Наталья Галкина - АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА

• Название: АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА
• Автор: Наталья Галкина
• Жанр: Современная проза

НАТАЛЬЯ ГАЛКИНА. Архипелаг Святого Петра. М., “Текст”, 2000, 333 стр. Книга петербургской писательницы Натальи Галкиной — это по сути своей роман-путешествие по сорока с лишним островам, составляющим архипелаг, на котором расположился всем нам знакомый город Санкт-Петербург. Однако сколько бы мы с вами ни бродили по его проспектам и набережным, сколько бы ни вглядывались в силуэты прославленных дворцов и соборов, нам не удастся увидеть здесь то, что увидели герои этой книги — молодой человек Валерий (в будущем видный искусствовед) и красавица полуяпонка Настасья. Ибо у них двоих, как у всех истинно любящих, особое зрение, обостренный слух, нечеловеческая прозорливость, дар видеть, слышать и замечать то, чего не видят, не замечают все остальные люди. Забегая вперед, можно отметить, что в тот момент, когда Валерий в конце концов отказывается от своей любви, мир вокруг него мгновенно тускнеет, исчезает волшебство, и ничто — ни сознание выполненного долга, ни пришедшая к нему известность — заменить этого не может. “Теперь, — признается Валерий, — я отличаю людей любящих и любимых от прочих, первым дано понимание мира”. Мир, такой, каким его видят путешествующие по невским островам влюбленные — на речном трамвайчике, на катере, на ялике, на надувной резиновой лодке, на автобусе, пешком, — хранит в своей слоистой сущности события и персонажей ушедших эпох и, когда появляются достойные зрители, демонстрирует свои возможности, доставая все, что нужно, словно фокусник из пустого ящика. Время от времени в районе островов появляется длинноволосый мужик с диким взором, одетый в драную окровавленную рубаху, в котором без труда узнается Григорий Распутин. На прогулке возле Новой Голландии влюбленная пара сталкивается мимоходом с грубым матросом, который оказывается знаменитым “матросом Железняком”, украсившим палец краденым бриллиантом. На Крестовском острове навеки поселилась тень последнего польского короля Станислава Августа Понятовского. Ведь именно здесь проходили когда-то его встречи с будущей Екатериной Великой. На другом острове, называемом Овчим, в ночной мгле вырастает перед путниками “Подзорный дворец”, возведенный Петром, со ступенями, уходящими прямо в воду, с таинственной карлицей, хранительницей царских покоев. По невским волнам плывет удивительный железный остров, когда-то построенный англичанином Бердом по велению Петра Первого. На его палубе наши путешественники видят гуляющих среди железных деревьев четырех девушек и мальчика в матроске. Через мгновение их место займет сам отец семейства, царь Николай Второй, непринужденно беседующий с Матильдой Кшесинской. Вблизи Пулковских высот, возле фонтана, сооруженного архитектором Тома де Томоном, собираются на водопой ведьмы — любительницы палиндромов, а где-то в Коломягах чухонка Марья Павловна разводит чудный сад, подозрительно смахивающй на райский. Кроме призраков царственных и именитых острова невской дельты наводнены еще и духами вполне простонародными. В большом количестве здесь встречаются так называемые “переведенцы”, “подкопщики”, “деревенщина”. Тени всех тех рыбарей, косцов, лесорубов, которые в давние времена заселяли побережье. Окутанные вязкими речными туманами, заливаемые дождями, носимые ветрами вместе с охапками древесной листвы, островные призраки чувствуют себя в здешних краях вольготно. Неспроста автор предупреждает читателя: “Предметы, все детали бытия архипелага Святого Петра, обратимы, неуловимы, исполнены колдовства, играют в множества, двоятся, троятся, дробятся, сливаются, теряются то появляясь, то исчезая. Будьте внимательны на островах архипелага...” Однако нам, живущим в так называемую эпоху технического прогресса, вряд ли грозит встреча с чем-либо подобным. Ибо у нас нет пропуска на острова, где чувствуют себя как дома Валерий и Настасья. Ведь любовь в нашей сегодняшней литературе порядком выцвела, устремилась в сторону скабрезного анекдота или же холодных метафизических рассуждений. Но автору “Архипелага Святого Петра” нет дела до того, что пишут и что исповедуют другие. У самой Натальи Галкиной хватило отваги рассказать о любви, преображающей мир, счастливой и горькой. И написать по-настоящему обаятельную книгу. Галина КОРНИЛОВА.

---

– Вы целовались с ним в Царскосельском парке?

– Ты дурачок, - при этих словах Настасья достала из среднего ящика старинного туалета пудреный высокий парик (в театральном магазине нашла? в костюмерной?), - мы вообще с ним не целовались, не обнимались, не спали, а очень жаль, ты ничего не понял. Романа как бы не было.

