Алексей Слаповский - Они

• Название: Они
• Автор: Алексей Слаповский
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-699-10234-5

Раньше было просто: мы — это мы, они — это они. Да и теперь для многих это актуально. Мы (страна, конфессия, нация, корпорация), ясное дело, лучше, они (корпорация, нация, конфессия, страна), ясное дело, хуже. Горько, но полезно осознать, как это произошло со многими героями этой книги, что мы — это они, а они — это мы. Никто не лучше и не хуже, но часто, слишком часто все при этом чужие, одинокие, да еще традиционно униженные и оскорбленные...

Рекомендовано в качестве учебно-наглядного пособия для президента(ов) РФ, членов правительства, депутатов и др. госслужащих в целях изучения собственной страны.

---

И т. п.

Но и просто прогуливаясь, М. М. напряженно размышляет и ждет. Он ждет события, которое наконец даст ему понять, кто есть кто в этой системе и кто он сам.

Он ждет. Вот-вот его призовут к действию. Или к ответу. Или к совету. Или к расправе...

Он идет по рынку, вглядываясь и вслушиваясь, привычно избегая встречи с зондеркомандовцами. Нет, он не боится их, просто пока не определился, как себя вести. Если он все-таки оккупант, следует отнестись к ним одобрительно, но при этом строго следить, чтобы они неукоснительно соблюдали процедуру, не давали поблажки, не относились к своему делу поверхностно. Если оккупированный (и тайно сопротивляющийся), надо ничем не выдать себя, своих истинных помыслов и целей. Если он всего лишь прислужник, то следует просто стоять смирно и покорно, как дойная корова...

Наверное, самый главный признак этой оккупации (именно этой, а не вообще): не дать оккупированным понять, что они оккупированы. Вот есть поговорка: «падающего толкни». То же относится и к шатающемуся, и колеблющемуся. Казалось бы, в самом деле, толкнул — и нет проблемы. Отнюдь. Шатающийся, колеблющийся и падающий надежней. Он надеется: а вдруг еще распрямлюсь, встану ровно, вдруг не упаду? Упав же окончательно, он тут же обретает почву под собой. У него больше нет выбора. Или врасти окончательно в землю — или встать, но на сей раз твердо и грозно...

М. М. остановился у ларька, витрины которого были сплошь покрыты разноцветием товара: веселящая слабоалкогольная жидкость в десятках емкостях всевозможного объема и вида, труха умеренно дурманящей травы в бумажных цилиндриках, упакованная в пачки; оттуда цилиндрики достают, вставляют в рот, поджигают и начинают вдыхать дым, выдыхая серые струи этого дыма, уже обработанные легкими; М. М. и сам когда-то курил, а теперь, бросив (и поменяв взгляд на окружающее), ловит себя на том, что наблюдение за этим процессом его неизменно удивляет — будто никогда до этого не видел. Несомненно, широкое и навязчивое распространение этой жидкости и этой трухи организовано оккупантами: им выгодны все дурные привычки, как и любая другая зависимость, позволяющая легко управлять людьми (ведь только зависимые люди управляемы, это аксиома).

Снизу послышался голос. М. М. посмотрел: на ящике сидел мужчина лет двенадцати и без выражения говорил:

— Дайте на хлеб сколько-нибудь, пожалуйста.

Вроде простая просьба. Но:

М. М. сказал болезненным голосом:

— Нету, родной ты мой, мелочи...

И пошел дальше.

Нет.

М. М. достал рубль, повертел его в пальцах, дразня и соблазняя, и сказал с сердитой улыбкой:

— Дай, дай! А полай!

Мужчина полаял, М. М. дал ему рубль и пошел дальше.

Нет.

М. М. взял человека за руку, отвел домой, умыл, накормил, уложил спать и задремал сам, а проснувшись, увидел, что квартира обворована, а жена его убита.

Нет. Ничего этого не было. М. М. молча ушел.

Вот почему он мученик мига. Чтобы поступить как-то, надо понять, как поступают в подобных случаях те, к кому ты принадлежишь, но в том-то и дело, что ты не знаешь, к кому принадлежишь, а сказки о том, будто человек принадлежит сам себе, М. М. много раз в жизни слышал, но никогда им не верил. Поэтому М. М. сделал вид, что просто ничего не заметил. Он молча ушел. А через минуту спиной почуял опасность. Обернулся и увидел, что за ним гонится какой-то человек. Точно за ним, М. М. увидел это по взгляду. И вместо того, чтобы обрадоваться (сейчас все прояснится), испугался и побежал. Трудно не побежать, когда за тобой гонятся.

М. М. побежал.

2

Они добреют, когда покупают и пьют пиво, поэтому Килил дежурит у этого ларька. Подходит и вежливо говорит, выбирая слова, чтобы не картавить, чтобы не показалось, будто он прикидывается ребенком:

— Дайте, пожалуйста, сколько можете.

Когда дают, когда нет. Бывает, спрашивают:

— А тебе зачем?

Килил говорит, что на хлеб.

Несколько раз ему покупали хлеб.

Килил говорил спасибо и, дождавшись, когда добрый человек уйдет, выбрасывал хлеб в мусорный контейнер, что стоит у входа в рынок, или отдавал копающимся в этом контейнере бомжам. Иногда и продавщицы принимают обратно за полцены.

