Андрей Белый - Маски

• Название: Маски
• Автор: Андрей Белый
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1990

Романы Андрея Белого "Московский чудак", "Москва под ударом" и "Маски" задуманы как части единого произведения о Москве. Основную идею автор определяет так: "…разложение устоев дореволюционного быта и индивидуальных сознаний в буржуазном, мелкобуржуазном и интеллигенстком кругу". Но как у всякого большого художника, это итоговое произведение несет много духовных, эстетических, социальных наблюдений, картин.

---

Просто: —

– Лева Леойцев, – каким он учился в гимназии у Поливанова!

Куклу глупую, пусто надутую, фронт политический выбухнул в воздух.

Трюх– брюх

И профессор ему:

– Сударь мой, – надо помнить фигуры комплексов. Не выдержал князь:

– Для чего?

– Для того-с! Дело ясное: яритмология есть социология чисел; в ней принцип комплекса есть такт социальный, безграмотно так нарушаемый.

Чуть не прибавил он:

– Вами-с!

Ногой и локтем кидался, как вьолончелист, исполняющий трудный пассаж, – Куланской; виолончель, стуло – пело; и шар, яр и рдян, – там упал: за окном; и медовый косяк стал багровый.

Тогда Николай Николаич – с наскоком, с отбросом, со скрипом стола, – Синепапичу что-то доказывать стал; Синепапич безмолвствовал, ручкой укрывши зевок.

Николай Николаич, увидел зевок, точно руки омыл; он рукою бросался за мухой: его интересы – что? Муха-с, а не Синепапич.

Да, да: обнаружилось, что Синепапич, – не муха: подмуха!

Профессора ж, – если бы даже оставили здесь, Николай Николаич теперь из лечебницы выбросит: выеденное яйцо, – не больной!

И – не выдержал:

– Можно подумать, – коллега Коробкин читает нам курсы по психиатрии.

Профессор как дернется, как побежит на него:

– Да-с, – без Абеля психиатрия, как всякое звание, – бита-с… А мы – лупим мимо; мы вилами пишем по, ясное дело, воде!

И затрясся под носом он:

– Трюхи да брюхи-с! Присел: рукой – в нос:

– Получается – «в общем и целом». И – шиш показал он:

– Без масла-с!

И тотчас к окну отошел; и – задумался; и – стал суровый; и – мучился, что неответственно он безответно внимавшим ему неответственным, бисер метал; и себе самому он внимал, в окно глядя, где строились —

– в карем пожаре окраины, где – стеклянистая даль, где смертельное небо, в которое вломлены гордого города грубыми кубами абрисы черных огромин, —

– домов! Серафиме Сергевне казалось, что мраморною бородою и рогами на кафедру входит, чтоб истина блошьему миру читать, – Моисей Микель-Анджело. Встала с ним рядом.

Как в увеличительных стеклах, слагающих блеск нестерпимый, – до вспыха, из глаз ее вспыхнуло то, чем светилась душа: они стали – две молнии!

Наденька, Киерко, Томочка!

– Как? – Куланской, наклонялся к князю. И князь, показавши рукой на профессора:

– Как-нибудь, что-нибудь там.

И – грудь выпятив, горло прочитавши, – встал; и к профессору: «все-таки» рад он —

– без всякого «все-таки» он поздоровался.

– Все-таки: случай приятный… Так, все… К Николай Николаичу:

– Павел, увы, Николаевич – ждет… Николай Николаевич, мне чрезвычайно приятно… вас к делу «Союза» привлечь, – кстати уж… И – замин.

– Кстати.

Задержать пожатия; и – с плеч долой: он – исчез.

И за ним: Николай Николаич и Тер-Препопанц: коридором зашаркали.

А Синепапич пищал Никанору Ивановичу из угла: затяжная болезнь; но здоровообразием станет она; обитатели шара земного – здоровообразы; земной шар – лечебница; буйств никаких, – значит: что же держать его!

– Что вам, профессор, здесь делать-то? Дома, поди, – лучше будет?

Сердечно пожал ему руку; и – ринулся к этой руке Куланской.

Был услышан, когда две спины в сюртуках проходили сквозь дверь коридора, восторженный вскрик —

– «голова за троих!» —

Куланского. Профессор же с бледной, как мел, головою, поставленный наискось, вдруг просутулясь, осел, стал расплеким, губа отвалилась; и шрам прочсрнился; казалось: дорогою ровною шел; и наткнувшись на мрачную пропасть, – отдернулся; странно глазную повязку рукою сорвал и кровавою ямой глазницы показывал – ужас.

– Зачем это вы, – Серафима его оправляла: глазную повязку надела; а он, отдавая себя в ее руки, прощален с «малюткой» своей, от которой его отрывали:

– Куда я пойду, – дело ясное?

– Дом?

– Дома – нет: никого.

– Дома – нет!

Уронил меж ладонями голову. А Никанор – по плечу его:

– Ты, брат, Иван, – не волнуйся… Так чч-то: образуется… Есть помещенье, возможности… Ты, я – так: ум хорошо, а два – лучше… Три – лучше всего: Серафима Сергевна, – так-эдак. Втроем проживем!

Серафима, взяв за руку:

– Милый, – обидели вас; нет, не вас, а – себя лишь: слепые, достойные жалости.

