Вадим Шефнер - Съедобные сны, или Ошибка доброго мудреца

• Название: Съедобные сны, или Ошибка доброго мудреца
• Автор: Вадим Шефнер
• Жанр: Современная проза

---

– А мне за себя стыдно, простите меня! – тихо произнес Матвей, и мы молча пошли к кладбищенским воротам. Я чувствовал себя очень неловко: ведь это я своим ненужным вопросом спровоцировал цветочницу на ее откровенный, но такой неприятный для моего друга разговор.

А впереди Матвея в этот день ждали новые неприятности. Возвращаясь с кладбища, мы долго шли по Восточному проспекту и никак не могли поймать такси; в общественном транспорте Матвей старался не ездить – не из пижонства, конечно, а потому, что в нем все к нему с расспросами, с разговорами приставали. И вот идем мы по тротуару мимо скверика, а там на скамейке сидят спиной к нам три подростка, и один из них наяривает на гитаре и поет нетрезвым голосом:

Маньку я завел в кладовку,
Отнял шапку-утюговку;
Или, Манька, голодай,
Или ты мне голо дай!

Едва он допел этот куплет, как оба его дружка заорали пьяными голосами:

Утюгов, Утюгов,
Ты достоин матюгов:
В снах ты водкой поишь нас,
А девчонок не припас!

Мы ускорили шаг, чтобы скорее миновать эту певучую компанию и долго шли, не говоря ни слова. Потом, дойдя до трамвайной остановки, решили ждать трамвая; такси, видно, не поймать, левака тоже, а пешком нам до дома не дойти. Когда трамвай подошел к безлюдной в этот час остановке, Матвей на самый лоб надвинул свою широкополую шляпу, сжался, съежился, чтобы его никто не узнал, и, войдя в полупустой вагон, согнувшись в три погибели, сел у окна возле двери; я занял место рядом с ним. Перед нами, спиной к нам, сидели два пассажира, и нам невольно пришлось слушать их разговор. Оба ругали какую-то Тамарку, которая еще недавно была человек как человек, а теперь «шапчонку-утюговку с себя не снимает, все пьет и пьет, совсем одурела». Затем оба стали осуждать какого-то Тольку-завлаба, который хвалится, что в своих съедобных снах неугодными ему сотрудниками питается, и которого «в рабочее время уже с год никто трезвым не видел». После этого собеседники начали толковать о своих домашних делах: один из них признался, что его дочка Лидка «во сне попивать стала»; другой сообщил, что его сын Борька «сперва во сне шоколадом обжирался, а теперь от него иногда чем-то вроде шампанского попахивает». Оба дружно осуждали всех пьющих, однако сами были явно «под мухой», говорили сбивчиво, с хрипотцой, и хоть сидели спинами к нам, но с их стороны веяло густым спиртным запахом. Я отлично понимал, что Матвею тошно слушать эту дружескую беседу, и тихо сказал ему, что хорошо бы нам покинуть трамвай, не дожидаясь нашей остановки, и пройтись до его дома пешком, – ведь ходьба очень полезна для здоровья. Он согласился со мной очень охотно, несмотря на то, что питерская погода ухе успела перемениться к худшему, небо потемнело, и нетрудно было догадаться, что скоро пойдет дождь. И, действительно, едва мы вышли из вагона – сразу под дождик угодили. Однако Матвей был даже рад этому: при такой погоде люди не вглядываются в лица встречных, и есть надежда, что никто его не узнает, не остановит, не заведет с ним разговора. И на самом деле, никому ни до кого под этим дождем дела не было, он все усиливался, превращаясь в ливень. Жалея, что не догадались взять с собой зонты, мы, чтобы не промокнуть насквозь, забежали в ближайшую подворотню. Там, тоже пережидая дождь, стоял старик с аккуратной бородкой. На нас он внимания не обратил: он держал возле правого уха малюсенький транзистор и слушал залихватскую песенку:

Обленились грибники,
В лес шагать им не с руки,
Погрузись в съедобный сон,
Жрут грибы в любой сезон…

Вскоре старику, видать, надоела эта халтура, он сердито сплюнул и переключил приемник на другую станцию. Мы услышали строгий голос диктора: космический алкоголизм уже не одну жизнь унес, но теперь, помимо все усиливающейся алкоголизации, новая опасность нависла над человечеством. Среди населения нашей планеты все чаще обнаруживаются случаи реального людоедства. Некоторые земляне, привыкнув в своих съедобных снах тайно питаться своими, вызывающими у них зависть удачливыми сослуживцами, соперниками на любовном фронте и прочими ненавистными им людьми, затем наяву переходят к уголовным людоедским действиям. Чтобы не быть голословным…»

– Пойдем отсюда! – глухо проговорил Матвей и, не дожидаясь меня, вышел из подворотни. Я, разумеется, пошагал за ним. И вот чудо: едва мы очутились на улице, как ливень прекратился.

– Небо тебя очень уважает! – пошутил я, обращаясь к Матвею. И сразу понял, что шутки сейчас неуместны: уже не просто тоска, а какая-то горестная решимость читалась на лице моего друга. Мне стало страшно за него. Что он задумал?!

