Томас Лер - 42

• Название: 42
• Автор: Томас Лер
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-699-20228-5

14 августа 2000 года в 12:47:42 на Земле остановилось время. Семьдесят человек, только что побывавшие на экскурсии в Европейском центре ядерных исследований, появляются из недр земли, куда упрятан детектор ДЕЛФИ, — и вокруг них замирает жизнь. Весь прочий мир погружается в ступор: в нем не существует времени, а также движения, звука, ощущений, дыхания — ничего, кроме музея вечно теплых человеческих восковых фигур и роскоши вселенского одиночества, в котором потерянно бродит горстка хронифицированных. Адриан Хаффнер, бывший журналист, пять лет скитается по застывшей Европе вместе с другими «игроками в мировой бисер», которые ищут спасения от времени в безвременье, и ведет летопись неслучившихся лет.

Томас Лер, ученик и преемник Набокова, Музиля и Малларме, написал один из самых значительных романов в современной европейской — и мировой — литературе. «42» — история постижения времени, научная сатира, роман о будущем, притча о просвещении и государственности и история кризиса среднего возраста в космическом масштабе.

---

В лифте помещалось не более одиннадцати человек. Чтобы опустить всех нас в пещеру к ДЕЛФИ, на 105 метров в глубь юрской породы, требовалось шесть пятидесятисекундных поездок. Йорг Рулов протягивает металлическую шкатулку, в которую посетители обычно сдают часы, опасаясь вредного воздействия восьмидесятитонного магнита ДЕЛФИ. К моим тогдашним часам (я давно уже ношу модели в сотни и тысячи раз дороже), примостившимся поверх «Ролекса» между двух японских хронометров, юркнули часики с белым кожаным ремешком, еще хранящим тепло Анны, поверх них с запястья мадам Дену сползла грациозная золотая гусеница — овальный циферблат знатокам вроде нас сразу выдает женевского мастера начала XX века, — затем свалилась безобразная бойскаутская электроника (11:25), и все это увенчали шперберовские карманные часы с серебряной цепочкой. Римский математик Берини рассказывал потом, что процесс сдачи и раздачи часов напомнил ему о способе подсчета убитых в древности. Перед началом сражения каждый воин клал камень в определенную кучу. Так и видишь, как дрожащие, окровавленные, пыльные руки легионеров расхватывают эти камни вечером после бойни. Наши руки.

3

Когда, вернувшись от ДЕЛФИ, я забрал свой знак отличия живых от мертвых, в ящичке оставалось около дюжины часов. Сквозь черные заросли на лице Рулов улыбнулся мне, потому что я пропустил всех вперед на выходе из лифта. Потом он вошел обратно в кабину и уехал в ад. Мой взгляд, незаинтересованно скользнувший по табло лифта, так же необъясним, как если бы я равнодушно наблюдал за обратным отсчетом (единственно реальной) часовой бомбы. Я шел позади Берини, и его спина поначалу заслоняла от меня бетонную площадку. Если бы Тийе не присоединился к нашему спуску к ДЕЛФИ, «Перечень Шпербера» оказался бы короче примерно на пятнадцать человек. Помимо упоительных телохранителей Мёллера и Торгау, надменной супруги Катарины, детей, двух референтов и переводчицы, к нам примкнули еще несколько журналистов. Да и Мендекер вряд ли взялся бы сам вести экскурсию.

12 часов 45 минут. Вокруг пяти ангаров Пункта № 8 и раньше стояла тишина. На большой доске в аудитории главного здания ЦЕРНа Мендекер нарисует для нас план. С растрепанными волосами, бледным лицом и без галстука, он будет так нервничать, что сломает несколько кусков мела, пытаясь объяснить свой взгляд на происходящее. На произошедшее. По всей вероятности, судьбоносную роль сыграло наше присутствие в определенном месте в решающую секунду. Можно представить, будто невидимая оболочка накрыла здание над шахтой ДЕЛФИ и часть парковки, не доходя до колеса первого полицейского мотоцикла, но включая в себя вытянутую руку мадам Дену. Охватывая передних членов нашей группы, она сужалась к западу, как если бы огромный пузырь выплыл из шахты лифта, из гигантского барабана детектора, из юрских пород. Берини и я — две меловые черточки по заслугам обозначают то, что от нас осталось, — могут доказать, что электронное табло лифта в 12:46 еще работало. Вероятно, кабина лифта сыграла роль отрывной кромки или же сопла. «Выходит, мы всего-навсего отрыжка времени!» — вскрикнет Шпербер, сидящий через три стула справа от меня. Примерно так он озаглавит одну из первых заметок своего «Бюллетеня», то есть, разумеется, по-латыни — «Flatus Temporis».

Сияние августовского солнца на широкой бетонированной площадке — такое легчайшее, невесомое, что кажется, порыв ветра может сдуть его прочь. За время нашего подземного визита снаружи натянули тенты. Работники службы кейтеринга расставили закуски, бутылки с просекко и минеральной водой. Мы ждали краткой речи Мендекера (в данную секунду — самого важного представителя ЦЕРНа на Пункте № 8). Последние десять человек должны были вот-вот выйти из лифта. 12 часов 47 минут. Мгновенно умолкли все разговоры. Мадам Дену сомнамбулически медленно проходит перед тасующим бумажки Мендекером, увлекая за собой обращенные на него взгляды, к висящему в воздухе белому макету чайки в натуральную величину — оригинальной, хотя и не очень-то осмысленной выдумке кейтеринговой фирмы, наказавшей двум молоденьким официанткам,

чтобы в ту самую секунду, когда мадам Дену протянет пальцы к птице, они обе перестали двигаться и дышать, чтобы их улыбки замерли на лицах, волосы перестали колыхаться на ветру, а просекко застыло в воздухе, вытянувшись тонкими витыми веревочками синтетической смолы от горлышка бутылки в одной руке до краев бокала в другой.

