Эдвард Радзинский - На Руси от ума одно горе

• Название: На Руси от ума одно горе
• Автор: Эдвард Радзинский
• Жанр: Историческая проза

---

И действительно, именно тогда, в 1820 году, происходит событие, которое породит множество сплетен и останется навсегда загадкой. Безоблачный взлет стремительной карьеры вдруг закончился самой внезапной отставкой, к тому же без следующего чина, что означало опалу и гнев Государя.

«Чин следовал ему: он службу вдруг оставил...»

Что же случилось? Его первый биограф процитирует сплетню, которая ходила тогда по Петербургу и останется во всех сочинениях о нем.

В том же 1820 году происходил конгресс в Тропау. Вчерашние союзники, победившие Наполеона, выясняли: как усмирять народы, коли пожелают они жить не так, как того им, победителям, захочется. Монархи и вельможи демонстрировали любовь друг к другу, сквозь которую прорывалась естественная неприязнь – она выражалась в очаровательных колкостях и злых «mots»[1], которыми галантно обменивались на увеселениях, сопровождавших конгресс, и интимных встречах. И во время завтрака Александра Первого с князем Меттернихом всесильный австрийский министр, счастливо пожинавший тогда плоды побед («С тех пор как в Бонапарта гусиное перо направил Меттерних...»), вдруг спросил своего русского союзника: «Что нового в России?»

Государь ответил что-то вроде: «В России ничего нового...» Тогда Меттерних, как и подобает хорошему дипломату, выдержал эффектную паузу, после чего сказал: «Если не считать восстания в одном из гвардейских полков Вашего Величества».

И Александр побледнел: он ничего об этом не слышал...

Действительно, именно в то время состоялось восстание, потрясшее Петербург. Но оно было отнюдь не в «одном из полков», но в знаменитом лейб-гвардии Семеновском, где прежде служил Чаадаев. Этот полк героически прошел французскую кампанию, шефом его был сам император. Командир полка Шварц был назначен самим Александром...

Со Шварца все и началось. С ним случилось то, что часто бывает в России: он озверел от вседозволенности и уже не только изнурял несчастных солдат муштрой, придирками к амуниции, но полюбил рукоприкладство. Тут его фантазии были самые разнообразные – к примеру, он выдергивал усы у проштрафившихся гвардейцев. В конце концов эти одноусые и совсем безусые не выдержали...

После подавления мятежа предстояло самое неприятное: сообщить об этом Государю. Курьер (все по той же петербургской сплетне) был отправлен в Тропау, конечно же, вовремя, но передвигался чрезвычайно медленно, ибо все время занимался притираниями лица и сменой туалетов. И потому опоздал – прибывший из Петербурга австрийский курьер сообщил Меттерниху новость раньше.

Опоздавшим якобы курьером и был Петр Яковлевич Чаадаев. И взбешенный Государь выгнал его в отставку.

Всем, кто имел удачу родиться и жить в России, версия эта покажется очень сомнительной. И действительно, как потом выяснят, ничего подобного не было, да и быть не могло. Александр, конечно же, знал все куда раньше Меттерниха – австрийский курьер собрался тотчас скакать из Петербурга с известием о бунте, но соответствующее ведомство (оно всегда было у нас начеку и работу свою исполняло отлично) визу на отъезд австрийцу долго не выдавало. Так что, пока иноземец бегал по бесчисленным инстанциям, Чаадаев преспокойно доскакал первым.

Но тогда – что же случилось?

Его другой биограф, человек необычайно к нему близкий (Чаадаев даже именовал его «племянником»), некто Жихарев, интересовался этим, пожалуй, всю жизнь. И много раз Чаадаев начинал ему рассказывать... С подробностями живописал Петр Яковлевич, как горели свечи на столе у Государя и в каком сюртуке был он в тот вечер. Лишь одного не сообщал – содержания их беседы.

Однажды Жихарев не выдержал и осмелился напрямую спросить: «Почему же случилась отставка?»

Чаадаев ответил сухо и зло: «Стало быть, так надо было», будто за всем этим была некая нелегкая для него тайна.

Тайна действительно должна была быть... Зачем он вообще согласился поехать в Тропау? Ведь понятно – миссия эта была совершеннейшим убийством карьеры. Все знали, что Государь, лично назначивший Шварца, ждет сообщения о том, что «его Шварц» был хорош – плохи были полковые офицеры. Значит, ехать предстояло со лживой, доносительской миссией, а это было, конечно же, невозможно для «абсолютно порядочного» денди. И все же наш герой согласился ехать. Неужели он не понимал: чем правдивее будет доклад, тем большее последует недовольство Государя?

