блудодей схватил меня за бока, и его колоссальный, совершенно сухой орган вторгся в мой зад; Терговиц тут же пристроился к нему сзади, и в таком сочлененном положении мы вышли из дымной хижины и продолжали содомию прямо на снегу, несмотря на жестокий мороз. Здоровенная колотушка поляка причиняла мне сильную боль, но негодяй только посмеивался, похлопывая меня по бокам. Через некоторое время он оставил мои потроха и слился с Терговицем, а я начал содомировать его самого; прошло почти два часа, но этот мрачный содомит так и не сбросил сперму. Я же, будучи моложе его – мне было тогда тридцать, – кончил в его потрохах.

– К сожалению, – проворчал поляк, наконец успокоившись и вкладывая свой член на место, – я должен отказываться от этого удовольствия или предаваться ему в одиночестве; дело в том, что я не могу дойти до оргазма, пока не пролью чужую кровь, очень много крови... Поскольку под рукой нет людей, которых можно убивать, я режу животных и мажу себя их кровью. Но когда страсти разыгрываются не на шутку, бывает очень тяжело обманывать себя такой заменой...