Нам нужна была мадам Дену, чтобы понять. Смутное предчувствие, что обе официантки, шесть женевских полицейских на мотоциклах, водители служебных машин — только крошечный фрагмент, верхушка оледенелого мира, в который мы в этот момент вступили, наш страх, наше дрожащее ожидание — все это собралось в кончиках пальцев мадам Дену, зачарованно и сосредоточенно приближавшихся к птице. Чайка буйно забила крыльями, разинула клюв, выпустила когти, грозя вцепиться в ярко окрашенные волосы, и в следующий же миг, обмякнув, упала. Отметив, что в блестяще сыгранном фантастичном трехмерном киноэпизоде про женщину, которая хватает птицу на лету или же одним-единственным движением руки то ли убивает ее, то ли парализует, отсутствует необходимый звук, и женский рот открывается и закрывается без малейшего влияния на звуковую сферу, мы одновременно с тревогой обнаружили у себя расстройство слуха вообще. Тревога росла, ибо сбои усиливались, непредвиденно возрастая и вдруг исчезая, не давая возможности их осознать и проследить взаимосвязи. Будто проезжаешь на поезде сквозь короткие, нанизанные друг за другом туннели, — в уши влетали и резко обрывались звуки, слова. Если мы выстроимся в ряд, то человек, с криком пробежавший мимо нас, в акустическом плане создаст подобие пунктира, правда, при условии, что благосклонное — хотя бы на этот раз благосклонное — время сбережет в краткой памяти звуковые волны, как воздух хранит конденсационный след самолета. Почти все несли вздор и бестолково топтались на месте.

Вторая чайка, с распахнутыми крыльями пригвожденная к летнему небу в сорока метрах над своей сестрой, лежащей у ног мадам Дену, могла, наверное, окинуть взглядом весь хронифицированный ареал, который Мендекер вскоре нарисует на доске. Там суетились семьдесят человек, они вертелись волчками, дергали себя за волосы, удивленно разглядывали свои руки и ноги, падали на колени, задирали головы вверх, словно там скрывался ОН, ОНА, ОНО, судьбоносный космический корабль. Мне показалось, что я теряю сознание. Борис, Хэрриет, даже Пэтти Доусон рассказывали потом, что почувствовали страх смерти. Анна решила, что у нее приступ внезапной глухоты, Шпербер — что у него инфаркт, предвестником которого бывает ощущение чрезвычайной замедленности, «жвачка последней секунды, растянутая между грязными пальцами злобного мальчишки», как он напишет во втором выпуске «Бюллетеня». А некоторые поначалу якобы вообще ничего не заметили, даже флуктуации внешних звуков. Все зависело, конечно же, от местоположения, от случайного шага, отделявшего тебя от официанток с вечно льющимся про-секко, от перистого сугроба чайки, от электронного табло лифта, внезапно погасшего (отрывная кромка!) на глазах у меня и Берини, на глазах Софи Лапьер, которую муж только что посадил в наш предпоследний лифт и сам оказался теперь беззвучно похороненным, удостоившись воздушного погребения под землей, между ДЕЛФИ и Пунктом № 8.

По-прежнему бьется сердце. Тикают часы на запястье. Трава у ног застыла проволокой, но кто-то проходит мимо и кто-то двигается сзади. С поворотом головы крик, звенящий в ушах, моментально обрывается. Испуганно дергаешься назад — разумеется, назад в пространстве и никогда во времени — и вновь слышишь тяжелое дыхание, хрип, истеричные, судорожные вдохи современников, при условии, что они стоят почти вплотную, на расстоянии, предполагающем скорое или только что расторгнутое объятие. Только твоя вина, если мир вдруг мутнеет, бледнеет и расплывается, — это ты помнишь с детства. Но теперь птицы — цветные кляксы неряшливого импрессиониста. Кто-то усадил восковых кукол на полицейские мотоциклы, приклеив к лицам сахарную вату вместо сигаретного дыма. Громадная лампа накаливания, шар, висящий почти вертикально над нашими головами, тотчас спалит замеревший на катушке проектора синий целлулоид дневного неба в долгие минуты секунды ноль.

Хронифицированный пузырь, поднявшийся из шахты ДЕЛФИ, уже лопнул, когда мадам Дену поймала свою чайку. От него на площадке, подобно мыльной пене, осталось множество маленьких сфер вокруг каждого человека, которые, однако, — и в этом также сходные с мыльными пузырями — склеивались вместе, едва люди приближались друг к другу на расстояние вытянутых рук. Вокруг жалких штришков, изображающих нас на Пункте № 8 в нулевой момент, Мендекер нарисует буферные зоны, напоминающие рыбьи плавательные пузыри или земляные орехи в скорлупе. Внутри такой сферы — как мы смогли определить в тогдашнем паническом, полубезумном состоянии — мы слышим. Шаг в сторону, поворот головы, и тут же тебя охватывает тишина, точнее — лишь твои собственные звуки.