Катя Гордон - Конченые

• Название: Конченые
• Автор: Катя Гордон
• Издательство: Предлог
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-85164-040-5

Компания молодых людей проводит «лишнее время» незамысловато: они катаются в метро по кольцевой, распивая коньяк; тусуются в «ауди» со «сломанной головкой блока», мечтая скопить денег на починку – и рвануть в Крым; смотрят клипы и «Симпсонов» и курят у Урюковой, когда ее родители в очередной раз уезжают за границу. Все это проходит под музыку (они всегда врубают ее на полную) – жизнь вокруг них сама похожа на бесконечный клип, а клип не вызывает лишних эмоций.

Страна в очередной раз развешивает плакаты, проводит «агитконцерты», призывает голосовать – но молодые люди родились в развал СССР, они видели перестройку – и что-то типа демократии – и если они идут на «концерт за свободу слова» – то за бесплатным пивом.

Это субъективный, но очень узнаваемый портрет поколения 80+, написанный молодым режиссером Катей Гордон. Автор рассказывает о своих ровесниках, которые «пережидают свое лишнее время»в машине с поломанной головкой блока, в стране, которая тоже чинит свои механизмы. Главная героиня озабочена поиском собственной жилплощади – поиском своего места в «новом царстве-государстве». Главный вопрос, который стоит перед всеми персонажами повести вынесен в эпиграф: «Что делать дальше – идти еще двадцать лет раз делают так другие?» (А. Рембо)

---

Размеры квартиры меня вполне устраивают – вид хороший, санузел совмещенный…

Андрей аккуратно режет сыр и достает виноград. Мы культурно начинаем выпивать.

– Как тебе спектакль? – только теперь интересуется он.

– Говно – спектакль, – честно отвечаю я.

Он удивленно смотрит на меня, как будто мы смотрели два разных спектакля (он – Эфроса, а я – Чусову…)

– Ты знаешь… Прости за откровенность…, – начинает он, – но, во-первых, у меня в доме не принято выражаться… Да и такой красивой девушке – это не идет.

На этой фразе стало ясно, что эта квартира мне не подходит, и надо было бы уйти, но…

– Это очень хороший спектакль. Хотя… Ты же всего лишь женщина… – закончил Андрей и, держа двумя пальцами ножку, опустошил бокал.

Небо Небесное и Екатерина Николаевна точно помнят, как я пыталась перевести разговор на сыр, на машины, на квантовую телепортацию, но Андрей не унимался. Он глушил вино и рассуждал об искусстве… Когда он начал читать свои стихи, я не выдержала и собралась уходить.

– Ты че… – пьяно спросил меня Андрей.

– Ни че… – я пошла в прихожую.

– Че обиделась, правда?

– Да. – подтвердила я.

– Стой… – он схватил меня за руку, – стой…

Он повис на ней как пьяная собака, если такие бывают.

– Хватит, – попросила я.

И тут, точно не помню, но Андрей, у которого мама профессор и папа профессор, со всей дури ударил меня по голове. От неожиданности и боли я упала. Он что-то кричал -про театр и про женщин, но я почти ничего не слышала… Потом он ушел в комнату и лег на кровать. Какое-то время он всхлипывал – потом уснул.

Я сидела в прихожей, ошарашенная, что мне вот так неожиданно врезали. Я думала о том, что меня девять месяцев носили, а потом десять лет учили, а потом, еще пять лет учили и на протяжении всего этого времени лечили, чтобы вот этот театрал мне вмазал в лоб?

Я встала – голова кружилась. В ванной я нашла бритву и пошла к нему в комнату. Он спал. Стыдно, конечно, уважаемые Екатерина Николаевна и Декарт, но я зачем-то выбрила ему на затылке неприличное слово.

42…

Сижу в машине. Голова болит. Фонари на металлических стеблях тянутся в космос. На улице никого. В полумраке на соседнем сидении я вижу Екатерину Николаевну.

– Иди домой. Уроки делай. – говорит она, не открывая рта.

– Не могу. Правда, не могу. У меня нет сил о ней заботиться, понимаете. Она обо мне должна!

Я пытаюсь улечься поудобнее, но не могу. В машине неудобно и холодно. Я решаю пойти к Урюковой.

43…

Все у Урюковой. Тусовка явно началась давно. Все пьяные и усталые. Лукьянов смотрит Симпсонов. Арсентьев спит в наушниках, которые орут на полной громкости.

– Где Урюкова? – пытаюсь я узнать у кого-нибудь.

Все пьяны вдрызг.

Я чувствую странное волнение.

– Она купается… – выговаривает пьяная Бардина.

Дверь в ванной заперта. Я стучу в нее. Я чувствую, как у меня начинается паника. Она наполняет меня снизу – втекает в меня как вода в бутыль – выше – выше – к самому горлышку.

– Урюкова! – кричу я, – Сейчас расшибу дверь на хрен!

В ванной тихо.

Медведев и Лукьянов смотрят на меня как коровы после дойки.

Хватаю стул и кидаю его в дверь. Сидение отлетает и падает где – то с грохотом. Я с разбегу ударяю дверь плечом. Я кричу и больше не помню своих движений.

– Свихнулась… – мычит Лукьянов.

Я взламываю дверь и нахожу Урюкову, спящую на унитазе.

Я бью ее по щекам до тех пор, пока она не открывает налитые пивом глаза.

– Конченые! – кричу я и ухожу.

44…

Я позвонила Сергею Юрьевичу. Мы встретились сразу в гостинице. Противно не было. Было наплевать. Зато теперь никто никому ничего не должен.