Когда мы дошли до своей улицы, я проводил Матвея до его дома и вместе с ним вошел в его квартиру. А он, всегда такой гостеприимный, на этот раз явно не был рад тому, что я вторгся в его жилище. Мне стало не по себе, и я спросил его напрямик, не мешает ли ему мое присутствие?

– Нет, Гена, помешать ты мне не можешь, – молвил Матвей. – Только не удивляйся и не давай мне советов. У меня уже все решено.

Он положил на письменный стол адресную книгу – и тут началось нечто действительно удивительное. Все эти годы он прятался от своей всемирной славы, всячески избегал общения с журналистами, а тут вдруг стал звонить в редакции газет и в радиокомитет, извещая всех, что завтра он намерен у себя на дому сделать одно очень важное сообщение. Когда он обзвонил тех, кого хотел, я спросил его, что же именно он намерен поведать всему белу свету, но он ничего не сообщил мне, а пригласил на эту самую пресс-конференцию – там, мол, я все узнаю. Признаться, я был немного обижен: ведь прежде Матвей ничего от меня не скрывал.

В тот исторический день мы с Зоей явились к Матвею Утюгову за полчаса до начала его печально известной прощальной речи. Однако журналисты пришли еще раньше нас, и притом не только те, которых пригласил Матвей, но и те, которых он не звал, – видно, успели пронюхать об этом приглашении. Вся квартира была полна людьми, а мебели у моего друга было не очень-то много, так что мне так и не удалось присесть. Зое же уступил место сидевший на краешке дивана мой школьный товарищ Костя Гуськов (он же – известный журналист К. Всезнаев). Матвей, отдав свое кресло какой-то даме-журналистке, сидел за письменным столом на шаткой кухонной табуретке. На столе перед ним лежала шапка-утюговка – и ничего больше. Свое выступление он начал с признания того, что съедобные сны, как он убедился ныне, счастья человечеству не принесли. Он, Матвей Утюгов, не разгадал глубинной сути людской, он обманулся – и обманул всех на Земле. Люди должны отказаться от пищи небесной и перейти на пищу земную. Но этот возврат к традиционному способу питания человечество должно совершить по научно обоснованному плану, неторопливо, постепенно, без рывков и толчков…

Впрочем, не буду здесь пересказывать расставальную речь моего друга, ведь она вошла в историю, ее знают и старые, и юные обитатели нашей планеты…

Как известно, свою встречу с журналистами Матвей Утюгов закончил тем, что взял со стола шапку-утюговку, пошел с ней к окну – и выбросил ее в форточку, после чего заявил, что он, чувствуя свою вину перед человечеством, с сегодняшнего дня начинает голодовку. Меня это сообщение прямо-таки ошеломило, в дрожь бросило, и Зою тоже; я видел, как она побледнела. Однако на всех остальных присутствующих решение Матвея большого впечатления не произвело: в те годы добровольные голодовки были не в диковинку, но голодающие, как правило, прерывали их, не доводя себя до летального исхода. Но мы-то с Зоей знали характер нашего друга…

Вскоре все корреспонденты ушли. Отправилась домой и Зоя. А я задержался у Матвея еще на полчаса. Я все-таки хотел отговорить его от того, что он задумал. Но какое там!.. Он был убежден, что если он, отказавшись от пищи небесной, уморит себя голодом, то это заставит людей призадуматься о том, не следует ли им отказаться от съедобных снов. Но отказаться не ради смерти, а ради жизни, ради своего душевного и духовного благополучия.

Итак, мой друг приступил к своему печальному мероприятию. Возле него, сменяясь через каждые шесть часов, дежурили врачи из городской поликлиники. Время от времени они задавали ему вопросы о его самочувствии, и он отвечал им вежливо, кратко и внятно. Однако их советы прервать голодовку оставались безответными, и вскоре медики поняли, что уговоры бесполезны. Мы с Зоей знали упорство, знали силу воли Матвея, знали, что никому его не переубедить, и навещали его ежедневно, ибо понимали, что скоро его не станет, что настали прощальные дни. Последнюю неделю жизни нашего друга мы провели рядом с ним, не выходя из его квартиры. Умер он на тридцать пятый день голодовки. День тот очень подробно – с моих слов – описан журналистом К. Всезнаевым в его всемирно известной статье «Он умер ради вас, люди!».

После кончины Матвея Утюгова был созван новый Всемирный Конгресс, на котором присутствовало много ученых, писателей, врачей, психологов, социологов, экономистов, педагогов, – ну, да все это вы, уважаемые читатели, и без меня знаете. Знаете и результаты Великого Референдума, после которого начал осуществляться постепенный переход к традиционному способу питания. И вот настал день, когда с Земли была запущена в Космос ракета, снабженная мощным взрывным зарядом. Она точно попала в цель. Так был уничтожен уловительно-усилительный агрегат – гениальное творение Матвея Утюгова. Не стало у человечества пищи небесной, отоснились людям съедобные сны…