Наталья Галкина - АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА

• Название: АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА
• Автор: Наталья Галкина
• Жанр: Современная проза

НАТАЛЬЯ ГАЛКИНА. Архипелаг Святого Петра. М., “Текст”, 2000, 333 стр. Книга петербургской писательницы Натальи Галкиной — это по сути своей роман-путешествие по сорока с лишним островам, составляющим архипелаг, на котором расположился всем нам знакомый город Санкт-Петербург. Однако сколько бы мы с вами ни бродили по его проспектам и набережным, сколько бы ни вглядывались в силуэты прославленных дворцов и соборов, нам не удастся увидеть здесь то, что увидели герои этой книги — молодой человек Валерий (в будущем видный искусствовед) и красавица полуяпонка Настасья. Ибо у них двоих, как у всех истинно любящих, особое зрение, обостренный слух, нечеловеческая прозорливость, дар видеть, слышать и замечать то, чего не видят, не замечают все остальные люди. Забегая вперед, можно отметить, что в тот момент, когда Валерий в конце концов отказывается от своей любви, мир вокруг него мгновенно тускнеет, исчезает волшебство, и ничто — ни сознание выполненного долга, ни пришедшая к нему известность — заменить этого не может. “Теперь, — признается Валерий, — я отличаю людей любящих и любимых от прочих, первым дано понимание мира”. Мир, такой, каким его видят путешествующие по невским островам влюбленные — на речном трамвайчике, на катере, на ялике, на надувной резиновой лодке, на автобусе, пешком, — хранит в своей слоистой сущности события и персонажей ушедших эпох и, когда появляются достойные зрители, демонстрирует свои возможности, доставая все, что нужно, словно фокусник из пустого ящика. Время от времени в районе островов появляется длинноволосый мужик с диким взором, одетый в драную окровавленную рубаху, в котором без труда узнается Григорий Распутин. На прогулке возле Новой Голландии влюбленная пара сталкивается мимоходом с грубым матросом, который оказывается знаменитым “матросом Железняком”, украсившим палец краденым бриллиантом. На Крестовском острове навеки поселилась тень последнего польского короля Станислава Августа Понятовского. Ведь именно здесь проходили когда-то его встречи с будущей Екатериной Великой. На другом острове, называемом Овчим, в ночной мгле вырастает перед путниками “Подзорный дворец”, возведенный Петром, со ступенями, уходящими прямо в воду, с таинственной карлицей, хранительницей царских покоев. По невским волнам плывет удивительный железный остров, когда-то построенный англичанином Бердом по велению Петра Первого. На его палубе наши путешественники видят гуляющих среди железных деревьев четырех девушек и мальчика в матроске. Через мгновение их место займет сам отец семейства, царь Николай Второй, непринужденно беседующий с Матильдой Кшесинской. Вблизи Пулковских высот, возле фонтана, сооруженного архитектором Тома де Томоном, собираются на водопой ведьмы — любительницы палиндромов, а где-то в Коломягах чухонка Марья Павловна разводит чудный сад, подозрительно смахивающй на райский. Кроме призраков царственных и именитых острова невской дельты наводнены еще и духами вполне простонародными. В большом количестве здесь встречаются так называемые “переведенцы”, “подкопщики”, “деревенщина”. Тени всех тех рыбарей, косцов, лесорубов, которые в давние времена заселяли побережье. Окутанные вязкими речными туманами, заливаемые дождями, носимые ветрами вместе с охапками древесной листвы, островные призраки чувствуют себя в здешних краях вольготно. Неспроста автор предупреждает читателя: “Предметы, все детали бытия архипелага Святого Петра, обратимы, неуловимы, исполнены колдовства, играют в множества, двоятся, троятся, дробятся, сливаются, теряются то появляясь, то исчезая. Будьте внимательны на островах архипелага...” Однако нам, живущим в так называемую эпоху технического прогресса, вряд ли грозит встреча с чем-либо подобным. Ибо у нас нет пропуска на острова, где чувствуют себя как дома Валерий и Настасья. Ведь любовь в нашей сегодняшней литературе порядком выцвела, устремилась в сторону скабрезного анекдота или же холодных метафизических рассуждений. Но автору “Архипелага Святого Петра” нет дела до того, что пишут и что исповедуют другие. У самой Натальи Галкиной хватило отваги рассказать о любви, преображающей мир, счастливой и горькой. И написать по-настоящему обаятельную книгу. Галина КОРНИЛОВА.

---

– Звягинцев, я не люблю, когда ругают русский народ, - сказала порозовевшая и слегка захмелевшая Настасья.