Как она была хороша в белом парике маркизы с мушкою на щеке в зеркальной раме! Точно посторонний, разглядывал я незнакомое лицо ее.

– Тогда о чем, вообще, речь?

– Речь, вообще, тогда о любви.

– Ох, заливаете, матушка барыня, разве же у любви препятствия снаружи? Они в ей снутри. Все в душе, извините, все без названия и все невидимые. Однако, как вы мне нравитесь, сударыня, в парике и с мушкою. Я вас не узнаю. Настасья-два. Двойничиха. Настасья-бис.

– Звягинцев бы сказал: бiсова puppen. Что я всё его вспоминаю? Пора к нему в гости сходить.

Взяла в руки веер (в левом верхнем ящике лежало их великое множество), прикрыла лицо до глаз, сказала:

– Маркиза Янаги Тосико.

– Тосико Янаги? - переспросил я.

– В детстве, - сказала она, - мне казалось, что Сирамото Сумиёси и Сумиёси Сирамото - два разных лица. А на самом деле это два обращения к одному и тому же человеку, правильное и неправильное, японское и европеизированное. Про японца не говорят: Константин Иванов; говорят: Иванов Константин.

– Маркиза Янаги! - произнес я торжественно и по возможности мрачно, - поклянитесь, что больше никогда не встретитесь с кавалером, о котором мне только что говорили. И пусть свидетелями вашей клятвы будут Исида Нагойя, Сумиёси Сирамото и Китагава Амисима.

– Вот начитался-то, - сказала она.

Засияли поддельные стразы у ней на шее, в ушах, в дрогнувших пальцах, сверкнули сияющие алмазы на черном бархате глаз ее почти поющих.

– Что за глупости? Какие клятвы? Я слишком много лишнего болтаю, прости. Точнее, я только лишнее и говорю. Человека этого больше нет. И меня, молоденькой, тоже нет.

Она сложила веер, сняла парик, стерла с лица родинки, ушла умываться, долго плескалась в ванной.

Я впервые подумал: ведь она меня много старше, у нее до меня была долгая своя жизнь это у меня до нее длилось закончившееся при встрече с ней детство.

«Даже у чувств в архипелаге Святого Петра есть двойники, например, у любви. Но жители так привыкли пребывать в отсветах шаманистских блуждающих огней, что ничего такого не замечают и склонны принимать подделку за подлинник, а подлинник за подделку».

– Интересно, а в Монетном дворе печатают фальшивые денежки в виде двойников настоящих?

– Только по пятницам… - шептала она. - Только в белые ночи… Иногда в Купальские. Тс-с-с, никому не проговорись, это государственная тайна. Монетнодворцы никогда не говорят «двойник» или «подделка», говорят «копия».

– Копия страсти. Дубликат первого любовника. Псевдоним неприязни - «нежность».

– Схватываешь на лету.

Она принесла несколько карт, мы разложили на обеденном столе под огромной люстрою, предварительно превратив его из круглого в овальный, раздвинув и вставив в середку две большие доски, словно ждали гостей. Никого мы не ждали, нам и вдвоем было хорошо. Новые карты, старые. Все разные. По одной, может быть, еще можно было бы разобраться, где мы находимся. Но не по нескольким разных лет, но сверяя их - ни за что и никогда.

– Смотри, на старой карте там, где Голодай, огромный остров Вольный.

– Зато на новой его и в помине нет. А тот, что прежде назывался Голодай, именуется островом Декабристов.

– Теперь возьми увеличительное стекло и вон ту карту, конца прошлого века. Рядом с Екатерингофом…

– …еще один остров Вольный, поменьше!…

– Но на соседней карте - из самого первого сборника «Весь Петербург» - на этом соседе Екатерингофа написано не Вольный, а Круглый.

– Псевдоним?

– Псевдоним двойника? Тебе не кажется странным, что его соседи - Большой Резвый и Малый Грязный? Где, я спрашиваю, Малый Резвый и Большой Грязный?

– Нет ничего проще. Большой Резвый, Малый Резвый, Большой Грязный, Малый Грязный, Вольный, он же Круглый, слились с Гутуевским.

– Который вон на той желтой старой карте, что за чудо картографии, изначально именуется Круглым.

– Изначально, ежели по сведениям 1716 года судить, он именовался Незаселенным.

– Зато в 1717 году его, видать, заселили и назвали островом святой Екатерины.

– Сейчас я тебе еще два плана предъявлю, где он фигурирует как Приморский и Новосильцева.