Жихарев из обрывков слов и даже умолчаний предположил совсем странное: Петра Яковлевича подвело тщеславие – точнее, уверенность в себе и в том, что при встрече с Государем он обязательно обольстит его умом и некоей беседой.

Беседой... о чем?

Все новые царствования, все правления у нас порождают в обществе удивительные надежды на лучшее, ибо начинаются весьма часто с самых смелых, восхитительных реформ. Даже безумное царствование Павла – какие благодетельные прожекты... Да что Павел! Обратимся к истории: «Грозным» прозвали царя Ивана, а с каких прогрессивнейших реформ начал кровавое царствие!

А «дней Александровых прекрасное начало»? Царь окружил себя молодыми реформаторами – «нашими», как он тогда их называл. Какие великие преобразования готовились ими, чтобы потом...

Но потом – все и всегда в России происходит согласно «всероссийскому» стихотворению, кстати, посвященному Пушкиным Чаадаеву:

Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман...

Впрочем, Адам Чарторижский, один из «наших», вспоминал, как умные старики утешали испуганных грядущими преобразованиями молодых придворных – дескать, при бабушке Екатерине все тоже начиналось с «обещаний и великих мечтаний»... И действительно – вот уже главного реформатора Сперанского усадили в возок и повезли в ссылку, сопроводив любимым российским резюме: реформами своими замыслил развалить наше великое государство и... предать его Наполеону! И вот уже рядом с царем встал новый любимец, полубезумный Аракчеев, который придумал апофеоз рабства – военные поселения, где солдаты-крестьяне маршировали, сеяли, кормили скот и рожали детей под бравурные марши и дробь барабана.

Но в России вера в царей умирает последней. Уже и поселения были, а народ все продолжал верить... Да и сам Государь не забывал объявлять, что все-таки остается республиканцем и периодически повелевал составлять свой любимый проект – об освобождении крестьян (даже Аракчеев такой проект составлял).

В 1820 году пришлось составлять этот проект генералу Милорадовичу. Большую записку написал генерал – о вреде крепостного права и пользе вольности крестьян.

А чуть пораньше и великий поэт написал все с той же верой в царскую добрую волю:

Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный
И Рабство, падшее по манию царя...

Стихотворение это Чаадаев собственноручно переписал для князя Иллариона Васильчикова, своего начальника, командира гвардейского корпуса (в декабре 1825 года именно он посоветует Николаю картечью стрелять в восставших на Сенатской площади). Князь немедля передал сие вольнолюбивое творение Александру – знал верный служака, что царь захочет увидеть именно такое стихотворение. И царь действительно выразил восторг словами, почти дословно вошедшими в пушкинский «Памятник»: «Поблагодарите поэта за добрые чувства, порождаемые его стихами».

Так что Чаадаев имел право верить, что Александр вновь готов увлечься идеями свободы, о которых в юношестве твердил ему помешанный на французских философах воспитатель Фердинанд Лагарп. Он мог полагать, что столь изменчивый в привязанностях царь вновь ждет того, кто сможет увлечь его обратно – в прекрасную его молодость, когда вместе с «нашими» Александр говорил, что надо «дать свободу, чтобы в будущем Россия не стала игрушкой в руках безумцев...» Вот какой беседой поехал чаровать его умнейший Петр Яковлевич, вот зачем он согласился на миссию...

Но он не понял царя. Не знал, как приятно этому «незримому путешественнику» (так называли Александра в России), переезжая с конгресса на конгресс, в каком-нибудь Тропау, вдали от своей «немытой» крепостной державы, беседовать с просвещенными европейскими государями о свободе, которую он вот-вот даст своим крестьянам... Но всесильное ведомство уже сообщало царю об опасных разговорах, которые велись в масонских ложах, а вскоре тот же Васильчиков сообщит и о тайном обществе. «Я разделял и поощрял их иллюзии, не мне подвергать их гонениям», – успокоит царь Васильчикова. Это означало: гонениям подвергать ох как придется! С великой печалью, но придется расправляться со всеми этими милыми молодыми глупцами... Недаром на конгрессе в Тропау он договаривался с Пруссией и Австрией о Священном Союзе, призванном уничтожать «европейскую заразу» вольнолюбия, где бы она ни возникла, и даже готовился послать в помощь неаполитанскому королю стотысячную армию Ермолова против пьемонтских карбонариев...