Бальтасар Грасиан - Критикон

• Название: Критикон
• Автор: Бальтасар Грасиан
• Издательство: Наука
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1984

Своеобразие замысла «Критикона» обозначается уже в заголовке. Как правило, старые романы, рыцарские или плутовские, назывались по собственному имени главного героя, так как повествовали об удивительной героической или мошеннической жизни. Грасиан же предпочитает предупредить читателя об универсальном, свободном от чего-либо только индивидуального, об отвлеченном от всего лишь «собственного», случайного, о родовом, как само слово «человек», содержании романа, об антропологическом существе «Критикона», его фабулы и его персонажей. Грасиан усматривает в мифах и в знаменитых сюжетах эпоса, в любого рода великих историях, остроумно развиваемые высшие философские иносказания.

---

– Стало быть, приятель, – сказал Критило, – это даже не ветер, а вонь, – и вон какой разжигает огонь!

Другой щедро сыпал дукаты, чтобы убили его противника.

– Что он вам сделал, сударь?

– Сделал? До этого еще не дошло! Но говорил он со мною так, что за одно слово…

– Оно было обидным?

– Нет, но сказано было с оскорбительным душком.

– Выходит, вы и тот юнец так дорого платите даже не за воздух, а за душок?

Сиятельный князь расточал свои доходы на шутов да фигляров – очень-де нравятся ему их шуточки и остроты. Вот и получалось, что люди дорого платили за гонор, за ветреность, за душок, за пустую шутку. Но тут друзья наши не на шутку испугались – у одной лавки стояла бабища свирепейшего вида, под стать адской фурии или гарпии, – грабастала она всех подходивших к ее лавке и кричала:

– Эй, кому продать? Кому продать тоску-кручинушку, суши-мозги, долой-сон, отраву жизни, невкусные обеды и вовсе безвкусные ужины?

К ней валили целые полчища, да еще хвалились своей удалью, а при выходе их прогоняли сквозь строй – кто жив оставался, истекал кровью и весь был в ранах, что твой маркиз дель Борро [197].

Вновь подходившие, хоть все это видели, тоже рвались в лавку. Критило, глядя на такую жестокость, не мог от изумления слова вымолвить, и Эхенио сказал ему:

– Знай, у каждого порока своя приманка: алчность манит золотом; разврат – наслажденьями; гордыня – почестями; чревоугодие – яствами; лень – покоем; лишь гнев ничем, кроме ударов, ран и смерти, не наделяет, и однако великое множество глупцов платят за него любую цену.

Один кричал:

– Здесь продаются супруги!

Люди подходили и переспрашивали – супруги или подпруги?

– Все едино; и то, и другое – путы.

– А цена?

– Даром отдаем, и даже того дешевле.

– Как может быть дешевле?

– А мы тому, кто заберет, еще приплачиваем.

– Подозрительный товар! Женщина, да еще с зазывалой? – удивлялся кто-то. – Нет, мне такой не надо. Той женщине хвала, что ни у кого на устах не была, которую не видят и не знают.

– Да вы все равно женщину никогда не узнаете.

Вот подошел один, просит самую красивую. Дали ему такую, и за небольшую цену – всего лишь за головную боль. И сват заметил:

– В первый день она будет нравиться вам, остальные дни – другим.

Другой, наученный этим уроком, потребовал самую уродливую.

– За нее плата – вечная досада.

Юношу убеждали взять себе супругу, но он ответил:

– Еще рано.

А старик:

– Уже поздно.

Некто, кичившийся своим умом, попросил разумную. Нашли ему уродину, кожа да кости, зато язык без костей.

– А мне давайте такую, – сказал один умник, – чтобы во всем была мне ровней; сказано, женщина – вторая половина мужчины, в древности даже оба были едина плоть, но бог потом разделил их, ибо забыли они о божественном промысле. И по этой-де причине столь сильно влечение мужчины к женщине – он ищет другую свою половину.

– Вы, пожалуй, правы, – отвечали ему, – да, видите ли, найти свою половину очень трудно: попадается все не то. Половина холерика достается флегматику; печального – веселому; красивого – некрасивому, а иной раз, половина двадцатилетнего юноши – семидесятилетнему старцу; вот почему большинство потом раскаивается.

– Уж последнему-то случаю, сеньор сват, – сказал Критило, – нет оправдания – разницу между пятнадцатью годами и семьюдесятью всякий видит.

– Что вам сказать! Сами себя ослепляют – подавай такую, и все.

– Но девицы-то, как они соглашаются?

– А они, сударь, девочки и хотят стать женщинами – когда мужья дряхлые, вот тогда-то они резвятся. Да беда в том, что, коль сами не сопливы, харканье мужей им не по вкусу. Но тут уж ничем не поможешь. Вот, возьмите какую хотели.

Тот, кто требовал ровню, поглядел и нашел, что она во всем не дотягивает до него на два-три пункта: в возрасте, в знатности, в богатстве и т. д., и на его слова, что она, мол, не совсем ему ровня, ему сказали:

– Берите ее, со временем станет вровень; куда хуже, коли перерастет. Да смотрите, не давайте ей всего необходимого, не то, имея необходимое, потребует излишнего.

Кругом хвалили человека, который, когда ему предложили посмотреть на будущую жену, сказал, что для женитьбы нужны не глаза, но уши. В приданое за женой досталась ему добрая слава.

Пригласили наших друзей на пир к Хорошему Аппетиту.

– Это что – харчевня? – спросил Андренио.

– Наверно, так, – отвечал Критило, – но те, кто туда входят, похожи на едоков, а кто выходит, на съеденных.