Он, представляя непомерно раздутое пузо Пэпэша, в которое этот Пэпэш, как в мешок, надуваемый газом, зашит – ужаснулся; усесться в мешок, за собою мешок волочить!

Пережил это тело; Пэпэш, как Хампауэр, Иван: а Хампауэр, Иван, —

– брат, Иван!

Сострадание – вспыхнуло: «да» – как удар по затылку (слом черепа) – молотом; выжженный глаз, издевательства, тряпка, которой закрепано горло; «со» – наковальня: вспых из сердца, – любовь; «стра» – сестра; и тут вспыхнула многолучевая лучами звезда, со звездой сочетавшись.

Созвездье двух звезд: близнецы!

____________________

Никанор, чтоб отвлечь от раздумий, к нему приставал:

– Ты, Иван, прочитал бы записку, которую я передал; а то…

– Как же-с.

Достал, развернул: прочитал; и – присел, густо вспыхнув, руками схватившись за бедра; и радостно взлаял:

– Да это же – Киерко, чорт побери!

И хватил кулаком по воздуху, шаркнув и перевернувшись, как перед мазуркой; и тут же, зажавши свой жест, как в кулак, его выжал в лицо заигравшее: пальцем – в записочку, ею – им в лица.

Увидели, что ремингтон настукано: —

– Старому другу привет. Николай Николаевич Киерко. Снизу: «Прошу разорвать».

– Ты – того; – Никанор, подмигнувши, рвал пальцами воздух, – ведь он – нелегальный.

Профессор любовно записочку рвал, точно розу ощипывал, – носом на брата и носом в малюточку:

– Наденька,

– Томочка– песинька,

– Киерко!

– Время приходит, друзья мои: тени родные вернулись!

Мадам Кубоа

Меж двух оглазуренных и белоблещущих круглых колонн, – над тремя ступенями, пятью ассистентами в белых халатах, стоявших под пляшущим пузом Пэпэша, – Пэпэш, пузо выпятив и разлетаясь полами пальто, шляпу сжав, ей махая, – отдался, как водный кентавр, кувырканью среди волн разыгравшихся:

– Слаб Синепапич!

И чмокнул губами пред ручкой, к губам поднесенной, как бы для лобзания, пузом взыграв, точно в пузе Иона, им съеденный, тешился перекувырками:

– Слаб, слаб: до баб!

И присел, перепрыгнувши глазками; —

– слева направо —

– справа налево —

– меж жадно просунутых пяти голов: ассистенты с натугой пустой вожделели дождаться конца каламбура: присели и ели глазами Пэпэша: как, как?

– Весом – хе-хе – у краббика этого с берковец – бабища-с!

Тут, привскочив, разорвался – очками, – руками, ногами – меж двух колонн блещущих; и – передрагивал пузом. И —

– xo-xo-xo-xо —

– го-го-го —

– расплескалось, пять белых халатов пяти ухватившихся за животы ассистентов, присевших от хохота между колонн.

Николай Николаевич, – шар, – выпускающий газ (свою шуточку), – с ожесточением в голову шапку всадил и меж них прочесал, перепрыгнувши через ступеньки, – в подъезд, где седой Пятифыфрев стоял оголтело.

И треск оглушительный: аплодисментов.

– Каков.

– О!

– Го-го.

– Николай Николаевич!

– Глуп Синепапич!

Тогда Николай Николаевич перевернулся в подъезде, как клоун, притянутый аплодисментами; шапку сорвал, помахал; да и – бахнул:

– Как пуп!

В глуби кубовочерные кубовочерного выреза двери пропал, – под подъезд; над подъездом же – черная рожа; спешил в «Бар-Пэар»: в кубы кубовые; ждали – Мирра Миррицкая, Тертий Мертетев и Гурий Гурон.

И ждала – юбка кубовая под боа: в кубы кубовые; иль – мадам Кубоа, – из Баку.

____________________

А все пять ассистентов, вильнувши халатами меж двух колонн, коридорами вправо и влево – как пырснут!

Стоят две колонны; меж ними – дуга; посредине из лампочки злой белый бесится блеск.

В блески звезд

Пестроплекий оранжевыми, сизо-синими, голубоватыми пятнами складок халата из ультралиловой он шел в инфракрасную полосу – по семицветию спектра – листов облетающих, вид же имея тибетца, скрепяся до каменного, землей сжатого, угля (вполне адамантовый!) и разрешая вопрос овладения междуатомным теплом, своим собственным, внутреннею теплотою своею!

Что делалось с правым зрачком, – неизвестно: заплатою черною он занавесил.

Ходил занавешенным.

Ободы облак окрасились странным, оранжевым жаром.

Вдруг выскочил из-за кустов – шут гороховый в желтом и в сером; да – в спину ему, с пересвистами, – выкрикнул.

– Дурень Иван думу вздул, как индейский петух: в зоб идет дума эта; и – то: борода растет густо, а нос – как капуста: ум – пусто!

Профессор же как обернется и пальцем как щелкнет под нос, расплеснувши халат:

– Я – Иван: да – не дурень!

Распятивши ноги и руки (от этого полы халата, как крылья тропической птицы, взлетели), – как гаркнет:

– Я, брат, – всем Иванам Иван!