Томас Лер - 42

• Название: 42
• Автор: Томас Лер
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-699-20228-5

14 августа 2000 года в 12:47:42 на Земле остановилось время. Семьдесят человек, только что побывавшие на экскурсии в Европейском центре ядерных исследований, появляются из недр земли, куда упрятан детектор ДЕЛФИ, — и вокруг них замирает жизнь. Весь прочий мир погружается в ступор: в нем не существует времени, а также движения, звука, ощущений, дыхания — ничего, кроме музея вечно теплых человеческих восковых фигур и роскоши вселенского одиночества, в котором потерянно бродит горстка хронифицированных. Адриан Хаффнер, бывший журналист, пять лет скитается по застывшей Европе вместе с другими «игроками в мировой бисер», которые ищут спасения от времени в безвременье, и ведет летопись неслучившихся лет.

Томас Лер, ученик и преемник Набокова, Музиля и Малларме, написал один из самых значительных романов в современной европейской — и мировой — литературе. «42» — история постижения времени, научная сатира, роман о будущем, притча о просвещении и государственности и история кризиса среднего возраста в космическом масштабе.

---

Когда я вновь встаю, на моих губах висит ниточка розовой жвачки, на ее — поблескивает слюна надругательства. Шляпка чуть сдвинута. Это могло случиться и без меня — до моего преступления, до моего безумия, если бы я не осмелился. Лавируя среди прохожих на мосту, я борюсь с желанием обернуться в надежде, что она идет следом или хотя бы растерянно встала со скамейки.

То была сама Неприкосновенная Азия, против которой ничто все наши путешествия, наши фильмы и фотографии, все те острые блюда, что мы пропускаем через желудки. Вот и готова новая теория. Поделюсь с Борисом, когда он наконец появится: мы живем в Азии. И внезапно в памяти всплывает китайская легенда о Пань-гу, который создал Вселенную из гранитной глыбы, обтесывая ее 18 000 лет. Небесный гранит над Цюрихским озером, гранитные лодки на гранитной воде, каменные лица выпрыгивают навстречу и пропадают за спиной. Гранитный свет.

3

Полумрак моей комнаты обольщает. Я давно уже отучил себя надеяться, что однажды встану рано и увижу людей, спешащих на работу. Аристократы Лиги Неэкспонированных изволят почивать до полудня. Мы живем роскошно! И все же сейчас, после того одного-единственного стука сердца нельзя не поддаться искушению, хотя я уже все слышу: только шум крови в ушах, только тиканье трех наручных часов. То есть ничего. Мое Ничто. Поднимаю занавески. Шпигельгассе в лучах нашего рокового часа. Как мне нравилась эта улица прежде, до нулевого часа, нулевой минуты, нулевой секунды! На ее неровной булыжной мостовой я забывал, в каком столетии нахожусь. Здесь жил Бюхнер[3]. По площади с фонтанчиком семенил маленький сгорбленный Готфрид Келлер[4]. В одном из узких домиков Ленин натачивал топор, который однажды расколет мир. Поэтому я искал себе комнату именно здесь, в зыбкости текущего и вместе с тем застывшего времени Шпигельгассе. Хозяин с сыном сидят за обеденным столом.

— Пойду к озеру, — говорю им. На завтрак беру теплые спагетти. И добавляю: — Скоро вы от меня отдохнете.

Я редко останавливаюсь больше чем на неделю. Не хочу создавать беспорядок. Мою тарелку после еды. Хозяин читает «Тагесанцайгер». Могу процитировать ему каждую строчку. Вчера смахнул сыну прядь волос со лба. Дважды пользовался водой в ванной. У умывальника перед зеркалом стоит хозяйская дочь лет четырнадцати. Пока отец с братом обедают, никто не мешает девочке изучать в зеркале свое круглое личико. Я благодарен ей, что она решила так поздно принять ванну. Теперь я свеж и выбрит. Пришел почтальон, так что я беспрепятственно проскальзываю мимо хозяйки в приоткрытую дверь на улицу.

12 часов 47 минут 45 (!) секунд. Седьмой и восьмой день на озере. Мы — наибыстрейшие, мы — релятивистские акробаты. У зрителей нет ни малейшего шанса скрыться от нас. Моя Азия в фиолетовой шляпке не желает меня узнавать. Оба пенсионера по-прежнему дымят сигарами. Орел застыл у ног бронзового мальчугана. Упрямое солнце. Наши разговоры о погоде своеобразны: ближайший дождь — в окрестностях Будапешта, фантом шквального ветра — на Кавказе, снег — в Гималаях.

Что мне известно об Анне и Борисе? Как и я, они были журналистами. Вот уже несколько лет я знаю наизусть каждое слово в каждой доступной мне газете. За одним исключением — «Бюллетень Шпербера». Распространяется только в Швейцарии. Раз в квартал, в первый понедельник первого месяца он появляется в четырех определенных местах. Нулевой номер я всегда ношу при себе, поскольку в нем содержится жизненно важная для нас информация: «Полный перечень человечества (поелику оно хронифицировано)» и «Пять закономерностей доктора Магнуса Шпербера касательно поведения хро-нифицированных». Филолог-классик Шпербер редактировал некий расторопный научный журнал, пока не возглавил лучшее новостное агентство на свете, издающее единственный быстрый и по-настоящему актуальный журнал, или «Интеллектуальный листок», как гласит подзаголовок. Изначально шапку должен был украшать кастрированный Сатурн. Но потом Шпербер избрал эмблемой сломанную стрелу. Застывшая в воздухе стрела Зенона — образ многозначительный и понятный любому школьнику[5] .

