Ланьлинский насмешник - Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

• Название: Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй
• Автор: Ланьлинский насмешник
• Жанр: Древневосточная литература

Самый загадочный и скандально знаменитый из великих романов средневекового Китая, был написан в XVII веке.

Имя автора не сохранилось, известен только псевдоним – Ланьлинский насмешник. Это первый китайский роман реалистического свойства, считавшийся настолько неприличным, что полная публикация его запрещена в Китае до сих пор.

В отличие от традиционных романов, где описывались мифологические или исторические события, «Цзинь, Пин, Мэй» рассказывается веселой жизни пройдохи-нувориша в окружении его четырех жен и многочисленных наложниц.

---

– Вот возьми! – говорил Симэнь. – И пусть каждая из вас сошьет себе по накидке.

После двух или трех встреч Жуи настолько увлекла Симэня, что он тайком от Юэнян одаривал ее и серебром, и нарядами, и головными украшениями. Чего он только ей не подносил!

Слух скоро дошел и до Пань Цзиньлянь, и она немедля отправилась в дальние покои к Юэнян.

– Сестрица! – начала Цзиньлянь. – И ты не поговоришь с ним как следует? Он же, бесстыдник проклятый, как вор проник в покои Шестой и спал с Жуи. Будто голодный, на всякую дрянь набрасывается. Всех, негодяй, подбирает. А потом чадо выродит, чьим наследником считать, а? Дай ей только потачку, она как Лайванова баба осмелеет – на шею сядет.

– Почему всякий раз вы меня посылаете? – спрашивала Юэнян. – И когда он с Лайвановой женой путался, вы меня подговорили, а сами как ни в чем не бывало в стороне остались. Вам ничего не было, а на меня все шишки посыпались. Нет уж, я теперь умнее буду. Если вам надо, идите и сами ему говорите. А я в такие дела не вмешиваюсь.

Цзиньлянь ничего ей на это не ответила и ушла к себе.

Симэнь встал рано. На рассвете он отправил Дайаня с письмом к акцизному Цяню, а сам попозже отбыл в управу. Когда он вернулся, Пинъань доложил ему о прибытии посыльного от Чжая.

– Чего ж вчера не приходил? – вручая письмо, спросил Симэнь.

– Отвозил письмо военному губернатору господину Хоу, там и задержался, – отвечал посыльный и, получив письмо, удалился.

Симэнь позавтракал и направился в дом напротив поглядеть, как отвешивается серебро и увязываются тюки к отплытию на юг.

Двадцать четвертого после сожжения жертвенных денег в путь отправились пятеро – Хань Даого, Цуй Бэнь, Лайбао и молодые слуги Жунхай и Ху Сю. Симэнь поручил им передать письмо Мяо Цину, в котором благодарил своего друга за щедрые подношения.

Прошло еще дня два, и Симэнь закончил визиты ко всем почтившим покойную Пинъэр. Как-то во время завтрака в дальних покоях к Симэню обратилась Юэнян.

– Первого будет день рождения дочки свата Цяо, – говорила она. – Надо бы кое-какие подарки послать. И после кончины Гуаньгэ нельзя же родню забывать. Как говорится, раз породнился, потом не чуждайся.

– А как же?! Конечно, пошлем! – заключил Симэнь и наказал Лайсину купить двух жареных гусей, пару свиных ножек, четырех кур, двух копченых уток и блюдо лапши долголетия, а также полный наряд из узорного атласа, пару расшитых золотом платков и коробку искусственных цветов. Подарки вместе с перечнем были отнесены Ван Цзином.

Отдав распоряжения, Симэнь направился в дальний кабинет в гроте Весны. К нему вошел Дайань, воротившийся с ответом.

– Прочитав ваше письмо, господин Цянь написал послание и отправил со мной и сыном Хуана Четвертого своего посыльного в Дунчан к его превосходительству Лэю, – докладывал Дайань. – Тот изъявил желание пересмотреть дело сам и приказал правителю Туну прислать в его распоряжение все материалы и арестованных. После допросов их всех, включая и шурина Сунь Вэньсяна, за отсутствием состава преступления освободили, приговорив к уплате десяти лянов серебра за погребение и семидесяти палкам. После этого мы поспешили в таможенное управление, доложили господину Цяню и, получив ответ, пустились в обратный путь.

Симэнь, обрадованный расторопностью Дайаня, распечатал пакет, в котором было и письмо инспектора Лэя акцизному Цяню, которое гласило:

«Дело пересмотрено в соответствии с Вашим разъяснением. Коль скоро Фэн Второй первым сам избил своего сына, а в драке последнего с Сунь Вэньсяном пострадали оба, принимая во внимание то обстоятельство, что смерть Фэна младшего наступила после установленного в подобных случаях срока, требовать смертной казни Сунь Вэньсяну было бы крайне несправедливо. Приговариваю Сунь Вэньсяна к уплате Фэну Второму десяти лянов на погребение, о чем и довожу до Вашего сведения.

С поклоном Лэй Циюань».

Симэнь остался доволен.

– А где шурин Хуана Четвертого? – спросил он Дайаня.

– Домой пошел, – отвечал слуга. – Они с Хуаном Четвертым завтра собираются вас, батюшка, благодарить. Хуан Четвертый наградил меня ляном серебра.

– Это тебе на обувь пойдет, – сказал Симэнь.

Дайань отвесил земной поклон и вышел. Симэнь прилег на теплый кан и задремал. Ван Цзин зажег благовония и потихоньку удалился.

