Зоя Журавлева - В двенадцать, где всегда

• Название: В двенадцать, где всегда
• Автор: Зоя Журавлева
• Издательство: Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1969

"В двенадцать, где всегда" – повесть о молодых слюдяницах.

---

– Вот паразитство!

Потом все сразу обернулись к Женьке, словно только увидели. И стали, сквозь слезы еще, кричать, как похожа она на отца. Вылитая. Волос такой же желтый, жженый. Ресницы его, загибучие. Нос мелковат, задран, так это – израстет. На детях все израстает, только их ростить трудно, детей. Особенно – без отца. Тут Женька опять испугалась за мать, потому что все знакомые старались в эти дни быть предельно деликатными, не задеть, не разбередить, об отце никто еще не говорил так прямо в прошедшем времени. И о Женьке – так прямо, «без отца ростить». Но мать только кивала Фаине Матвеевне и слабо улыбалась мокрым лицом.

– Хорошо, хоть девка у тебя, – басом сказала Фаина Матвеевна. – Все к матке поближе. А у меня паразиты растут – кто обнимет, тот и пенку снимет…

– Ты обедала? – вдруг спросила мать Женьку, как раньше всегда спрашивала, буднично встревоженным, прежним своим голосом, голосом образцовой хозяйки, которая не терпит беспорядка в доме. – Как? До сих пор не обедала?

И когда женщины уходили, все уже было договорено – что мать пойдет к ним работать, в комиссионный, приемщицей. У теперешней приемщицы муж военный, майор, видный такой, и его как раз переводят в другой город, так и так уезжать.

«Правда? – спросила мать. – Чтоб только не на живое место…»

И все замахали на нее руками: «Майор, майор, переводят!» И сказали заодно, что приемщица у них сейчас – не специалист, трудно ей, недавно самодельный шкаф чуть за гарнитурный не приняла, выписала уже квитанцию честь по чести, а то приняла свитер, вроде – фабричный, а оказался домашней вязки, каких вообще нельзя принимать. А мать, все знают, исключительный специалист, училась в торговом техникуме. «Да ведь не кончила», – успела вставить мать для справедливости.

– Вот паразитство! – возмутилась Фаина Матвеевна. – А то без бумажки человека не видно. Ты же у нас работала!

Когда-то, очень давно, когда Женька была совсем маленькой, мать действительно проработала в комиссионном года полтора и даже училась на товароведа. Но потом Женька заболела затяжным катаром, и мать ушла из магазина, стала просто домашней хозяйкой. И только изредка забегала к Фаине Матвеевне за новостями, совсем редко. Из всех, с кем она тогда работала, только и осталась в магазине одна Фаина Матвеевна. Да еще бухгалтер.

Самое удивительное, как сообразила потом Женька, – значит, никто из них, из пришедших к ним тогда, никто, кроме Фаины Матвеевны, толком маму не знал: какой там она специалист, и даже просто как человека. Но именно им удалось то, чего не смогли сделать самые близкие друзья, – встряхнуть мать, буквально поставить ее на ноги. Наверное, потому, что они не готовились специально, не думали о чуткости, не терзались заранее – о чем можно, о чем нельзя говорить, а просто пришли, сели и, не сговариваясь, заревели – каждая о своем, как всегда бывает, все нахлынуло разом, и мать им сразу стала своя, и ее несчастье…

В то лето, когда случилось с отцом, они как раз должны были переезжать в отдельную квартиру, очередь, наконец, подошла. И хоть никто их официально не вычеркивал из списка, но как-то так потом получилось, что близкая квартира все стала отодвигаться и отодвигаться, сначала с вескими причинами и извинениями, потом – уже привычно, тихо, без объяснений. Строила фабрика, правда, очень мало, но многие, кто стоял в очереди куда дальше их, давно переехали в микрорайон, а Женька с матерью так и остались в старом фабричном доме. Чуть не первом еще фабричном доме – сером, обстоятельном, мрачноватом, с высокими потолками и узкими окнами.

Город уполз куда-то в сторону, за новым заводом. А Женькин дом будто забыли на песчаном взгорье за железнодорожной насыпью, в окружении кривых, декоративных сосен, деревянных бараков и откровенно частного сектора. Пять его этажей являли вызывающий диссонанс почти сельской округе. Прямо за домом текла речка, скорее даже – ручей, густо зараставший весной лопухом. Летом его берега намертво истаптывали загорающие горожане. Ручей был единственной в городе большой водой, шикарно бурлил в половодье, живописно петлял по всем городским районам, имел над собой замысловатые мосты, каким позавидовали бы и Кама с Окой, вместе взятые.

