Арсений Ворожейкин - Истребители

• Название: Истребители
• Автор: Арсений Ворожейкин
• Издательство: Воениздат
• Жанр: История
• Год: 1961

Автор книги — один из прославленных советских летчиков-истребителей, лично cбивший в воздушных боях 52 вражеских самолета. Воспоминания построены на богатейшем жизненном материале, который автор вынес из боев против японских захватчиков в районе реки Халхин-Гол в 1939 году. Это был первый и потому особенно трудный этап в становлении воздушного бойца, чей талант с таким блеском раскрылся в годы Великой Отечественной войны. Воссоздавая до сего времени не освещенную, но весьма поучительную историю воздушных сражений над степями Монголии, А. В. Ворожейкин вдумчиво прослеживает, как вызревали новые принципы боевых действий нашей истребительной авиации. Его правдивый рассказ о лично пережитом и узнанном в огне жестоких охваток отличается большой эмоциональной свежестью.

---

— Возьми бойца с винтовкой! — предупредительно сказал Трубаченко.

Мы неслись по степи, выдерживая курс по моему маленькому компасу. Через несколько километров увидели грузовик, прибывший сюда ранее. Вдали белел купол парашюта, к нему бежали люди… Мы тоже направились туда, как вдруг послышалась стрельба Бегущие залегли, наш шофер, не дожидаясь команды, резко затормозил: изготавливая оружие, мы с бойцом выскочили из машины и побежали к залегшим в траве людям. Вдруг трое из них с оружием в руках бросились вперед и, сделав несколько прыжков без единого выстрела, упали на парашют, придавив его своими телами. Все поспешили к этой свалке.

Под белым полотном, визжа, как недорезанный кабан, бился японец. Трое советских бойцов его укрощали. Вскоре визг прекратился, полотно перестало трепыхаться, из-под него доносился только жалобный стон. Бойцы, распластав под парашютом человека, прижимали его руки и ноги к земле.

— Гаденыш! Стрелять вздумал!.. — зло ругался боец, подбираясь под полотно.

— Не раздавите, черти, — говорил другой.

— Надо бы его, гаденыша, пристрелить, тогда бы он и техника не ранил!

Японец вцепился в шелк обеими руками, боясь показаться на белый свет. Его пришлось раскутать силой.

Он лежал лицом вниз, подле валялся пистолет и кинжал, вынутый из чехла. Я осмотрел пистолет: обойма пуста, патроны все расстреляны. Японца подняли с земли, поставили на ноги. Он с перепугу трясся как в лихорадке, поднял руки без всякого требования. Вид его был жалок: маленькая фигурка съежилась, в глазах не злоба, какую я видел у офицера в госпитале, а мольба о пощаде. И эта убогая личность только что не хотела сдаваться в плен и яростно, до последнего патрона отстреливалась?! Я не мог этому поверить. Трясшаяся от страха фигурка вызывала отвращение.

— Охраняйте, чтобы не сбежал! — сказал я бойцам и пошел к технику, которому врач уже оказывал первую помощь.

Раненый, лежа на спине, корчился от боли. Окровавленный комбинезон был по пояс спущен с его плеч, врач накладывал повязку на грудь. Кровь уже успела просочиться, и марлевый бинт на глазах набухал.

— Хотели… помочь, — с трудом, словно оправдываясь, говорил техник. — Думали… повредился… ранен… а он стрелять… Теперь помру…

— Не говори глупости! — сказал врач, однако вид его был обеспокоенным и тревожным. — Давайте сюда грузовую машину! — крикнул он красноармейцам.

— Может, на легковой? — предложил я.

— Ему нельзя сидеть.

— Мы с добром, а он… стрелять, — еле выговаривал техник, глядя в небо.

— Помолчи, — приказал врач. — Лежи тихо, не шевелись.

Раненый уже ничего не отвечал, губы его посинели, лицо стало землистым. Не издав ни единого стона, удивительно спокойно умирал человек.

У меня защемило сердце. Горький комок подкатился к горлу. Я взял у красноармейца кинжал, сунул его в руки пленному, который тоже смотрел на умирающего, и крикнул, кипя негодованием:

— Харакири! Делай харакири! Вспарывай свое брюхо!

Самурай швырнул кинжал в сторону, что-то жалобно залепетал, трясясь еще сильнее.

Подъехала грузовая машина. Бездыханное тело техника бережно положили на носилках в кузов. Пленного я хотел взять с собой, но врач категорически запротестовал: японец прыгал с парашютом из горящего самолета, возможно, у него есть какие-нибудь повреждения, его необходимо внимательно осмотреть.

С рассказа об этом трагическом случае и начался мой разговор с Трубаченко. Он слушал молча, вытянувшись на металлической койке. Потом не спеша поднялся и сухо, даже недовольно спросил:

— Значит, жалко?

Я искренне ответил:

— Очень!

— А кому на войне жалость нужна? — не с упреком, а с каким-то грустным сожалением спросил Василий Петрович и сам же твердо, убежденно ответил: — Никому, комиссар! Жалости на войне нет места, она, как выхлоп из моторов, только засоряет воздух и мутит голову, мешая воевать… Вот техник из-за нее и погиб. В бою необходима злость. Злость таит в себе силу, как порох…

Он говорил, раздельно выговаривая каждое слово, отчего речь приобретала большую внушительность. Его обычно подвижные глаза уставились в одну точку, на скулах играли желваки — гибель техника он принял близко к сердцу, и я это понимал.