Килил научился угадывать, у кого просить наверняка, а у кого лучше не просить.

Если подошли двое, он и она, то он почти обязательно даст, показывая себя перед ней щедрым.

Дают похмельные, кто поправляется и для кого весь мир становится лучше, и хочется сделать добро.

Редко дают девушки и молодые женщины. Наверно, он для них что-то вроде младшего брата, а младших братьев не балуют и вообще не любят.

Женщины постарше дают еще реже: у них свои дети есть, о чужих пусть заботятся их матери.

Не дают старики-пенсионеры: и каждый рубль на счету, и не терпят беспорядка. Ребенок днем должен находиться в школе, а не побираться. (О том, что летом не учатся, они не помнят.)

Иногда дают солидные богатые мужчины, которых, правда, здесь бывает мало.

Подростки не только не дают, но могут попытаться стукнуть. Не так просто: Килил быстро бегает...

Никогда не угадаешь в точности. Веселый поправившийся мужчина вдруг со злостью посылает матом и норовит дать пинка. А хмурая девушка, глядя недовольно и сердито, молча сует десятку. А однажды какой-то пыльный, плохо одетый, ничем не приметный дяденька рассеянно выслушал просьбу Килила и словно не понял, и Килил хотел уже отойти, а тот вдруг вытащил не из бумажника, просто из кармана мятых дешевых штанов тысячную купюру, протянул Килилу и сказал:

— Выпей за мое здоровье. Или за упокой.

И ушел, вряд ли сообразив, что предлагает выпить не взрослому человеку, а двенадцатилетнему подростку, который, к тому же, иногда выглядит на десять лет. Но иногда, правда, на все четырнадцать.

Некоторые из тех, кто просит, подходят ко всем подряд. Но это уже безразборные нищие, а Килил не нищий, ему деньги нужны не на жизнь, а на дело. Для дела, конечно, любые способы годятся, но все-таки Килилу интересней угадывать. Он играет.

Еще некоторые канючат и заглядывают в глаза. Людям это не нравится, но они не выдерживают и дают. Злятся на свою податливость — и все-таки дают. Килил так не любит. Он может даже подойти совсем весело:

— Дядь, а дядь, дай сто рублей! Или десять!

— А рубль? — часто спрашивает в таких случаях дядя.

— Ладно, — вздыхает Килил, — давайте рубль.

«Рлубль» у него получается. С детства картавый, что ж теперь. Поэтому Килил, а не Кирилл. Так зовут, он привык. А еще Киля или Килька.

Чаще всего Килил смотрит в сторону, переминается с ноги на ногу и говорит не громко, не нахально, не жалобно, а просто:

— Дайте сколько-нибудь, пожалуйста.

Он не лезет в глаза и в душу. Он оставляет человеку свободу, поэтому если тот даст, то по собственной охоте. Килилу это нравится. Это становится похоже на подарок.

Деньги нужны Килилу, чтобы купить дом. Он хочет жить один. Сейчас их пятеро в трехкомнатной квартире: он сам, мать, ее сожитель Геран, брат Гоша, сестра Полина. (Они чужие брат и сестра, от других отцов.) Килил живет в комнате с Гошей. Но тот постоянно его выгоняет, будто боится, что Килил что-то подсмотрит в его компьютере. Целыми днями сидит за ним. Килилу если и даст поиграть полчаса, то сам при этом не выходит. Да и дает не по доброте, а чтобы Килил не разозлился и что-нибудь не испортил в его отсутствие. Когда Полины нет дома, Килил идет к ней в комнату. В комнату же матери и Герана не попасть, она заперта, если они на работе, а если дома, Килил и сам не войдет. Впрочем, его самого не бывает дома с утра до ночи.

Прошлым летом мать и Геран поехали в деревню, взяв с собой Килила, жили у старухи, которую мать велела называть бабушкой. Старуха и мать постоянно ругались из-за чего-то, а Геран уходил на речку или в лес. Килил тоже ходил туда, но не с Гераном, а один. Однажды утром он проснулся, прищурился от солнца в окне. Прислушался. Встал: никого не было. Обычно кто-то был, а тут — никого. Было тихо, пусто и хорошо. Килил налил себе молока, взял хлеба и мед в чашке, макал хлеб в мед, запивал молоком, смотрел в окно, во двор и дальше, на лес, и подумал: вот как я хочу жить. Ну их всех, надоели. А вот так хорошо: живешь один в доме и никто тебе не мешает. Сам встал, сам поел, что захотел, пошел в лес или на реку. Красота. А в школу можно ходить местную. И кто будет против такой жизни? У матери Геран, у брата компьютер, у Полины свои дела, им не до Килила. А друзей у него почти нет. Когда был совсем маленький, его дразнили картавостью. Ему это не нравилось, приходилось драться. Дразнить перестали, кто-то даже сам захотел с ним дружить, но уже Килил не хотел. Ему мешала мысль: вот, они смотрят на меня и думают — картавый, а вслух не говорят — или боятся, или из вежливости. Ему так не надо. А так, чтобы по-другому, он не встретил. Если честно, уже и не хочется ни с кем дружить, Килилу и одному хорошо.