Бальтасар Грасиан - Критикон

• Название: Критикон
• Автор: Бальтасар Грасиан
• Издательство: Наука
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1984

Своеобразие замысла «Критикона» обозначается уже в заголовке. Как правило, старые романы, рыцарские или плутовские, назывались по собственному имени главного героя, так как повествовали об удивительной героической или мошеннической жизни. Грасиан же предпочитает предупредить читателя об универсальном, свободном от чего-либо только индивидуального, об отвлеченном от всего лишь «собственного», случайного, о родовом, как само слово «человек», содержании романа, об антропологическом существе «Критикона», его фабулы и его персонажей. Грасиан усматривает в мифах и в знаменитых сюжетах эпоса, в любого рода великих историях, остроумно развиваемые высшие философские иносказания.

---

– Э, лет через двести мне будут верить ровно столько же, сколько вам. На худой конец, я создам повод для сомнений и споров об истинности сего происшествия – ведь и самое ясное дело нетрудно запутать.

А Обманщик все лил да лил чернила фальши и брехни, темнил густым дымом – и пошли споры да пререкания, все потеряли голову. За кем идти? Кто говорит правду? На кого положиться? Отчаявшись, каждый по своей тропке пошел, с особым своим мнением, – оттого-то в мире полно софистики да своемыслия. И ежели кому охота узнать, кто же был тот политичный Обманщик, пусть приступит к чтению следующего кризиса.

Кризис V. Дворец без дверей

Разнообразны и разительны нелепости, что повседневно открываются нам в опасном странствии по жизни человеческой. И самая удивительная нелепость та, что Обольщение стоит при входе в мир, а Прозрение – при выходе. Роковая сия несообразность способна загубить всю жизнь человека – ведь заблуждения всего пагубнее в начале предприятия (с продвижением вперед они тоже возрастают и усугубляются, пока не приведут к гибели), и, ежели неверно пойдем вначале, что иное ждет нас, как не падение неуклонное, с каждым днем убыстряющееся, пока не угодим в пучину погибели неотвратимой? Кто так устроил и зачем? Кто быть сему повелел? Ныне утвердился я в мысли, что в мире все устроено шиворот-навыворот. Вот поместить бы Прозрение у самого входа в мир, на пороге жизни, чтобы, как только ступит на него человек, Прозрение стало бы рядом и вело его, помогая избежать воздвигаемых против него западней и козней, – как верный дядька, оно было бы всегда при нем, ни на миг не спуская с него глаз; подобно придорожному знаку, направляло бы человека по тропе добродетели к мечте уготованного ему блаженства. Так нет же! Первым встречается человеку Обольщение и, представляя все в неверном свете, сбивая с толку, ведет по неверному пути к верной погибели.

Так сетовал Критило, поглядывая по сторонам, – не увидит ли Дешифровщика, которого они во всеобщем смятении, вызванном тьмою обмана и невежества, потеряли. К счастью, его услышал другой прозорливец и, вняв горестным жалобам, подошел к нашим странникам.

– Вы правы, – молвил новый знакомец, – сетуя на непорядок в мире, только вопрошать надлежит иначе: не кто устроил, а кто расстроил; не кто назначил, а кто переиначил. Знайте, Верховный Мастер начертал строение мира вовсе не таким, каково оно ныне; он-то поместил Прозрение на самом пороге, а Обольщение загнал подальше – туда, где никто бы его не видел, не слышал, где люди никогда его и не нашли бы.

– Но кто же все перетасовал? Кто был тот дерзновенный сын Иапета [592], что так все перепутал.