Увидели они там дивные дела. Сидит преважный вельможа, окруженный дворянами, назойливыми карликами, шутами, вояками да льстецами – ну, чисто ковчег со всяческой нечистью.

Поел он на славу, но счет представлен был непомерно длинный – якобы проел он сто тысяч дукатов, весь свой доход. Вельможа без ропота уплатил. Заметив это, Критило сказал:

– Как так? Он же не съел и сотой доли того, что ему написали.

– Правильно, – сказал Эхенио, – не он проедает свой доход, но его прихлебатели.

– Тогда пусть не говорят – у герцога сто тысяч дохода; нет, дукатов только одна тысяча, а девяносто девять тысяч – болячки.

Были там и сердцееды и мироеды, были питавшиеся одним воздухом и уверявшие, что с него толстеют, но в конце концов все растворялось в воздухе. Одни ели без уклона, другие пили без поклона. Многие глотали слюну, а большинство грызло лук, обливаясь слезами, и в конце концов, кто бы что ни ел, всех пожирали черви.

Во всех лавках левого ряда не торговали ничем полезным – зато в лавках правого ряда продавали драгоценные блага, истины высшей пробы, а главное – продавали человеку его самого. Ибо мудрецу, кроме бога и себя, ничего не надо.

Наконец, ушли наши друзья с торжища, толкуя о том, как кому повезло. Эхенио стал совсем другим, разбогател и пожелал вернуться в свою гостиницу – ведь чего нет в мире сем, так это своего дома. Критило и Андренио направились в Арагон, к вратам, ведущим в возраст зрелости. Славный король сего королевства [198] говаривал, что ему на роду написано быть родоначальником многих Сантьяго [199] и завоевателем многих королевств. Да, коль распределить народы Испании по возрастам, то зрелые мужи – это арагонцы.

Коней, первой части

Часть вторая. ОСЕНЬ ЗРЕЛОСТИ, ЕЕ РАЗУМНАЯ, СВЕТСКАЯ ФИЛОСОФИЯ

Светлейшему сеньору дону ХУАНУ АВСТРИЙСКОМУ [200]

Светлейший сеньор!

О ты, ярая и яркая радуга, укрощающая свирепые бури, блистательный луч четвертой планеты [201] и огненная молния брани! Соперничая с венценосными – и всегда победоносными в Геркулесовой длани Вашего Высочества – стальными клинками, припадают ныне к могучим сим стопам листки Минервы, уповая найти на века надежный приют под сенью достохвальной, бессмертной доблести. Да, листы здесь соперничают с клинками, и это неудивительно – ведь труды Паллады воинственной часто сочетаются счастливо с утехами Паллады ученой, как видим мы в Вас, современном Цезаре, славе Австрии и щите Испании. Возраст зрелости неумело очерченный в сих черновиках, но удачно задуманный на примерах мудрой юности Вашего Высочества, ищет себе покровителя в том, кому вверила себя вся Католическая монархия, – ежели тот, кому надо бы быть юным, являет себя зрелым мужем, то, достигнув зрелости, он, бесспорно, станет богатырем по мужеству, героем по доблести и Фениксом по славе.

Ц[елую] н[оги] В[ашего] В[ысочества]

Лоренсо Грасиан

Кризис I. Универсальная реформа

Ежели человек меняет свои наклонности каждые семь лет [202], сколь сильнее меняется его нрав в каждый из четырех возрастов! Начинает он с полужизни, мало или вовсе ничего не смысля: в детстве дремлют праздно силы его телесные, и тем паче духовные, почиют погребенные в бессмысленном ребячестве, когда он, едва отличаясь от животного, растет вместе с растениями и цветет вместе с цветами. Но приходит время, и душа, также выйдя из пеленок, начинает жить жизнью чувств, вступает в веселую юность – о чувственность, о наслажденья! – кроме удовольствий, ни о чем не мыслит тот, кто ничего не смыслит; его влечет не к утехам духа, но к усладам тела; когда еще нет вкуса, повинуются лишь своим вкусам. Наконец – и всегда поздно – приходит он к жизни разумной и человека достойной; теперь он рассуждает и бодрствует и, признав себя человеком, старается стать личностью, ценит, когда его ценят, жаждет уважения, избирает добродетель, ищет дружбы, стремится к знанию, копит познания и готовится к занятиям предметами возвышенными. Метко рассуждал тот, кто сравнил жизнь человека с потоком воды, – неуклонно, как вода, движемся все мы к смерти. Детство – улыбчивый ручей; рождается он в песках, ибо проистекает из праха и тлена тела нашего; ясный и прозрачный, струится он, радостно смеется, журчит в лад с бубенцами ветра, то воркует, то хнычет и льнет к окаймляющей его зелени. Юность, та уже несется бурным потоком, мчится, скачет, рвется ввысь и низвергается, налетает на камни, сражается с цветами, брызжет пеной, мутится и ярится. Став рекою в возрасте зрелости, воды жизни нашей текут тихие и глубокие, образуют обильные заводи, где царят покой и тишина; величаво растекаются они вширь, утучняют поля, охраняют города, обогащают провинции и много другой пользы приносят. Но увы, река под конец впадает в горькое море старости, в пучину недугов, гнущих нас в дугу. Там река теряет ширину, глубину, кротость – плывет, захлебываясь, наш прогнивший баркас, весь в пробоинах, ежеминутно сотрясаемый яростными шквалами и валами, пока не пойдет на дно с грузом своих скорбей и не канет в пучину могилы, погребенный в безмолвии забвенья вечного.