– А знаешь, как его звали чухонцы? Витсасаари: Прутовый, Кустарниковый или Лозовой.

– Выходит так: Большой Резвый, Малый Резвый, Большой Грязный, Малый Грязный, Вольный, Круглый, Незаселенный, св. Екатерины, Приморский, Новосильцева, Витсасаари (то ли Прутовый, то ли Кустарниковый, то ли Лозовой), - это и есть Гутуевский остров.

– А рядом с Голодаем вот на этой карте имеется еще остров Жадимирского, остров Кошеварова и остров Горнапуло…

– …на соседнем плане с птичьего полета названные островами Кошеверова и Гоноропуло.

– Все они, точно капли ртути, слились и образовали остров Декабристов.

– Кстати, на самом последнем изыске картографии есть Малый Резвый остров, ни с чем он не слился, это Большой Резвый слился.

– Может, он сперва прилип, а потом отлип?

– Не удивлюсь ни в малой мере. Посмотри: остров Черный. На другой карте он Галерный. На третьей его вообще нет.

– Ты, случайно, не знаешь, а почему вон тот остров называют «острова»? Турухтанные острова. На всех картах. Но на всех картах он один. Читай.

– Читаю. «Дорога на Турухтанные острова». Между прочим, сами острова не обозначены. Только дорога.

– Зато там значатся. И там. И вон там.

– Может, они то есть, то нет. И то один остров, то много. Как посмотреть.

– Или - как повезет?

– Вот именно.

– «Турухтан» - курочка, кулик.

– Стало быть, дорога к куликам? В болото с куликами?

– К черту на кулички.

Камин в квартире Настасьи, городской раритет, действовал исправно, мы жгли в нем старые газеты и журналы, коробки, привезенные из загородных прогулок сухие ветки, еловые и сосновые шишки. Особенно привлекало нас каминное пламя в дождливые вечера, в ненастные ночи.

Позже, долгие годы спустя, я начинал неоднократно - и не единожды бросал - то ли статью, то ли эссе об инсталляциях, декорациях, сценографии любви. Я не мог ни дописать, ни бросить эту работу, - должно быть, не мог понять до конца, в самом деле влияет антураж на характер чувств, на стилистику любовного спектакля, - или это фантазия, фикция, совпадение? «Любовь не любит искренности, любовь любит игру», - прочел я у Михайля Семенко. На фоне блистательных выгородок, расписных задников декорационных, провальной мглы кулис встречались мы с маркизой Янаги, колонны, ростры, мраморные лестницы, каскады Петергофа, окутанный рассветным туманом загадочный архипелаг Святого Петра заманивал нас в царствие Венеры Енисаарской, чья безголовая статуя спала в саду тюремных камней, - или во владения Венеры Каменноостровской, чей крошка-Эрот макал свои чертовы стрелы в наркоту.

Я любил ее еще сильней потому, что судьба столкнула нас в странных краях, где некогда текло множество черных речек непроглядной йодистой тьмы проток с болотной застойной водою: Черных речек, - на Охте, на Васильевском, вокруг Александро-Невской лавры, где дремала деревня Вихтула, возле деревни Антолалы, вокруг деревни Ависты, подле деревень Гаврилово и Кухарево. Может, и вправду то была одна и та же река, или несколько стиксов, коцитов, ахеронов, из жалости или полного равнодушия к островитянам позволившим назвать себя иначе и ныне именуемых Екатерингофкой, Волковкой, Монастыркой, Смоленкой да Оккервилью; и только один завалящий стикс, где стоит некрасивый обелиск на месте дуэли, остался Черной речкой. Оккервиль тоже сперва фордыбачилась, звалась то Малой Охтой, то Порховкой, то снова Черной, - но угомонилась, наконец. И Смоленка, и Волковка обвели кладбища, как несколько исчезнувших полурек-полуручьев обвивали и орошали двести и сто лет назад огороды на могилах.

Кажется, мы любили друг друга еще отчаянней потому, что все было вокруг нас эфемерным, неверным, неточным, Безымянным Ериком звалась когда-то Фонтанка, как несчетное число малых российских рек, вытекающих из большой реки, чтобы вновь в нее впасть. Нерусское название реки было Кеме; Фонтанкой назвали ее совсем не потому что питала она фонтаны Летнего сада, просто по дну ее проходили трубы по которым через дунькин огород в Палестину, истинно российским маршрутом текла к водометам вода реки Лиги, подружки Екатерингофки, путем Лиговского канала, ставшего бандитской улицей Лиговкой, где жили люковки, блатные и шпана.

Я полагаю, что Бригонци утопился именно в Безымянном Ерике, на несколько минут переставшим быть Фонтанкою ради такого случая.