Через некоторое время послышался шелест дверной занавески и в кабинет явилась Ли Пинъэр, совсем бледная, непричесанная, в лиловой кофте и белой шелковой юбке.[1164]

– Дорогой мой! – позвала она Симэня, приблизившись к изголовью, – Ты спишь? А я пришла навестить тебя. Он все-таки добился моего заточения. Меня по-прежнему мучают кровотечения. Я все время страдаю оттого, что не могу очиститься. Благодаря твоей молитве мне смягчили, было, страдания, но мытарь не унимается. Он собирается подавать новую жалобу, хочет взять и тебя. Я и пришла предупредить. Берегись! Гляди, под покровом тьмы не попадись ему в руки. Я ухожу. Остерегайся! Не ходи без надобности на ночные пиры. Засветло домой возвращайся. Запомни, хорошо запомни мой наказ!

Они заключили друг друга в объятия и громко разрыдались.

– Скажи, дорогая, куда ты идешь? – спрашивал Симэнь.

Но Пинъэр отпрянула от него и исчезла. То был лишь сон. Симэнь проснулся. Из глаз у него текли слезы. Судя по лучам света, проникавшим сквозь занавески, был полдень. Тоска по Пинъэр терзала ему душу.

Да,

Увял цветок, засыпаны землей
и лепестки, и тонкий стебелек.
Проснулся – лик возлюбленной исчез
и отразиться в зеркале не смог…
Тому свидетельством стихи:
Свет от белого снега отразила стена,
Догорела жаровня, и постель холодна.
Сон, влюбленных согревший, очень короток был…
Запах сливы цветущей к ним за полог поплыл.

В ответ на подарки свашенька Цяо прислала с Цяо Туном приглашение Юэнян и остальным женам Симэня.

– Батюшка в кабинете отдыхают, – говорил слуга. – Я не смею тревожить.

Юэнян угощала Цяо Туна.

– Я сама ему скажу, – сказала Цзиньлянь и, взяв приглашения, направилась в кабинет.

На Цзиньлянь была черная накидка из узорной парчи с золотыми разводами. Полы ее были также отделаны золотом и тремя рядами пуговиц. Сквозь газовую юбку просвечивала отделанная золотою бахромой нижняя юбка из шаньсийского шелка, из-под которой выглядывала пара изящно изогнутых остроносых лепестков лотоса – ножки, а поверх них виднелись красные парчовые панталоны. На поясе красовалась пара неразлучных уток, делящих радости любви. Прическу Цзиньлянь венчал высокий пучок, в ушах сверкали сапфировые серьги. Вся она казалась изваянной из узорной яшмы.

Цзиньлянь застала Симэня спящим и уселась в кресло рядом с каном.

– Дорогой мой! – заговорила она, продолжая грызть тыквенные семечки. – Ты что же, сам с собой разговариваешь? Куда, думаю, исчез, а ты вот, оказывается, где почиваешь. А с чего это у тебя глаза красные, а?

– Голова, наверно, свесилась, – отвечал Симэнь.

– А по-моему, ты плакал.

– С чего ж мне вдруг плакать?!

– Наверно, зазнобу какую-нибудь вспомнил.

– Брось чепуху городить! – оборвал ее Симэнь. – Какие там еще зазнобы?!

– Как какие?! Раньше по душе была Пинъэр, теперь стала кормилица Жуи. Не мы, конечно. Мы не в счет.

– Будет уж тебе ерунду-то городить! Да, скажи, в каком платье положили Пинъэр, а?

– А что? – заинтересовалась Цзиньлянь.

– Да так просто что-то вспомнилось.

– Нет, так просто не спросил бы, – не унималась Цзиньлянь. – Сверху на ней были кофта с юбкой из золоченого атласа, под ними белая шелковая накидка и желтая юбка, а под ними лиловая шелковая накидка, белая юбка и красное атласное белье.

Симэнь утвердительно кивнул головой.

– Да, три десятка лет скотину врачую, а что у осла за хворь такая в нутре завелась, понятия не имею, – проговорила Цзиньлянь. – Если не тоскуешь, к чему про нее спрашиваешь?

– Она мне во сне явилась, – объяснил Симэнь.

– В носу не зачешется, не чихнешь. О ком думаешь, тот и снится, – подтвердила Цзиньлянь. – Умерла она, а ты, знать, никак ее забыть не можешь. А мы тебе не по душе. И умрем, не пожалеешь. Сердце у тебя жестокое.

Симэнь обнял и поцеловал Цзиньлянь.

– Болтушка ты у меня! – говорил он. – Так и норовишь человека уязвить.

– Сынок! – отвечала она. – Неужели старая твоя мать тебя не знает? Я ж тебя, сынок, насквозь вижу.

Цзиньлянь набрала полный рот семечек и, когда они слились в поцелуе, угостила его из уст в уста. Сплелись их языки. Ему по сердцу разливался нектар ее напомаженных благоухающих уст. Вся она источала аромат мускуса и орхидей. Симэнь внезапно воспылал желаньем и, обняв Цзиньлянь, сел на кан. Привалившись спиной к изголовью, он вынул свой инструмент, а ее попросил поиграть на свирели. Она низко склонила напудренную шейку и заиграла столь звучно и сладострастно, что инструмент сновал челноком, то пропадая, то вновь появляясь. Симэнь созерцал ее благоуханные локоны-тучи, в которых красовались яркие цветы и золотая шпилька с изображением тигра. На затылке сверкали жемчуга. Наслаждение было безмерным.