Помолчав, Василий Петрович отрывисто спросил:

— Не устал?

— Нет.

— Будем считать, что ты снова в строю?

— Конечно.

— Полетишь со мной на разведку? В паре?

— Полечу! Только Васильев, наверно, будет еще мою машину проверять…

— Инженер доложил, что твой самолет готов… Значит, минут через двадцать вылетим. На обратном маршруте штурманем японцев.

Мы вышли из палатки.

— Погодка что-то под вечерок начала хмуриться, — сказал Василий Петрович, поглядывая на багровое предзакатное солнце и раскрасневшееся небо. — Ветерок разыгрался, да и облака появились. Боюсь, как бы не было грозы…

— Да-а, — неопределенно отозвался я, думая о том, что сейчас услышу подробные указания на разведывательный полет. Ведь до сих пор мне еще ни разу не доводилось участвовать в разведке. Но Василий Петрович, окинув хозяйским взглядом аэродром и радуясь царящему на нем порядку, стал с довольной улыбкой вводить меня в происшедшие здесь перемены: — Видишь, сколько у нас теперь самолетов? Это, черт побери, куда больше, чем положено эскадрилье по штатам. Да говорят, скоро получим пополнение из И-16, оборудованных каким-то новым ракетным оружием…

— Это что же за оружие?

— Толком я и сам не знаю. Вроде как ракетные снаряды… На крыльях монтируются установки, и на них подвешиваются эти снаряды…

Мы не спеша прохаживались возле командного пункта. Ни на секунду не забывая о предстоящем вылете, я с интересом выслушивал новости, радуясь тому, как растут наши силы в Монголии.

— Жоры нет, — вдруг сказал Трубаченко и остановился.

— Как — нет?

— Потеряли Жору. Погиб…

И ни на один мой вопрос о том, как же это случилось, при каких обстоятельствах сбили Жору Солянкина, правдивый Трубаченко, такой зоркий и осмотрительный в бою, не мог дать ясного ответа: мгновение, в которое смерть подстерегла товарища, никто из летчиков не уловил… Я спросил о Гале.

— Перевелась в другой полк… Ей трудно было… Они ведь серьезно полюбили друг друга…

Трубаченко помолчал, потом вынул из кармана брюк изрядно потрепанную полетную карту и указал точку, расположенную километрах в семидесяти за линией фронта:

— бот сюда мы полетим. Здесь японский аэродром истребителей.

Я тоже вынул карту, отметил точку. По телу пробежал знакомый холодок, предвестник опасного задания.

— Высота тысяч пять, — говорил Трубаченко. — Это вполне позволит уйти, если где-нибудь нас зажмут японские истребители… Ты только лучше смотри за воздухом, а я буду вести разведку… Все ясно?

— Все. Только бы нас темнота не застала, — сказал я, глядя на низкое солнце.

— Спешить нам некуда. Чем поздней, тем лучше. Если там будут самолеты, то завтра утречком, как говорил командир полка, пойдем их штурмовать. — Он сложил карту гармошкой, затем убрал ее и продолжал: — Если они и догадаются, что мы готовимся к штурмовке, то перелететь на другое место сегодня все равно не успеют А завтра с рассветом мы их накроем.

— Понятно! — отвечал я. — Эго будет ответный визит на сегодняшнее их посещение?

— Можно и так считать. Но не только ответ. Коль нас посылают действовать по японским аэродромам, значит, начальство размышляет не об одной лишь обороне!

Я понял, куда клонит командир, и был рад, что поспел вовремя, не опоздал к решительным событиям.

— Значит, будем наступать?

Трубаченко ответил не так решительно, как мне хотелось.

— Черт их знает… Может, будем, а может, и нет… — Он не таился, не секретничал, — он и в самом деле не знал, как ответить.

Доверительно и с застенчивостью, которой я в нем прежде не замечал, командир сразу как-то перешел на другое:

— Сегодня получил письмо от жены.

— Поздравляю! Что пишет?

— Хорошо живет. Кончайте, говорит, скорей с самураями, и прилетайте с победой.

— Мне писем не было?

— Нет, — Трубаченко сочувственно улыбнулся: — Ничего, подожди, и тебе придет… — После паузы напомнил еще раз: — Значит, я над Маньчжурией буду больше смотреть за землей, а ты — только за воздухом… Близко ко мне не жмись, а то стеснишь себя. В паре, конечно, летать на разведку удобней, чем звеном: в случае нападения истребителей легче отбиться…

Немного сутулясь, семеня короткими ногами, он направился к самолету.

Из многих перемен, бросившихся мне в глаза, новый взгляд Трубаченко на боевые порядки был особенно приятен.

4

Горючее следовало экономить, и мы, не делая над аэродромом круга, сразу легли на курс и пошли с набором высоты.

В определенном смысле полет был для меня ознакомительным. Василий Петрович, желая показать мне линию фронта в новых очертаниях, пересек ее точно посередине, вдоль русла заболоченной речки Хайластин-Гол, впадавшей в Халхин-Гол с востока. Японские зенитчики, очевидно, зазевались и открыли огонь с большим опозданием: разрывы появились, когда мы находились уже в тылу противника; это была стрельба для отвода глаз, чтобы не гневалось начальство…