Сажусь за самый дальний столик кафе с видом на Лиммат. Над головой парит сверкающее металлическое произведение искусства: липовые листья, переплетенные ветки, всегда одинаковые искры солнечных зайчиков и безукоризненно четко вправленные сапфиры неба — пугающе прекрасные, бездвижные интарсии, жаждущие летнего ветерка, который всколыхнет их, зазвенит бокалами на столах, взовьет хороводом листки моего задумчивого соседа, разложившего пасьянс записей вокруг толстого учебника. И мы когда-то учились, когда не о чем стало рассказывать и учебник мира застыл открытым на одной-единственной странице. Самоочевидно, что предметом изучения мы выбрали то, до чего рукой подать: стрелу. Потом пришли безудержность, безнадежность, беззаконие. Лишь немногие из нас оказались настолько сильны или невменяемы, что вели себя вопреки «Пяти закономерностям».

Пожалуй, не пойду сегодня до самого берега. А то еще ненароком обижу на глазах у прохожих мою Азию с ее удивительно прочно сидящей фиолетовой шляпкой. Насколько я могу судить, учебник моего соседа посвящен юриспруденции. Для нас имеют силу только законы Шпербера. В них нет ни параграфов, ни штрафов; их свод — это уже наказание. Они посвящены нам и относятся исключительно к сфере психологического. Краткие неотвратимые пророчества. В десятистраничном нулевом номере «Бюллетеня», во-первых, перечислялись четыре «киоска» в Женеве и окрестностях, где будут доступны следующие выпуски. Раздаточный пункт номер один — кафедра представителя Заира в Зале Совета во Дворце наций. Пункт номер два — ящик ночного столика в номере супруги известного оперного певца в отеле «Армюр» (ситуация, в которой встречает эта дама, предполагает у посетителя чувство юмора). «Полному перечню человечества» предшествует страница с «Пятью закономерностями». Комментарии Шпербера излишни, законы состоят из одних заголовков:

1.Шок

2. Ориентирование

3. Надругательство

4. Депрессия

5. Фанатизм

Вот они, ступени нашей дегенерации. В этом кафе с лакированными зелеными металлическими столиками, с по-цюрихски непринужденными замороженными официантами, с раскинувшейся над посетителями сияюще-застылой листвой мне на какой-то (точно отмеренный моими тремя наручными часами) момент кажется, будто секундная стрелка в мире так и не двигалась. Напоследок делаю глоток минералки из бутылки моего соседа. Если бы РЫВОК — наш второй ШОК — застиг меня где-нибудь на Востоке, встреча на озере потеряла бы смысл, я пришел бы сюда через много месяцев.

4

Согласно первоначальной гипотезе Мендекера, мы должны были ничего не видеть или же передвигаться в свете слабых вспышек, причем остановка грозила бы полной темнотой. Без отдыха шататься по полуденной жаре. На почтенный каменный портал цолликонского[6] кладбища кто-то водрузил большие часы с белым циферблатом, какие обычно висят на вокзалах или в заводских цехах.

Последние два дня в Цюрихе. Они уже были однажды, на моем давнем, первом пути из Мюнхена в Женеву. Тогдашние спокойствие и сосредоточенность предвещали, оказывается, смертельный покой. В том же кафе, где недавно рассматривал статую студента-юриста, я писал тогда открытку Карин. Писал, что нахожусь в месте, по-своему совершенном, которое, похоже, никто не хочет покидать, откуда ничто не рвется наружу. Писал, что город и озеро мнятся мне окутанными какой-то чрезмерной умиротворенностью, словно накрыты просторной снежной шапкой, но в заповедном воздухе незримо и эффективно, как чихательный порошок, растворен соблазн разрушения.

Больше ничто не рвется и не может вырваться наружу. Откуда у меня это опережение будущего, звучащее словно прощальное письмо самоубийцы, неслышимый голос о немыслимом пространстве. «Когда ты будешь читать эти строчки, я уже умру… Когда ты будешь читать эти строчки, тебе останется жить несколько часов…» Да нет же, то был всего лишь привет из тихого заповедного места, откуда ничто не могло вырваться наружу, никакая открытка с видом озера и Гларнских Альп в летний день, почти как в час моего исчезновения. Да и достигни она Карин, ничего бы не изменилось. Разве что одна — вытесанная из гранита — мысль моей жены была бы обращена ко мне, и я говорил бы себе, что неким замысловатым образом ей известно, где я нахожусь.

Зашел на вокзал, сверился с десятком-другим часов. Пассажиры, чемоданы, тележки с кладью. Ни Бориса, ни Анны. Никаких новостей. И вдруг испугался эмблемы Швейцарских федеральных железных дорог, как будто я впервые ее увидел. Крест, на концах длинной поперечины устремились в разные стороны две стрелы. Противоположные векторы, равные силы. Многотонная тяжесть, что удерживает поезда на рельсах. Взмахи рук, объятия, горы поклажи — осененные распахнутыми в вышине голубиными крыльями. На табло — каскад городов, часов и минут. Быстро выхожу к памятнику какому-то промышленнику или пионеру железных дорог. Ни светофоров, ни «зебры». Пешеходам дозволено подбираться к вокзалу только под землей. (Им, не нам — небожителям!) Стремительно шагаю между бамперов и выхлопных газов.