45…

Нет места, куда хочется идти. Почти зима. Становится очевидно, что лета не было никогда – это был фантом, глюк, запах духов иностранной дамы. Мы с Никитой пошли в кино. Ник глядит на экран своими голубыми хрустальными глазами – я смотрю на него и думаю о том, что когда-то, в школе, я была в него влюблена.

Я просыпалась утром и шла. Шла сдавать свое время, как кровь, в школу №68. Шла к темному зданию с больничным светом в окнах, с лабиринтами раздевалок и лестниц, с физкультурным залом и липкой столовой, с длинными скучными уроками.

Единственной радостью на уроке было выйти в туалет и долго стоять, одурманенной запахом хлорки и урчанием воды в унитазах… Стоять и смотреть в окно на тропинки зимних веток, и бездумно ждать звонка. Иногда в туалет забегали прогуливающие старшеклассницы. Они были красивые и смелые, они ругались и курили, хвастались нижним бельем, – они жили где-то там, в совершенно другой стране. Звонок все не звенел, мне приходилось возвращаться в кабинет и делать вид, что я слушаю, понимаю, знаю что-то, чего, конечно, не знаю… Тогда было сложно представить, что я постигаю унылую тактику общения с мужчинами…

После кино Ники предложил поехать к нему – я напомнила, что уже почти замужем. Он смотрит на меня своими глазами от Svarovski и зачем-то спрашивает, нет ли у меня в роду евреев по материнской линии…

Я говорю, что есть только цыгане…

Он сочувствующе кивает и передает, прощаясь, привет моей маме. Я сворачиваю привет вчетверо и кидаю его, как в почтовый ящик, в урну.

46…

Пошли на концерт «Звезды за свободу слова». Было обещано бесплатное пиво – мы шли за ним.

Народу собралось огромное количество, как на Маккартни.

– Мы имеем право знать правду! – кричала со сцены какая-то еле различимая звезда.

– Да! – Кричал ей народ.

– Где пиво– то? – кричал нам Лукьянов.

– Не знаю… – отвечала я.

Мы толкались как маленькие кровяные тельца внутри огромного организма детины-дебила, не понимая, что происходит.

– «Свободу слова!» – говорили нам со сцены.

– Му – отвечал детина.

Потом его возьмут за руку и, маня пряником, поведут на работу и голосовать, а он, капризничая, демонстрируя наличие некой воли, все же пойдет.

– Ты читал «критику чистого разума»? – спросят его.

– Да… – наврет он.

– Тогда за свободу пойдешь?

– Естесено. – пробурчит он и сожмет кулаки.

Неясный образ свободы слова возникает в его допентиумном сознании. Образ долго загружается, виснет, но кулаки сжаты.

Тем временем со сцены поступило предложение объединяться – мы поспешили уйти.

– Пиво ушло, как дети в школу… – задумчиво сказал Лукьянов, когда мы спускались в метро. Эскалатор тащился вниз, к клаустрофобической кабинке с бабушкой под красной кепкой, которая не уставала повторять: «стойте справа, проходите слева».

– На патриотических концертах всегда позитивней. И звезд больше – заметил Медведев, стоя слева.

– Кому не насрать на звезд и на концерты – поднимите руки! – Лукьянов предложил уже традиционный способ закрыть тему.

47…

Снег завалил нашу «аудюху» по самую голову. Надо почистить – в память о нашем море.

Мама ушла на собрание. Телефон трезвонит день на пролет: «трррр – тррр – тррр» – мы все стали мобильными.

– Ваш отец серьезно болен. Он в больнице… – знакомый голос длинной «коллеги» диктует мне адрес и с укоризной, вместо до свидания, добавляет: – «Как вам не стыдно!», – как будто я и есть та самая хворь, подкосившая папашу.

Чувство долга странная штука. Не скажу, что оно тяготит меня, напротив, когда мне лень углубляться, анализировать и проникаться ситуацией – я просто руководствуюсь чувством долга, как инструкцией по безопасности на борту самолета: достать – надуть – и разбиться вдребезги с чувством выполненного долга.

Я взяла из стола немного денег – купила мандаринов – и отправилась к папе.

Я «углубилась» в метро…

Поезд меряет мое время остановками. «Октябрьская» – называет он еще семь пустых минут моей жизни, «Ленинский проспект». Замученные работой люди глядят на меня, повиснув на поручнях. Когда поезд тормозит – они покачиваются, как огурцы на яблоне, – но не падают, потому, что не растут огурцы на деревьях. Кто-то кому – то уступает и не уступает место – мы висим на железных ветвях, терпеливо пережидая ненужное время наших жизней. А теперь я иду по снегу – как тогда, с Екатериной Николаевной. И вместо ранца у меня – мандарины, но совершенно так же как прежде, я иду в учреждение, для людей учрежденное, потому что так надо… А во всех подобных учреждениях прячутся, доживая свой век, жители совка: они могут не пустить тебя в палату, они могут отчитать тебя при классе, они могут обидеть тебя и заставить им служить. О, они всевластны, эти неудавшиеся лавочники – госпожи уборщицы и директрисы, серые мужчинки, пропускающие и ставящие разные печати. О, как они царствовали во времена совка! И теперь ты, дитя рыночной экономики, отплатишь им сполна за развал СССР, придя в школу, больницу, библиотеку и паспортный стол.

– Куда пошла? – окликнула меня королева.

– О, госпожа, я сейчас надену бахилы и пойду в прекрасную палату, где возлежит мой отец…