Питер Акройд - Чаттертон

• Название: Чаттертон
• Автор: Питер Акройд
• Издательство: Аграф
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-7784-0108-6

Роман «Чаттертон» (1987) тоже отсылает нас к биографиям реальных лиц – поэта-самоубийцы XVIII века Томаса Чаттертона, поэта викторианской эпохи Джорджа Мередита, причем линии их жизни переплетаются с вымышленной сюжетной линией Чарльза Вичвуда, поэта наших дней.

Акройд проецирует на три разные эпохи историю непризнанного и одинокого поэтического таланта, заставляя переплетаться судьбы своих персонажей, то и дело уснащая текст детективными поисками. Прежде всего, это погоня за утраченной стариной, но лейтмотивом этих поисков служит и постоянный вопрос: что есть реальность и вымысел, что есть истинное и ложное? В связи с этим часто всплывает тема плагиата в искусстве и тема фальсификации, т. е. «плагиата наоборот», когда художник приписывает собственное творение чужому гению. Возможно, не каждый согласится с теми выводами, которые делают герои романа.

Как этого и требует жанр псевдодетектива, читательские ожидания под конец обманываются, и всю книгу приходится переосмысливать заново, – но именно этого, должно быть, и добивался автор, явно избегающий окончательной расстановки точек над «i» и предлагающий каждому самостоятельно решать, где лежит истина…

---

– Люблю всплакнуть хорошенько на сон грядущий. – А потом, перед тем как выбежать на улицу, прибавила: – Это всё неправда, вы же знаете. Это только фильм.

9

Чарльз Вичвуд пытался читать Жизнь Чаттертона Мейерстайна, но с левой страницы не сходило темное пятно, как будто кто-то стоял у него за спиной и отбрасывал тень на слова. Он закрыл книгу и, желая побороть панику, позвал:

– Эдвард! – Ответа не последовало, доносились только звуки телевизора. – Эдвард Недружелюбный! – Он неуверенно поднялся на ноги и прокрался в спальню. Там он увидел, что его сын стоит на голове, пытаясь удержать равновесие. – Прекрати! – закричал Чарльз. – Прекрати немедленно! – И, внезапно рассердившись, он сдернул его за ноги на пол. – Ты убьешь себя так!

Эдвард изумился.

– Почему это?

– Ты можешь повредить мозги. – Чарльз показал на собственную голову. Ты можешь их вытрясти.

– Но мне нравится смотреть на предметы вверх тормашками. – Он насупленно взглянул на экран телевизора. – Так все выглядит гораздо лучше.

– Но ведь мир-то не стоит вверх тормашками – правда, Эдвард Нераскаявшийся?

– Откуда ты знаешь?

Чарльз схватил сына и, к смущению последнего, принялся качать его на коленях.

– Ты был сегодня в уборной?

– Да.

– По-большому?

– Ну пап. – В последние несколько дней Чарльз буквально помешался на здоровье сына, а того это лишь раздражало.

– А ты съедаешь все свои школьные завтраки?

– Да уж конечно. – Эдвард отвернулся, чтобы тайком скорчить гримасу, но тогда его отец склонился над ним и принялся перебирать его волосы, будто ища вшей или блох. – Пап, оставь меня в покое. – Эдвард начал скатываться вниз, пока не очутился на животе.

– Ты же знаешь, я о тебе очень беспокоюсь.

– У тебя изо рта пахнет. Ты болен.

– Вовсе я не болен. – Чарльз пришел в бешенство, но так и не нашелся, что еще сказать. – Со мной ничего особенного. – Он поднялся – с некоторым трудом, – и вышел из комнаты.

Эдвард проворчал:

– Меня уже тошнит от тебя. – Но посмотрел на отца с тревогой.

Чарльз не раздумывая направился к телефону и позвонил Филипу в библиотеку; но когда его друг взял трубку, он не сразу смог вспомнить, что именно собирался сказать.

– Привет, это я, Вичвуд. Чарльз.

Бродяга в справочном отделе кричал: "Пару раз дунуть – и вылетишь из воды как миленький!", – и поэтому Филип не расслышал, что говорил Чарльз.

– Что-что?

– Я говорю, что с Чаттертоном дела обстоят отлично. И знаешь, что еще – нам надо по этому поводу лососнуть. Кутнуть. Нам надо устроить обед.

Филипу показалось, что Чарльз пьян, настолько смазанно и неуверенно звучала его речь.

– Хорошо.

– И это все, что ты можешь сказать – хорошо?! – Чарльз понял, что повышает голос. – Нет. Извини. Послушай. Я приглашу Эндрю Флинта. Я приглашу Хэрриет. И потом прочту им свое бредословие.

– Что?

– Предисловие. Я прочту им свое предисловие. Оно уже целиком у меня в голове. – Чарльз облизал губы, которые внезапно сделались очень сухими. Все, что мне остается, – это надписать его. Подписать его. Чаттертон. Эдвард стоял в дверях и заметил, что во время разговора его отец медленно двигает головой из стороны в сторону. – Ладно, Филип. Сейчас мне пора уходить. Спасибо за звонок. – Он поставил на место телефон и стал смотреть в окно. Он по-прежнему стоял к Эдварду спиной, но мальчик видел, что его голова покачивается и заваливается набок. Затем он снял трубку и набрал другой номер. – Эндрю? Это я. Твой чосеровед. Чаттертон. – Во время разговора Чарльз складывал пальцы левой руки в кулак и колотил им по ноге. – Так я сказал насчет обеда? Верно. Давай на следующей неделе. В мятницу. Пятницу. Знаю, нам не надо терять друг друга из виду… – Наконец положив трубку, он разжал кулак и остался стоять посреди комнаты с опущенной головой. Наконец он обернулся и взглянул на сына, но какое-то время, казалось, не вполне понимал, кто это такой. Эдвард ничего не сказал, а только тихонько присвистнул и отправился обратно к телевизору.

