Юрий Полухин - Улица Грановского, 2

• Название: Улица Грановского, 2
• Автор: Юрий Полухин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

Новый роман Юрия Полухина затрагивает сложные проблемы взаимосвязи личности и общества, прошлого и настоящего, бытия и сознания. Анализируя мысли и чувства наших современников, писатель показывает неразрывную связь времен, влияние памяти о прошлом на сегодняшнюю жизнь. Роман строится в двух планах – основном, в котором живут и действуют люди наших дней, и ретроспективном, воссозданном из воспоминаний, документов, писем. В центре повествования – судьба нескольких бывших узников фашистского концлагеря, история их подпольной борьбы, подготовки несостоявшегося восстания, гибели их товарищей по заключению, жизни и деятельности героев романа в послевоенные годы.

---

И потому невольно ощущаешь огромное пространство вокруг них; даже в малую форму вмещалось у Голубкиной то, что вместиться вроде бы не могло физически: костры, поля, пажити, реки, туман, небо, травы, луга и леса, обступившие людей, – нет, тоже неточное слово: не «обступившие», а нераздельные с ними. Оттого человек у Голубкиной, наверно, никогда не был одинок.

Прислоненные к шкафу, выдвинутому на середину мастерской, стояли окантованные, под стеклом, рисунки Анны Семеновны и еще – документы. Я поднял наугад одну рамку – за стеклом, окантованная темно-серой бумагой, фотокопия письма Голубкиной, отправленного ею в Париж Родену в 1907 году. Это о нем когда-то в застольной беседе говорила Мария Пасечная Панину, Токареву, Аргунозу. Теперь письмо могли прочесть все: «…до Вас все профессора, кроме одного московского скульптора Иванова, мне говорили, что я на ложном пути, что нельзя работать, как я. Их упреки меня мучили, но не могли поправить меня потому, что я им не верила.

Когда я видела Ваши работы в музее Люксембурга, я подумала про себя: «Если этот художник мне скажет то же самое, я должна подчиниться».

носили когда-то российские странники, но уж этого-то на скульптуре не разглядеть: портрет нетрудный…

И странное дело, плечи развернуты вширь, как на обычном горельефе, но голова-то Петра чуть повернута к зрителю и выступала из плоскости – вся!

В первый-то миг я даже не заметил этой необычности портрета, его формы, а просто почувствовал: вот сейчас Петр вышагнет из стены и пройдет, может, мимо меня, туда, куда устремлен его взгляд. А глаза – мученические, трагическая морщинка у переносицы, и все лицо – сплошная боль, но и ум, но и мужество, и такое знание, которое выстрадано, уж от него-то Петр не отречется. Тайная вечеря, и Гефсиманский сад, и Голгофа – все позади. Теперь он до самого конца дойдет, за пределы немыслимые, и вынесет все, сколько бы ни пало еще на эти вот чуть сутулые, сильные плечи, и не отступится от правды, потому что главный искус уже позади. А по сравнению с ним…

Но что-то не позволило мнэ додумать мысль до конца… Вот это словечко – «за пределы»: какой-то у него еще смысл был, тайный… Пожалуй, вот что: Голубкина тоже ведь за пределы дозволенного в скульптуре шагнула, общепринятого, обычного. Но что настоящему мастеру общепринятое! Потому он и мастер, что вышагивает в существование запредельное, и такое ему – лишь во благо.

Я, наверно, долго так простоял. Видны стали коричневые, облитые солнцем крапины пыли, висевшие в воздухе мастерской. Наперебой вжикали рубанки плотников.

Но что-то еще, ускользающее, не давало мне покоя в портрете российского странника… И вдруг я вспомнил: чуть не на всех фотографиях Голубкиной – та же трудная складка у переносицы, что и у Петра, такая же в точности складка!.. Неужто и весь Петр – автопортрет скульптора?.. Голубкина всегда мучилась недоверием к себе и лица своего не любила, поэтому и искала его в другой модели?.. Может так быть?..

Я выбрался на улицу, шел, оглядываясь по сторонам, угадывая в лицах домов и прохожих свое и чужое, близкое и далекое, и все время чувствуя над собой синее, высокое небо.

Да, опять оно стало высоким, и опять одиноко парила в нем большая птица.

Мимо прошла пожилая женщина с лицом усталым и озабоченным, с тяжелой сумкой в руке. Я поймал ее удивленный взгляд. Что ее удивило во мне?.. И припомнил эпизод, о котором читал где-то раньше, – о Голубкиной и ее племяннице.

Я не сравнивал, а лишь припоминал… Они вот также шли по улице, вдвоем. Может, на этом самом перекрестке. Анна Семеновна – высокая, прямая. Остроконечная, из черного бархата, в четыре клина, скуфейка на голове делала ее еще выше. Обшита была шапка каким-то дешевеньким, чуть не собачьим мехом.

А пальто – длинное, руки – в прорезных карманах. Шла быстро, шагами широкими, по-мужски, лицо, как всегда, озабоченное мыслями о своем, оставленном там, в мастерской. Но все же успела приметить: почему-то прохожие оглядываются. И спросила племянницу:

– Что это все на тебя смотрят сегодня?..

У нее и мысль не возникла: оглядываются не на племянницу – на нее, Анну Семеновну Голубкину, человека во всякой толпе на особицу, ни на кого не похожего.

Будто б я увидел все это воочию. И подумал: все равно уж сегодня не смогу писать статью. Поеду-ка лучше к Долговым. Сейчас же. Как раз – воскресенье, застану дома наверняка. И себе не поверил: «Неужели увижу сегодня рисунки Корсакова? Пятнадцать рисунков! Неужели?..»

Тревога, и радость, и боль, которая никогда не утихнет, – все перемешалось в мучительно-счастливом предчувствии новой встречи с художником. И внезапная уверенность в себе – тоже.

В себе?.. Я еду туда не один. В том-то и дело, что не один. Не сам по себе.