– Кто? Да сами люди. Камня на камне не оставили, все вверх дном перевернули, вот и получился ералаш, от коего поныне страдаем. Прозрение, мудрый вожатай, стояло прежде на первой ступени жизни, в сенях вселенского нашего общего дома, и служило усердно – стоило человеку войти, оно тотчас становилось рядом и речами своими открывало пришельцу глаза. «Помни, – говорило оно, – ты рожден не для мира, но для Неба. Утехи пороков убивают, труды добродетелей животворят, не доверяйся юности, она хрупка, как стекло». – «Нечего тебе, – говорило оно спесивцу, – чваниться знатным родством; оглянись на своих предков, хорошенько с ними познакомься, чтобы познать самого себя». – «Смотри, – говорило оно картежнику, – ты теряешь три вещи: драгоценное время, имущество и совесть». Оно указывало умнице на ее непривлекательность; красавице – на ее глупость; мужам почитаемым – на бренность их славы; преуспевающим – на малые их заслуги; ученому – на его непризнанность: власть имущему – на его малоспособность. Павлину напоминало об уродливых ногах, самому солнцу – о затмениях; одним – с чего начали, другим – чем кончат; вознесшимся – что ждет падение; упавшим – что получили по заслугам. От одного к другому переходило Прозрение, всем резало правду-матку; старику – что чувства его притупились, юноше – что он бесчувствен; испанцу советовало не медлить, французу – не торопиться; простолюдину – не завидовать, придворному – не льстить. Никого не щадило: будь ты вельможа вельможей, наставляло, что всем «тыкать» негоже, что, неровен час, кто-нибудь забудется и обойдется с тобою, своим господином, таким же манером, сиречь, без всяких манер. И другому, у кого все шутки да прибаутки, напоминало, что прозовут его «герцогом де Белиберда». Прозрение носило с собою кристально чистое зеркало самопознания и ставило перед каждым. Не по вкусу то было носатым, и того менее, косматым, кривым да криворотым, седым да плешивым. Одному говорило, что у него тупое лицо, другому, что у него мерзкая рожа. Дурнушки терпеть его не могли, старухи сердито хмурились. Вот и стало Прозрение всем противно, за правдивую речь ненавистно – никто не желал его видеть. Начали его выпихивать – то рукой толкнут, то ногой. Правдивым словом оно как дубиной ударяло, но и ему перепало пинков немало; каждый толкал к соседу, сосед еще к кому-то, пока не затолкали в самый конец, где жизни конец, – кабы могли дальше спровадить, не оставили бы и там в покое. И напротив, упоенные сладкой лестью Обольщения, приятного чаровника, наперебой тянули его каждый к себе, пока не подтянули – сперва к середине жизни, а мало-помалу и к ее началу; вот с Обольщением жизнь начинают и с ним жить продолжают. Оно всем завязывает глаза, с каждым играет в жмурки – нету в наш век более распространенной игры. Тычутся люди наобум, от порока к пороку – одни слепы от любви, другие от алчности, этот от мстительности, тот от честолюбия, и все – от страстей, а под конец приходят к старости, где и встречаются с Прозрением. Завидев их, снимает оно с глаз им повязки, глаза открываются, когда уже не на что смотреть, когда все потеряно: имущество, честь, здоровье, жизнь и – что хуже всего – совесть. По этой-то причине и стоит ныне Обольщение у входа в мир, а Прозрение – у выхода: ложь в начале, истина в конце; тут неведение, там опытность – уже бесполезная. Но всего удивительнее и огорчительнее, что, хотя Прозрение приходит так поздно, его и тогда не признают, не уважают. Как случилось и с вами: с ним ходили, дружили, беседовали – и не узнали его.

– Да что ты говоришь, побойся бога! Мы с ним встречались, говорили, дружили? Когда? Где?

– Охотно скажу. Помните того, кто все вам расшифровывал, но себя не открыл? Того, кто во всем помог вам разобраться, а в нем-то вы не разобрались?

– Увы, и о том весьма горюю, – сказал Критило.

– Так вот, то было Прозрение, любимое – за красоту и ясность ума – детище Правды; его свойство причинять страдания, как появится.

Тут-то Критило закручинился и заохал, горько сетуя на то, что, когда обладаешь самым важным, этого не сознаешь и не ценишь, а утратив, вздыхаешь и взываешь: где оно, где истина, добродетель, счастье, мудрость, покой, а вот теперь – прозрение. Андренио же не только не выказал досады, но явно обрадовался.

– Ах, оно уже и нам надоедало, по горло сыты его горькими истинами. Правильно поступили те, кто отвязался от противного надоеды, от назойливой этой мухи! Возможно, Прозрение – чадо Правды, но мне сдается, оно и отчим Жизни. Что за тоска беспросветная! Как тяжко каждый день получать порцию прозрения, прямо с утра, вместо завтрака, прозрение всухомятку! Да под видом того, что режет правду-матку, оно всех без ножа режет. «Ты сумасшедший», – безо всякого говорит одному, а другому: «Ты простофиля», – вот так попросту, без долгих слов. «Ты дура, а ты уродина». Сами посудите, кто пожелает его прихода, ежели ничто так не ранит, как нежеланная правда! Вечно твердит: «Плохо поступил, плохо надумал, плохо затеял!» Нет, уберите его от меня, чтоб глаза мои его не видели!

– Сильней всего скорблю я, – огорчался Критило, – что утратил его, когда так его желал, когда оно должно было нам расшифровать великого Шарлатана, что разглагольствует, сея ложь, посреди великой Площади Мнимостей.

– А как показалось вам лицемерие одних, притворно веривших его речам и восхвалениям, и тупость других, действительно веривших и разделявших пошлые мнения? О, велика власть чародейки Молвы, монополия Хвалы. Вот этак завладеют доверием людей пять-шесть обманщиков и льстецов, и преграждают путь Истине ловким приемом: мол, не каждый в состоянии их понять, а кто возражает, тот глуп. И, как видите, глупцы их сказками упиваются, льстецы восхваляют, а разумные и пикнуть не моги – вот так Арахна и побеждает Палладу [593], Марсий – Аполлона [594], глупость слывет умом, невежество – ученостью. Сколько ныне авторов, суждением толпы прославленных, против которых никто словечка сказать не смеет! А сколько книг, сколько знаменитых творений, что славы своей отнюдь не заслуживают! Но имена счастливчиков остерегусь указывать Скольких недостойных и невежественных вывела в люди счастливая звезда,' теперь о них никто дурного не скажет, разве что отчаянный Боккалини. Пошла о женщине молва, что она хороша, значит, хороша, будь рожа рожей; назовут мудрецом, мудрецом останется, будь он круглый дурак; начнут восторгаться картиной, ничего не попишешь, даже если это мазня. Таких нелепостей не перечесть, и всему причиной всесилие молвы, внушающей толпе понятия противоположные истине. Посему ныне все зависит от того, как люди думают, как посмотрят.