– Да уж не тебе, матушка, впадать в квасной патриотизм. И с чего бы мне ругать русский народ? Я не ругаю. Каково, заметьте, самолюбие. Глубоко неуместное. Я не ругаю, я факт констатирую, две большие разницы. Если уж ты, Несси, на меня фырчишь, как Кьяра предмартовская, за вполне невинные слова, то, видимо, подрастают очень, очень последовательные патриоты. Уже в детских садах рыла друг другу чистят за ломаную машинку. Скоро подрастут - и вот ужо всем начнут казать la mere de Кузька. Вот ужо придет какой-нибудь хрен в епанче, явится томительная жопа с ручкой и всех нас раскусит, все наши бредни, точки над «ё» расставит, всем нам кувшинные рильке из калашного ряда умоет, будет нам и белка, будет и свисток, ждите.

– Звягинцев, ты перепил, - поморщилась Настасья. - Под винно-водочными парами твой интеллект приобретает черты привидения: то ли есть он, то ли мерещится.

– Интеллект в том-то и состоит, чтобы допереть, что никакого интеллекта на самом деле нет.

Тут Звягинцев ушел в туалет. Кьяра и Обскура последовали за ним.

Настасья, словно извиняясь перед Эндрю, произнесла краткую речь, напоминающую монолог тамады, всячески расхваливая ум хозяина дома, образованность, оригинальность, парадоксальность мышления и т. д. и т. п.; в довершение всего она заявилa: если хочет кто-нибудь увидеть по-настоящему верного друга, на которого можно положиться во всем, - пусть посмотрит на Звягинцева!

– Вот только пить ему вредно, - добавила она.

Скулы ее пылали, она сама была малость навеселе.

– Веселие Руси есть пити, - изрек Эндрю услышанную им, видимо, в одной компании веселых россиян максиму.

Настасья могла и не заступаться за своего друга, - Эндрю был им абсолютно очарован.

– Он действительно очень умен, - сказал американец, кивая Настасье. - Я совершенно согласен. Он мыслит с глубоким своеобразием. Некоторые его мысли я записываю. Перед вашим приходом я имел с ним удивительную беседу о Ленинграде.

Тут дверь открылась, вошла Кьяра, угольно-черная, с длинным тощим хвостом, только странное золотистое пятно на маковке да бирюзово-зеленые глаза выдавали родство с сиамцем либо сиамкою; в остальном Кьяра представляла собой классический образец спутницы средневековой среднеевропейской ведьмы.

– Мяу! - произнесла Кьяра.

– Мяу! - вякнула вошедшая следом за ней Обскура, ярко-белая пушистая красотка с парой дымчато-серых подпалин и чуть приплюснутым носом правнучки какой-нибудь согрешившей с плебеем ангорки.

Далее в дверях показалось обтянутое красным свитером брюшко Звягинцева, блеснули его очки, бликанула лысина и явно порозовевший кончик носа.

– Те же, - сказал он, - и трое животных, возмечтавших о закуске Что вы тут делали в наше отсутствие?

– Пели тебе дифирамбы, - отвечала Настасья.

– Ну вот. В кои-то веки. А я, дурак, все пропустил.

– Мы можем повторить. На бис.

– Дифирамбы на бис? Это ужасно. Я не вынесу. Это вредно. Не надо. Ни в коем случае.

– Я сказал, - упорствовал Эндрю, - как интересно вы только что говорили о городе.

– Да, помню. Начал я с нашей любящей экивоки и эвфемизмы прессы, обзывающей его «Город на Неве». Очень уклончиво. Англичане небось не говорят: «Город на Темзе»; - Лондон- и все дела.

– В городе на Тибре, - сказал я, - жил и работал святой Петр.

– Он у тебя, Настасья, как волнистый попугай, очень понятливый, если носовым платком прикрыть, в особенности. Не обижайтесь, это я ревную старую подружку.

– Начали с города на Неве, - сказала Настасья, - а чем закончили?

– Последнюю фразу я записал! - гордо сказал Эндрю.

– Несси, он записывает за мной, как за Сократом, - жалобно сказал Звягинцев, - всякие глупости.

– Не глупости, - возразил американец, - а мудрые мысли.

– Чем глупее, тем мудрее, - заметила Настасья, - так тебе и положено, если ты и впрямь даос.

– Слушайте! - Эндрю открыл блокнот, полистал его и восторженно прочитал: «Ежели у города, как и у нас самих, нет сил собраться, устремиться ввысь, к духу, все его шпили - ложь, да у него нет сил и в чаше берегов удержаться, как держится всякая малая речушка, любой пруд; становая жила его главной реки не только в паводок тяготеет к наводнениям, стремится разлиться, точно безумная; а сам город растекается, как грязь, образуя новые районы, безликие, бездарные, перенаселенные, ненужные, неуютные, нежилые».