На самом деле, Чарльз едва заметил присутствие сына, и теперь, с внезапной торопливостью, устремился к своему письменному столу и на первом попавшемся клочке бумаги, найденном там, принялся писать: "Томас Чаттертон полагал, что может объяснить весь материальный и духовный мир посредством подражания и фальсификации, и он был настолько уверен в собственном гении, что позволил ему расцветать под чужими именами. Недавно обнаруженные документы свидетельствуют о том, что он писал под личинами Томаса Грея, Уильяма Блейка, Уильяма Каупера и многих других; следовательно, все наши представления о поэзии XVIII века нуждаются в пересмотре. Чаттертон хранил отчет о своих трудах в ящике, с которым никогда не расставался и о котором никто не знал вплоть до его смерти. Печальное паломничество его жизни…" Чарльз остановился, не зная, как дальше продолжать предисловие. Теперь он не мог вспомнить, откуда взялись все эти сведения – то ли из самих документов, то ли из биографий, которые одолжил ему Филип. Так или иначе, он заметил, что каждая из этих биографий рассказывала о каком-то своем поэте: даже малейшему наблюдению, сделанному в одной, противоречила другая, так что ни в чем не оставалось уверенности. Он чувствовал, что хорошо запомнил доводы биографов, но по-прежнему мало что понимает про Чаттертона. Вначале Чарльз досадовал на все эти разногласия, зато потом он только обрадовался: ведь это означало, что все возможно. Раз нет никаких истин, то истинно все. Чарльз опять вернулся к своему предисловию, но, прочитав слова: "Печальное паломничество его жизни", он воззрился на них в недоумении. Откуда они взялись? Он на миг закрыл глаза, будто перед ними пробежала тень, а потом почти сразу же принялся лихорадочно писать дальше. В ручке, которой он пользовался, кончились чернила, но ему так не терпелось продолжать, что он просто стал сильнее вдавливать перо в бумагу, чтобы слова процарапывались на ней. Внезапно перед ним ясно предстала целая жизнь Чаттертона, и он с удвоенной силой записывал свое откровение пустой ручкой. Он как раз завершил последнее предложение, когда зазвонил телефон, и, пребывая в воодушевлении, он поднял трубку с громким "Алло! Алло!", на манер какого-нибудь комика из мюзик-холла.

Или так, во всяком случае, показалось Хэрриет, которая ответила:

– Да-да! Я слушаю!

– Хэрриет?

– Да, а в чем дело?

Чарльз теперь совсем расслабился.

– Нет. Мне кажется, это вы звоните мне.

– Ну, это просто совпадение. – Хэрриет стояла на одной ноге, а второй отгоняла мистера Гаскелла, который норовил запрыгнуть на боковой столик, где была разложена всякая «вкуснятинка».

– Чудесный денек, Хэрриет? Апрель и ласка теплых ливней.

– Ты это брось, – Хэрриет обращалась к коту.

– Да нет. Правда.

– Я знаю, что правда. – Она попыталась объясниться: – Я просто разговаривала тут с мистером Гаскеллом.

– И он вам об этом рассказал?

Хэрриет громко расхохоталась, но потом резко остановилась.

– Чарльз, милый, мне нужно с тобой поговорить. – Она заколебалась, потому что не могла сразу решить – стоит ли ей упоминать о своей встрече с Вивьен накануне, поскольку собиралась действовать, как они с ней сговорились. – Я думаю, нам можно некоторое время попочивать на лаврах. А мемуары подождут, как ты думаешь? Мы сейчас оба такие усталые.

– Усталые?

– Ну да, утомленные, изможденные, заморенные, зачуханные, затраханные. – И потом добавила: – Разумеется, я все равно буду тебе платить.

Чарльз так упивался своей неожиданной способностью писать о Чаттертоне (последние несколько дней он только и делал, что смотрел в окно или спал), что он едва прислушивался к ее словам.

– Как хотите, Хэрриет, это уж вам решать.

– Думаю, что да. – Она снова поколебалась. – А как там с Чаттертоном?

– Ах да, кстати говоря… – Чарльз заулыбался Эдварду, который, заслышав перемену в отцовском голосе, вернулся в комнату. Он поманил сына и обвил его рукой за плечи, продолжая разговаривать с Хэрриет. – Кстати говоря, я задумываю торжество. Я почти что начал. Шпинат. Закончил. Я почти что закончил. – Он теснее обнял Эдварда, когда сын попытался вырваться.

– Хорошая новость.

– Я подумываю об ужине в местном индийском ресторане. В пятницу, на той неделе.

– Буду. Обожаю все острое. – Хэрриет высунула язык в отвращении. Люблю, когда жжется.

Эдвард уже вырвался из объятий отца, и теперь, чувствуя его возбуждение, маршировал по комнате и выкрикивал: "Пятница, тринадцатое! Пятница, тринадцатое!" Но он притих, когда Чарльз, положив телефон на место и вернувшись к своему столу, чуть слышно застонал. Слова, которые он недавно старался глубоко врезать в бумагу, куда-то исчезли, оставив лишь несколько дыр и полосок; все его мысли о Чаттертоне испарились. С намеренной неспешностью он вынул из ящика другую ручку; аккуратно положил чистый лист бумаги на стол; спокойно уселся на стул; и все это время он силился вспомнить – что же он успел записать. «Чаттертон», – написал он, а затем остановился. На улице играли дети; они выкрикивали словечки, словно взлетавшие вверх, к солнцу. Старый дом дрожал под тяжестью собственного веса.