Женька даже радовалась, что они тогда так и не переехали. Она любила свой серый обстоятельный дом, царапанную надпись внизу на лестнице «Женька – зараза», не стираемую никакими ремонтами, выцветший плакат на парадной: «Уборка мусора с отноской в мусорный ящик производится самими квартиросъемщиками». Любила фиолетовые запахи цветущей картошки из частных огородов. И от фабрики было близко, каких-нибудь шесть минут ходу. И еще ровно четыре, с развалкой и оглядкой по сторонам, – до комиссионного. Но, зная все расстояния назубок, Женька все равно опаздывала к открытию, и матери приходилось отрываться от дел, каждой посторонней минутой будто нанося магазину непоправимый материальный ущерб…

Все это разом пронеслось в Женьке, не мыслями даже, а каким-то осязательно-зрительно-звуковым ощущением, не открытым еще наукой, когда мать сказала:

– Прямо не знаю, как бы я без наших…

– Ходят тут разные, – уже без всякой наступательности сказала Женька, примиренная воспоминаниями.

– Разные и у вас ходят, – улыбкой отмела мать надоевшую тему. – А Валик почему не пришел?

Она звала его «Валик». Как мальчика в матроске. Если бы он вдруг исчез из их жизни, мать бы, наверное, не перенесла. У них в квартире все его звали запросто «Валик». Или вообще – «Валя», что придавало его кривому носу почти девическую благопристойность. А Женька написала бы высоко над домами большими горячими буквами – «Валентин». Ей нравилось прямо так – как в паспорте: «Валентин». Но над домами по вечерам горели только Святославы, Вячеславы и Станиславы – «Слава».

– Его в первую смену попросили выйти… Если бы Валентин вдруг исчез из их жизни,

Женька забралась бы ночью, эх-да глухой полночью, в речку, поглубже, по колено, в стремнину, и утопилась бы в ложке воды. И девчонки в цехе скинулись бы по рублю. Нет, пожалуй, по два, девчонки у них добрые. Фу, глупость какая!

– Слесарь заболел в первой смене, и попросили Валентина.

Мать только собралась расстроиться, как дверь распахнуло, будто ветром, и с порога грянуло:

– Когда же кончится это безобразие!

Как бывает у людей врожденное плоскостопие, так эта женщина, в дверях, страдала явно выраженной плосколикостью. Лицо ее было расплывчато и широко, нос, губы, щеки словно бы только намечены и не доведены до конца. Даже воинственная напряженность не проясняла ее черт.

– До каких пор!…

Женщина была буквально навьючена сумками, сетками и свертками. И Женька подумала, что У нее, наверное, большая, крикливая и неудачная семья, где никогда не бывает ладу. И муж с больным желудком, которому нужна диета, диета и диета. Уезжая лечиться в Ессентуки, он чмокает ее в щеку, но оба давно уже забыли, что такое настоящий поцелуй. Такой – когда вдруг останавливаешься на темной лестнице, посреди шага, посреди фразы, и близко, совсем близко, все ближе видишь его лицо, единственное в мире. С некрасиво прямыми волосами. Патлами. С длинным ехидным ртом. И глазами, закрытыми от режущей нежности. А внизу, в парадном, уже бамцает входная дверь и нарастают, снизу, издалека, из другого мира, ненужные, чужие шаги…

– Никакого терпения не хватает!

Мать, сразу уловив суть, мягко объяснила:

– Дочка на минутку зашла, по делу…

Но плосколицая ответила так же враждебно, не смягчившись на «дочку», как обычно смягчаются женщины:

– Моя дочь ко мне на завод в рабочее время не ходит.

– Пожалуйста, – заторопилась мать. – Я у вас приму. Вы что принесли? Я сейчас же приму…

Тут женщина вдруг смутилась, покраснела всем лицом сразу, от чего лицо еще более расплылось и черты его совсем стушевались. Медленно отступая в коридор, она сказала устало:

– Зачем же у меня? Почему, собственно, у меня? Я же не за себя. Сейчас не моя очередь. Вот, собственно, гражданина очередь…

И, почти втолкнув в комнату мешковатого мужчину со свертком, она закрыла за собой дверь. Мужчина стесненно озирался, прижимая сверток. Видно было, что он тут никак не привычный посетитель.

– Покажите, пожалуйста, – сказала мать. И сама зашуршала газетой, развертывая. Из газеты выполз костюм, пятьдесят второго примерно размера (мужчина утонул бы и в сорок восьмом), коричневый, не по сезону, широкоштанный, с неновыми лацканами, но чистый. Правый рукав, у локтя, был, хоть и ловко, в тон, но заметно заштопан. Дырка, видно, была порядочная.

– Мне бы от него освободиться… – Мужчина кивнул на костюм с некоторой даже опаской, не дотрагиваясь. Мать сама свернула.

– Трудно, – вздохнула мать. – Разве кто для работы возьмет. Штопка ему сразу сбавляет вдвое. Вы сколько хотите?

– Хоть чего-нибудь, – сказал мужчина, отодвигая костюм подальше от себя, по столу. – Мне бы от него освободиться, да и забыть. Мой пес его кусанул, а сосед в суд подал. Он-то семьдесят хотел, как за новый, а суд присудил – сорок четыре. Да еще – чистка, да ремонт рукава, все пятьдесят и вышло. Почти пенсия за месяц…