– Ой-ой-ой! - воскликнул Звягинцев. - Меня клонит ко сну! Меня сморило! Неужели это сказал я? Зачем ты, Андрюша, всю эту мутоту записал и мне вслух прочитал? Одно дело сболтнуть, другое дело написать! Ни тени мысли. Сплошная красотища. Я пропадаю. Я засыпаю. Я уснул. Лягу, прилягу, ляжу, приляжу, положу себя, поклажу.

И он и впрямь завалился в один из отнорочков и моментально уснул либо притворился спящим.

– Он научился засыпать молниеносно у кошек, - заметила Настасья.

Обскура и Кьяра незамедлительно отправились в купе хозяина, вскочили на его диванчик, в ноги, и тоже уснули сей момент.

Эндрю топтался между столом и купе в нерешительности.

– Он рассердился, зачем я прочел?

– Он пошутил, - сказал я, - Русский юмор. Сродни английскому. Якобы всё всерьез.

– О, я понял, - сказал Эндрю. - Я много общался с англичанами. Но теперь я пошел, мне пора. Вы передайте, что я очень, очень благодарен за прекрасный вечер, - когда он проснется. Я ему позвоню завтра. Я был счастлив иметь встречу с вами.

Поцеловав Настасье ручку, он удалился. Через несколько минут коридор донес до нас пещерное эхо упавшего корыта и ворчащего голоса усталой невидимой женщины:

– Всё ходят, ходят. Дверь за ними закрывай. Вещи роняют. Ни днем, ни ночью нет покоя.

«Нет покоя!» - скорбно повторило коридорное эхо, тихий глас коммунального ущелья прошептал.

Настасья подняла из-под стола несколько листков, должно быть выпавших из блокнота Эндрю. То были высказывания Звягинцева, записанные на разных клочках бумаги, то ли американец не успел переписать их в блокнот, то ли хранил как память.

«Тема колдовства, - читали мы, - язычества, архаики в начале века. Хлебников, Филонов (?), Гончарова (?), Хармс (?), Алейников (?), Введенский (?). Погребенo. Сосну срубили - и так, чтобы ни пенька, ни церкви не осталось (намек на исторический факт, местную легенду о блуждающих огнях или о полтергейсте древних времен). «Древний ужас» (название картины художника). Гиперболоид инженера человеческих душ (название фантастического романа?). И настал Бумажный век!»

– Бедный Андрюша, - вздохнула Настасья, - Как ему тут трудно.

«Все первобытное приходит к нам из леса», - сказал Ортега-и-Гассет (?). Сад как антитеза леса. Сад как Эдем, создание Господа Бога, антитеза хаоса. Сад как символ Богородицы. Сад - явление культуры. Учтите климатический момент, смену времен года, холод, снег. Отсюда - Зимний сад. Как антитеза данному месту и разворачивающемуся в нем времени. Я могу говорить о садах бесконечно. Кстати, Ледяной дом - антитеза Зимнего сада».

– Подумаешь, ему трудно, - сказал я. - Нам самим тяжело. Он выучится, вернется к себе, туда, где ему легче легкого. А нам и возвращаться-то некуда.

– Тебе разве тяжело? - спросила Настасья.

«Погружаемся в волны музыки. Волна, еще волна - и мы там, где нам хорошо. Во времени, может быть. В дальнем, возможно. Не знаю в каком. Не в вечном ли, часом? (речевой оборот). И оно не остановлено, мгновение (ассоциация с Гёте, «Фауст»). Длится! Живет! Летает! Не пронзено булавкой, не заключено в гроб хрустальный, в отличие от энтомологического мотылька (худ. образ). Чудеса! Кстати, есть целый слой (образ?) людей без музыкального слуха, глухих и бесчутых (старинное слово, применявшееся к охотничьим псам -?), не любящих даже шлягеров, романсов и песен, поющих жуткие гимны, скандирующих лозунги (?). Точат топоры для процентщиц (Раскольников!), варят бомбы (?) для царей (историческая ассоциация)».

– Мне легко, - сказал я.

Звягинцев заворочался в своей нише из ниш. Кьяра и Обскура проснулись, сели, сидели недвижно, неотрывно глядя на хозяина. «Любимая горожанами трехбуквенная надпись на стенах (часто повторяющееся в русских граффити ругательство фаллического характера) является заменителем текста стенного дисплея Валтасара (ассоциация с библейским эпизодом). Всякий раз в состоянии алкогольной интоксикации читая на стене три буквы, я воспроизвожу мысленно их перевод: «Ты взвешен на весаx и найден очень легким!» (Библия).

Сбоку была приписка рукой Эндрю: «Философская глубина восприятия».

Звягинцев сел на диванчике напротив кошек и поправил очки.

– Хрю, - сказал он.

– Художественный образ пробудившегося слонопотама, - произнесла Настасья.